и  сделало  более  податливым на доводы
чувств. Мне так хорошо!
   Я обернулся и  посмотрел  на  Жюльена. В свежей сорочке,  с галстуком в
руках, он стоял и блаженно улыбался.
   - Влюбился ты, что ли?
   - Да. Она - самая прекрасная, самая чистая женщина на свете.  Она - как
весенняя  лоза.  Рауль, я женюсь. И ты, конечно, уже понял из моих слов,  на
ком. Я люблю Люсьену.
   Я  почувствовал, что мое лицо  наливается кровью.  А  Жюльен  все также
идиотски улыбался. Влепить бы ему оплеуху!
   - А она тебя любит?
   - Любит. Мы  объяснились вчера вечером. Понимаешь, в эти три недели  мы
очень  часто  виделись.  Я  пришел  к  ней  на   другой  день  после  твоего
превращения,  чтобы расспросить, когда и зачем  ты отправился в  Бухарест. А
назавтра  встретил ее  случайно.  И потом  еще  много раз  бывал  у  тебя  в
агентстве. Мы ходили  в  кино, в театр. Наконец, после того, как я  встретил
тебя и  твою жену  на бульваре Сен-Мишель,  я  решил рассказать  Люсьене  об
опасной  личности,  и мы не на шутку  испугались за твою  жизнь. С тех пор я
почти  безвылазно  сидел в агентстве. А по вечерам  мы ужинали вдвоем. Ну  и
вот... Сейчас, перед самым твоим  приходом, я как раз думал: спасибо старине
Раулю  -  ведь  это его поездка  в  Бухарест принесла нам счастье.  А теперь
выходит: не поездка, а превращение. Так еще лучше. Верно?
   - Угу, - отозвался я.
   Жюльен  расхваливал Люсьену, расписывал, какое у  нее  чистое сердце да
какой ясный ум, какой  чудный взгляд и какая нежная кожа. Казалось, этому не
будет конца. Наконец, одевшись, он зачем-то вышел, я же остался сидеть один,
уничтоженный этим новым  ударом. Утрачена  не только  драгоценная  для  меня
любовь Люсьены, утрачен весь  смысл той  новой жизни,  которую  я  собирался
начать.  Ведь я рассчитывал уже сегодня  не возвращаться  домой. Придумывал,
как  мы  будем проводить  выходные. Например,  отправляться  по  субботам  в
двухдневные походы на  велосипедах, а то и пешком. Я мечтал о  любви на лоне
природы,  а  в плохую  погоду и  зимой мы  сидели бы  у  камелька  в  уютной
квартирке и пировали вдвоем или ходили бы  в кино. Жене я бы сообщал просто:
"Вернусь в понедельник вечером". А у Маньера, в  кафе "Мечта" на нашей улице
стали бы  говорить: "Слыхали, у  Серюзье-то объявилась любовница!  Вы только
посмотрите  на него:  одет  всегда  с  иголочки,  по  последней  моде и  как
чертовски  молодо выглядит!"  И это было бы  чистой  правдой.  Любовь делает
моложе. А я бы так любил ее! О Люсьена! Моя нежная, моя девочка, фиалка моя!
Жизнь  бы за нее  отдал.  Если  бы  вдруг  она  заболела и  врач  сказал бы:
переливание крови, нужно три литра, - я дал бы свою. Берут  эти три литра, и
врач говорит:  нужен еще  литр. И я,  уже при смерти, шепчу:  берите сколько
нужно, и  в конце концов у  меня  выкачивают всю  кровь.  Зато Люсьена будет
спасена, ну и я тоже каким-нибудь чудом выживу. И она будет любить меня, как
никто никого и никогда не любил, и все будут нам завидовать.
   А  вместо всего  этого изволь  тащиться вечером домой, и завтра тоже, и
послезавтра, и каждый день. Опять пойдут воскресные прогулки: то в Булонский
лес,  с  заходом  в кафе  на  Елисейских Полях  - две  рюмки аперитива и два
стакана гренадина  для детей,  -  то в  Венсеннский, то  обозревать  римские
развалины. И куда  теперь девать букет фиалок, который я купил для Люсьены и
который оттопыривает мой карман. Не пропадать же ему. Подарю вечером жене. Я
взывал к своим лучшим чувствам, старался  радоваться  счастью моего  друга и
Люсьены.  Внушал себе,  что все к лучшему. Присвоить себе жизнь  молоденькой
девушки, в моем  возрасте, когда  я  ничего не могу  дать ей  взамен, -  это
подлость. Но сколько я ни твердил себе все это, слова оставались  словами, и
никакой радости  я так и  не  ощутил.  Видно, еще  не пришло  время. Пройдет
несколько дней, Рене снова приберет меня к рукам, вот тогда пожалуйста.
   - Ну  пошли,  - сказал Жюльен. - Солнце-то какое, апрель,  да и только!
Живем, старина!
   XV
   Дядя  Антонен  выбрал столик  в  углу, откуда мог наблюдать  за входной
дверью,  но, когда  мы вошли, он был так  увлечен рисованием  автомобилей на
обороте меню, что не заметил нас.
   - Здравствуйте, дядя, - сказал я.
   Он потряс  наши  руки, не обратив  внимания на  то, что  у меня прежнее
лицо. И только когда мы сели и  я очутился  прямо  напротив него, он осознал
этот  факт,  воззрился  на  меня  с  тревогой  и  недоумением  и   изумленно
воскликнул:
   - Это же ты! Откуда ты взялся?
   И громко, на потеху соседним столикам, продолжал в том же духе. Наконец
Жюльен, видя,  что я злюсь  и нервничаю, прервал  это  водевильное  qui  pro
quo********.
   -  Успокойтесь, - сказал  он дяде Антонену. - Насколько  я  понимаю, вы
знаете о существовании некоего Ролана Сореля, который выдавал себя за вашего
племянника. Я все рассказал Раулю. Оказывается, он  знаком с этим субъектом,
несколько раз сталкивался с ним еще перед отъездом в Бухарест и считает, что
это совершенно  безобидный маньяк. А что до басни с  превращением, то не мне
упрекать вас,  если  вы в нее поверили: этот  негодяй дьявольски убедителен:
представьте  себе, он и мне самому чуть не заморочил  голову. А в  общем-то,
все это сущие пустяки, о которых не стоит и вспоминать.
   Слушая  Жюльена,  дядя, казалось, понемногу успокаивался, но  при  этих
последних словах на  его лице появились угрожающие признаки. Губы  и длинные
усы  его   задрожали.  Я  с   ужасом  понял,  что   взрыва  не  миновать.  И
действительно, он приподнялся и вскричал на весь зал:
   -  Ничего  себе  пустяки! Ах  ты,  простофиля!  Да  ведь  этот  подонок
обесчестил тебя, он спал с твоей женой!
   Теперь уже все посетители смотрели на нас,  и сам распорядитель обратил
на наш столик суровый взор.
   - Пожалуйста, потише, дядюшка! - взмолился я.  - Не осуждайте Рене  так
поспешно. Я  знаю,  что  она по крайней  мере  один раз показалась  в городе
вместе  с  этим  типом - Жюльен их встретил. Знаю, что он  снимал квартиру в
нашем доме. Но  разве из  этого следует, что ваша  племянница  мне изменила?
Ей-богу, по-моему, нет.
   Такая  доверчивость возмутила  дядю, и он  уже собирался  броситься  на
защиту истины, но я опередил его, прибавив:
   - Вы же  понимаете,  будь  у меня  основания  полагать,  что  Рене  мне
неверна, я бы развелся с ней немедля.
   Скрепя сердце дядюшка  заставил себя промолчать  и запихнул в  рот усы,
словно кляп. Жюльен попытался завести разговор на другую тему, но его некому
было поддержать.  Дядя  и я -  мы оба угрюмо  молчали.  Чтобы  отвлечь  дядю
Антонена  от  неприятных мыслей, я  спросил,  не  претерпела ли  его  машина
каких-либо кардинальных изменений, пока меня  не было. Он,  кажется, чуточку
оживился  и  поведал  нам, что  сделал замечательное  изобретение,  которое,
возможно,  запатентует. Это маломощный  мотор,  умещающийся под сиденьем. Он
уже было заговорил с прежним воодушевлением, но вдруг замолк, прервавшись на
полуслове, а затем со вздохом, словно отвечая некой тайной мысли, сказал:
   - А все-таки жаль...
   - О чем вы, дядя?
   -  Да я все  думаю о превращении. Так хотелось бы, чтобы  это оказалось
правдой.
   Он  снова  замолчал.  Это  сожаление  растрогало  меня:  точно  так  же
сокрушался бы на его месте ребенок.
   Жюльен же, не совсем понявший, что хотел сказать дядя, переспросил:
   - Жаль? Но почему?
   - Должно быть, потому, что я стар.
   Мы с  Жюльеном стали возражать: вовсе он не стар, наоборот, то, что  он
поверил  в  превращение, только доказывает его  молодость.  Но дядя  покачал
головой:
   - Нет-нет. Потому и поверил,  что стар. С тех пор, как два  дня назад у
меня закралось сомнение, я много думал. И понял: я стал стариком.
   - Как правило, - заметил Жюльен,  - старики не слишком охотно принимают
то, что выходит за рамки обычного.
   - Возможно. Но в моем  возрасте время идет страшно быстро, когда-нибудь
вы  сами это  узнаете.  И от  этого испытываешь  такое  чувство, будто  тебя
втягивает в механизм какой-то машины, которая  никогда не даст сбоя, никогда
не сломается. Знай  себе крутится да крутится -  с ума можно сойти! И ужасно
хочется, чтобы она хоть разочек сбилась, пусть  даже ничего в мире от  этого
не  изменится. Просто  так, ради передышки. Когда старики  вроде меня  снова
принимаются  ходить в церковь,  все думают,  что они  отмаливают грехи, а на
самом деле нас просто бесит этот раз навсегда заведенный вселенский механизм
и нам  хочется высказать  все накипевшее  на  душе  самому механику. Уж я-то
знаю!  Бывают дни, когда мне  кажется,  что Бог действительно  есть, и тогда
меня разбирает желание добраться до него и уговорить пустить машину обратным
ходом. Ну и,  кроме того, чего греха таить, этот  Ролан Сорель мне нравился.
Такой приятный,  красивый,  молодой,  глаза как у  девушки,  я еще  подумал:
повезло же Раулю! И  потом, согласитесь, не всякому такое в  голову придет -
взять и заявить: "Я Рауль Серюзье, только у меня теперь другое лицо".
   Дядя окинул меня критическим оком и, покачав головой, прибавил:
   - Ты-то уж, во всяком случае, никогда бы до такого не додумался.
   И вот я снова направляюсь  в ту контору, откуда ровно шесть недель тому
назад вышел  с  чужим лицом.  Мне страшновато,  даже жутко, и  на  последнем
этаже, прежде чем толкнуть знакомую дверь, я смотрюсь в карманное зеркальце.
Лицо мое, не чужое. Вхожу и  вижу в окошке  седую  голову старательно что-то
пишущей госпожи  Тарифф.  У соседнего окошка  господин  Каракалла болтает  с
другой  сотрудницей. Он облокотился на деревянный бортик, подпер щеку рукой,
а  его трость с  серебряным  набалдашником висит рядышком. Скользнув по  мне
взглядом, он продолжает разговор:
   - Я назвался, и, когда они узнали, кто я такой, сразу извинились...
   Я  поискал в глубине служебного помещения внушительную фигуру господина
Буссенака, но не  разглядел - там уже темно. И как раз в этот момент одна за
другой начинают загораться лампы.
   - Это здесь, -  откликается  госпожа Тарифф на мой  вопрос. - Документы
при вас?
   Не глядя на  меня, она берет кипу  бумажек, которые я протягиваю  ей  в
окошко,  откладывает в  сторону  прошение  на гербовой  бумаге  и  открывает
большую учетную книгу в зеленой клеенчатой обложке.
   - Фотографии принесли?
   С  бьющимся  сердцем выкладываю  я  две  фотокарточки.  Этого  движения
достаточно, чтобы госпожа Тарифф начала  заполнять графы в своей книге, даже
не взглянув на карточки. Я уже знал, что это довольно  долгая процедура. И в
ожидании  принялся  мысленно перебирать  предстоящие в ближайшее время дела.
Самое  главное  - поскорее найти  толковую  секретаршу, чтобы Люсьена успела
передать ей  дела  до  конца  месяца.  Хорошо бы это была  особа  не  моложе
пятидесяти  лет  или  уродина, хотя, пожалуй,  я  не  возражал  бы и  против
приятной  неожиданности.  Впрочем, какая разница! Моя  теперешняя жизнь  так
мало отличается от той, которую я вел два месяца назад, она так прочно вошла
в старую колею, что вряд ли улыбка хорошенькой секретарши могла бы что-то  в
ней изменить. Даже если бы свадьба Люсьены расстроилась и она снова полюбила
меня  -  слишком поздно! Какая  женщина  сравнится  с моей супругой! Что  за
светлая голова и какое золотое сердце! Милая, милая  моя Рене. В тот  вечер,
когда я вернулся с букетом фиалок, она была растрогана, вся так и светилась!
Мы мирно, по-семейному поужинали,  и добрый ангел витал над нами. Ни о какой
отдельной спальне я больше  не вспоминал и, когда  подошло время, без особой
неловкости и  как  будто  просто  по  привычке  лег  в супружескую  постель,
расточая  жене  ласковые  слова.  Но  совсем  иные чувства овладели  мной  в
следующую  ночь. Я  долго не мог уснуть,  и  мало-помалу  во мне разыгралась
уязвленная гордость:  я перебирал  свои обиды,  негодовал. От стыда и злости
меня  бросало  в  жар,  голова гудела. Разгоряченный, потный,  я  метался по
подушке.  А рядом со  мной сладко спала  Рене, и этот безмятежный  сон,  это
ровное дыхание показались мне в тот момент чем-то оскорбительным и циничным.
Я решил  встать, одеться и,  когда Рене откроет  глаза, заявить  ей: "У меня
назначено  свидание  в  половине первого!" Но тут  же  представил  себе, что
придется  бродить  по  улицам,  дрожа от  холода, в  поисках приключений,  к
которым  я  не  имел ни  малейшей  охоты. И остался  в  постели.  Засыпая, я
подумал, что  завтра же  велю постелить себе в комнате с клеенчатыми обоями.
Но к утру весь гнев прошел. Этот ночной всплеск был последним, и  постепенно
ко  мне  вернулось  чувство  покоя  и  благополучия.  Воспоминание   о  моей
метаморфозе  не нарушает  нашего семейного  согласия. Я  никогда не попрекаю
Рене изменой, убедив себя,  что она стала жертвой обстоятельств. И все же мы
оба, особенно Рене, непрестанно  думаем об этом. В первые  дни  я тешил себя
мыслью,  что  позиция мужа-обольстителя даст мне  некоторое  преимущество  в
отношениях с Рене, но, как теперь вижу, это были  напрасные надежды.  Она не
только не испытывает передо мной никакого смущения, но, наоборот, держится с
каким-то превосходством,  будто путешественник, исколесивший  на  своем веку
немало  стран,  а  ныне  с  достойным смирением ведущий  оседлую  жизнь. Это
проявляется  в  снисходительном  тоне,  который  она  усвоила  со  мной,   в
скучающем, отрешенном виде, делающем все ее суждения, решения и распоряжения
категоричными и неоспоримыми.  Диву даешься, как искусно сумела она обернуть
в свою пользу ситуацию, в которой я на ее месте не знал бы куда деваться. Но
однажды я не  выдержал и  решил показать ей, что если я терплю, то только по
собственной доброй воле и из великодушия, между тем как мне ничего не стоило
бы самому над ней посмеяться. а Это произошло в одно воскресное утро. Мы оба
были в ванной комнате: я брился, а Рене нежилась в ванне, не обращая на меня
никакого  внимания.  Она  откровенно   любовалась  своим  обнаженным  телом,
обозревая  себя от кончиков пальцев на ногах до сосков, и  правда, ее груди,
невесомые в воде,  выглядели  недурно. Вдруг  рассеянно и безучастно, словно
думая вслух, она произнесла:
   - Пусть Жемийяры думают что хотят, но мы к ним сегодня не пойдем.
   Жемийяры - старые друзья еще моих родителей, я особенно  привязан к ним
и люблю  у них бывать: нам, землякам,  есть  что  вспомнить. Но  из-за Рене,
считающей их скучными и вульгарными, я встречаюсь  с ними всего два-три раза
в год. К тому  времени мы не виделись уже больше полугода, и когда как-то на
неделе я встретил в городе старика Жемийяра, то обещал, что мы навестим их в
воскресенье  вечерком.  Конечно, первым моим побуждением было воспротивиться
словам Рене. Однако  я тут же  понял, что от  этого не будет никакого толку.
Рене  все  молча выслушает, а через часа два заговорит об этом как о  чем-то
уже решенном и принятом с обоюдного согласия: "Я позвонила им и извинилась".
Нет,  чтобы одержать над Рене эту  мелкую победу,  надо начинать расшатывать
наш modus vivendi, а мне совсем этого не хотелось. Но, увидев в зеркале, что
Рене  улыбается с  победным видом, я отложил бритву,  присел на край ванны и
сказал:
   - Пожалуй, ты все-таки должна знать правду. Я не был в Бухаресте.
   Рене  обеспокоенно смотрела на меня, поняв, что я собираюсь вернуться к
скользкой  теме и  нарушить ее покой. Собственная нагота,  минуту назад  так
развлекавшая ее, теперь, когда, видимо,  предстояло серьезное и, быть может,
бурное объяснение, вдруг показалась ей чем-то унизительным, и она попыталась
прикрыться руками.
   - В  тот  день,  когда  я  сказал тебе, что еду  в  Бухарест,  со  мной
случилась  очень  странная вещь.  Я  вышел  выправлять себе пропуск по форме
В.Р.И.,  и тамошняя служащая не  приняла мои  фотографии, заявив, что они не
имеют  со мной  ни  малейшего сходства. А когда позвали ее  коллег, они  все
подтвердили, что она права.
   - Какая дичь!  - воскликнула Рене  с несколько наигранным  возмущением,
вероятно, желая показать, как захватил ее мой рассказ.
   - Я, конечно, стал спорить, но бесполезно, и в конце концов так и ушел.
На Королевском мосту вдруг вижу -  идет Жюльен Готье. Протягиваю ему руку, а
он смотрит  на меня, как будто  первый раз видит, и уверяет, что незнаком со
мной.
   - Ну и ну!
   - Я  ничего не понимаю, бросаюсь к  ближайшей витрине, смотрюсь в нее и
не узнаю себя сам.
   Произнеся эти слова, я уже  понял,  что  их  нелепость успокоила  Рене,
убедила  ее, что я просто шучу. И упавшим, сдавленным от  волнения  голосом,
прозвучавшим, однако, вполне мелодраматически, закончил:
   - У меня было чужое лицо!
   Рене улыбнулась этой  ребячьей  выдумке и ласково, как бы  благодаря за
то, что мне вздумалось ее позабавить, сказала:
   - Дурачок!
   А  я,  как и  положено миляге Серюзье,  громко расхохотался. Я бы  мог,
конечно, продолжить,  мог рассказать  Рене, как я обольстил ее,  и напомнить
такие детали  наших  отношений,  что  она стала  бы  в  тупик. Но это только
растревожило  бы,  но  не убедило  Рене, к  тому же у  меня не  было желания
воскрешать наш роман. И все-таки я не хотел упустить возможность задать Рене
мучивший меня вопрос.
   - Конечно, это нелепая выдумка, - сказал  я. - Но представь себе, что у
меня в  самом  деле изменилось лицо. И что в  тот самый вечер  к тебе явился
незнакомый ясноглазый красавец, который говорил бы моим голосом, был бы одет
в  мой  костюм,  мог написать моим почерком и знал бы  о нас  с тобой все до
самых интимных подробностей, - и вот этот незнакомец сказал бы тебе: "Я твой
муж". Что бы ты сделала?
   В другое  время  Рене просто сказала  бы, что это дурацкий  вопрос, она
вообще  не  особенно  любит  фантазировать.  Теперь  же  она,  должно  быть,
подумала,  что, сочиняя  эту глупейшую басню -  а  побудили  меня  к  этому,
по-видимому, ее слова о  Жемийярах, - я поначалу замышлял что-то против нее,
но  по  ходу дела  передумал и  кончил  не  так, как собирался. Поэтому  она
отнеслась  к  делу  со  своей  обычной  основательностью  и  довольно  долго
обдумывала, как ответить, чтобы угодить мне, прежде чем вымолвила:
   - Прогнала бы его.
   - Не знаю, не знаю. Столько совпадений сразу -  так просто ты бы от них
не отмахнулась.
   Рене снова задумалась. Кажется,  она втянулась в игру и размышляла  над
задачей так, как если бы действительно
   столкнулась с ней в жизни. Я более четко сформулировал дилемму: "Или ты
соглашаешься поверить в невероятное, или не  соглашаешься  и тогда берешь на
себя  риск  -  причем  немалый  -  навсегда лишиться мужа".  В  глазах  Рене
появилась твердость, лицо приняло решительное выражение. Из добросовестности
она  еще  взвешивала  все "за"  и "против",  но  я догадывался,  что  выбор,
возможно бессознательно,  уже сделан.  Повинуясь  природному  инстинкту, она
предпочла остаться в границах здравого смысла, пусть даже идя на риск, но не
допустить вторжения иррациональной стихии, грозящей перевернуть и уничтожить
все, на чем зиждется ее жизнь.
   - Все равно прогнала бы, - повторила она наконец с видимым облегчением.
   - А если бы он предъявил неопровержимые доказательства?
   Рене поднялась во весь рост, принялась намыливаться и ответила, на этот
раз нисколько не колеблясь:
   - Ну, знаешь, если нет никакого выхода, то вопрос вообще теряет  всякий
смысл.
   На этом наша дискуссия закончилась, и я  снова взялся  за бритву.  Рене
дипломатично  решила не возражать больше против визита  к Жемийярам. Так что
часа в три мы все вчетвером отправились пешком в гости к старикам. Они живут
около заставы  Терн - отличная прогулка. Я шел рядом  с женой и вел за  руку
малышку  Туанетту, а Люсьен понуро брел чуть впереди - надо сказать, он тоже
не пылал любовью к Жемийярам. Мы  уже одолели подъем по улице Коленкура, и в
тот момент, когда я стал сердито выговаривать Люсьену:  или уж иди  впереди,
или вместе с нами, только не путайся под ногами, - я вдруг увидел Сар