краску, ему делалось беспричинно весело, как будто он выхлестал
ковш  вина; стоял и пел:  "и-и-и", так что прохожие оборачивались -  веселый
маляр! Как-то, проходя в Сестрорецке мимо дач, когда солнце садилось, Федька
загляделся на небо  - было оно  поверх жидкой  лазури, поверх облачных белил
щедро покрыто  царственным суриком, - и  маляр не выдержал, выпустил лесенку
из рук, заорал:
     - Здорово работают!
     Его  молодые  крысиные зубы  прогрызли  насквозь  роговой  мундштук, но
трубка от этого  не стала хуже. Никогда Федька не жаловался на нее.  Он ведь
не знал, что такое престиж или карьера, и, ничем в жизни, кроме самой жизни,
не обладая, был спокоен, голый, молодой, подобный птице. Часто встречался он
с  разными девушками и в ночной темноте  целовал их,  но  когда девушка, еще
вчера целовавшая его, целовала другого,  Федька  не грыз злобно  трубку и не
жаловался  на ее горький вкус. Вероятно, трубка мирно кончила бы свою бурную
и тревожную  жизнь,  через  год-другой прогорев, если бы  не вмешалась в  ее
скромную  судьбу сумасбродка  - История.  Павшей  на  дно и  на дне нашедшей
успокоение,  ставшей  уродливым обломком,  уродливым,  но  любимым,  трубке,
называвшейся когда-то "трубкой доктора  Петерсона", непостижимой волей рока,
который играет  веками  и человеческими жизнями,  идеями и домашней утварью,
суждено было вновь подняться  на прежние высоты. Из зубов бедного маляра она
опять перешла в зубы сановника, хотя курил ее  по-прежнему все тот же Федька
Фарт, по паспорту Федот Ковылев.
     Это странное на первый взгляд обстоятельство объясняется общеизвестными
событиями, происшедшими в России в 1917 году.
     Федька Фарт, молодой и веселый,  пуще всего  любивший  задорное пение и
сурик, оказалось,  конечно,  с теми,  кто  хотел песнями потрясти  гранитный
Санкт-Петербург  и суриком залить  не  только десяток  заборов,  но небо над
Сестрорецком и дальше  -  над Индией,  над Сенегалом, над двумя полюсами. Он
ходил, размахивал руками, говорил бойко и громко, а когда надо было стрелять
- стрелял. Как было уже сказано, все,  что он делал, - он делал хорошо. Пока
это относилось к  жеванию хлеба, пенью  или закрашиванию  стен лабаза, никто
способностями  Федьки не интересовался.  Когда  же  он  говорил,  размахивал
руками  и  стрелял,  все нашли,  что  он прекрасный  пропагандист, одаренный
организатор, и товарищ Федот  - недавно последний - стал одним из первых.  В
горячее время митингов, демонстраций, уличных боев товарищ  Федот не вынимал
трубки из кармана. Там дожидалась она, как зерно  в земле, своего вторичного
рождения.
     Когда исполнились сроки и товарищ Федот в бывшем великокняжеском дворце
стал выслушивать доклады и  принимать просителей, трубка вновь показалась на
свет,  черная,  древняя,  изъеденная, похожая  на  престарелую  монахиню. Но
встреча бывшего маляра с трубкой не  была радостной  - они  как бы не узнали
друг друга. Товарищ Федот больше ничего  не пел, кроме гимнов на официальных
церемониях, вытягиваясь при этом в струнку, хлеб жевал  тихо и корректно,  а
вместо того чтобы заливать суриком стены,  подписывал резолюции или мандаты.
Может быть, поэтому трубка показалась  ему горькой и невкусной.  В несколько
месяцев  он познал  то, на что Виссарион  Александрович  Доминантов  положил
долгие годы, а  именно - считать  свое  дело общим. Правда,  он  никогда  не
говорил об  империи,  но  если брала верх какая-либо враждебная  ему партия,
фракция или группа,  он, откладывая  трубку,  кричал  о гибнущем достоинстве
Российской республики.
     Ко всему,  товарищ Федот влюбился  в идейную девушку, в товарища Ольгу,
влюбился  идейно,  а  поэтому,  когда товарищ  Ольга после  конца  заседания
уходила  с  товарищем  Сергеем, он  страдал,  и  зубы его попадали  в старое
знакомое место на роговом мундштуке.
     В  жаркий  июльский  день  товарищ  Федот  получил  телефонограмму, где
говорилось,   что  на  съезде   победило   течение  товарища  Вигова.  Почти
одновременно ему принесли письмо  от  товарища Ольги, которая  извещала его,
что,  презирая институт  брака, она  все  же, во  имя  сохранения  этической
чистоты,  находит  необходимым поставить в  известность работников  района о
том,  что  начиная  с  12  июля  она является  подругой Сергея.  Слова  и  в
телефонограмме,  и в письме были  сухие, иностранные, звучащие, как щелканье
пишущей машинки: тезисы,  декларация,  обструкция,  позиция,  информация. Но
слова, спадали подобно одежде, и Федот видел: Вигов - умный, хитрый, схватил
его  за   горло,  душит,  побеждает,  отнимает  силу,  власть,   возможность
подписывать,  приказывать,  то есть жить  по-настоящему,  а  рядом другой  -
красивый, сильный, вырывает  из его рук вожделенную девушку, целует, берет и
ему, Федоту,  не дает,  да и не  даст  никогда. Впервые узнал  он  слабость,
скуку, нехотение жить. И  вновь трубка, умевшая быть столь сладкой в далекие
дни,  когда  Федька  красил забор  белилами,  лазурью  и  суриком, наполняла
горечью человеческий рот. Он бросил ее на стол.
     Вошел   секретарь  товарища  Федота  Читкес  и  спросил,   как  быть  с
инструкцией. Федот раздраженно  взглянул  на него:  наверное, Читкес доволен
резолюцией  съезда, наверное,  у него идейная жена, отдающаяся ему, и только
ему,  не  омрачая при этом  чистоты  партийной  этики, наверное... И даже не
додумав, чем еще  грешен  тщедушный,  чрезмерно  услужливый  товарищ Читкес,
Федот сухо сказал:
     - Дело не в инструкции, а в том,  что  комиссия постановила снять вас с
учета и отправить на фронт.
     Читкес  выронил  кипу бумаг  и  взглянул так,  как глядят при  подобных
обстоятельствах   все  люди   призывного   возраста  -  товарищи,  граждане,
верноподданные, в империях или республиках, русские или сомалийцы.
     Но товарищ Федот, с тех пор как он стал глядеть в лицо мировой Истории,
перестал  интересоваться человеческими  лицами  и,  не  обращая  внимания на
Читкеса, и добавил:
     - Можете идти, товарищ. Да, вот что, возьмите  себе эту трубку - вам на
фронте пригодится. Не смущайтесь, хорошая трубка.
     Товарищ Читкес никогда не курил. Он  не  умел  делать еще очень многое,
совершенно необходимое  секретарю  революционного сановника товарища Федота.
Самое главное, что он никак не мог научится различать многочисленные партии,
фракции, группы, ненавидевшие  одна другую. От  сознания  своего  невежества
Читкес дрожал крупной дрожью, и за это Федот, герой многих боев, еще сильней
презирал  своего  секретаря.  А  так как Читкес никогда не  забывал  о своих
недостатках, то и дрожал он всегда: когда сдавал экзамены  за четыре класса,
когда кондуктор спрашивал  у него билет,  когда проходил в былое  время мимо
околоточного, когда был непостижимо  вовлечен в толпу, открыто разгуливавшую
с красными флагами, когда получал  паек,  когда  приоткрывал  дверь кабинета
товарища  Федота,  когда  ходил, сидел  и  даже когда спал -  видел  во  сне
экзамены, проверку документов, участки, тюрьмы, штыки, смерть.
     Выйдя  из  кабинета  начальника,  Читкес  прежде  всего   подумал,  как
отнестись  к  предмету,  названному  "хорошей  трубкой".  Может  быть,  надо
подарить ее  какому-нибудь  курящему  солдату? Но  Читкес  вспомнил, что эту
трубку  курил товарищ Федот,  к которому  не допускают просителей  и который
вместо подписи ставил только одно  многозначительное двухмордое Ф. Очевидно,
трубка  была  знаком  благонадежности, и  Читкес, обменяв  последнюю  теплую
фуфайку,  немного  согревавшую  его  зябкое  тело, на пачку  табака, закурил
трубку.  Засим  секретарь, снятый с  учета, побежал  по  всяким  учреждениям
хлопотать,  чтоб  его  не  отправляли на фронт, так  как  он  болен сердцем,
легкими, почками  и печенью. Он не  выпускал из трясущихся зубов знака своей
революционной добропорядочности - трубку,  подаренную товарищем Федотом, - и
так как  никогда  до  этого дня не  подносил  к  губам  даже  легкой дамской
папироски, то часто забегал по дороге в глубь дворов и блевал.
     Читкесу повезло, вместо фронта он попал на должность младшего комиссара
тюрьмы. Давно известно, что человек привыкает ко всему. Читкес привык к роли
тюремщика и даже к  трубке. Проверяя  утром и вечером камеры,  он пытался не
дрожать, но  казаться  величественным,  как  товарищ Федот, и,  с  трубкой в
гнилых черных зубах,  покрикивал  на заключенных. Он полюбил трубку, и когда
она,  не  выдержав столь  ревностной  службы  пяти  людям  и  двум  режимам,
треснула, младший комиссар тщательно обвязал ее бечевкой.
     Жизнь  Читкеса отнюдь не была  спокойной: по-прежнему он боялся всех  и
всего, а главным образом того, что тюрьма, будучи, как все люди, вещи и даже
учреждения, смертной, перестанет существовать. Тогда его, Читкеса, пошлют на
фронт,  а фронт  в  представлении  младшего комиссара являлся  вездесущим  и
вечным.
     Кроме  того, товарищ  Читкес изнывал страстью  к  делопроизводительнице
Розочке Шип  и  только  вследствие предельной  дрожи,  мешавшей  ему  издать
сколько-нибудь  человекоподобный  звук,  не  мог  поделиться  с  ней  своими
чувствами.  Но  каждый  вечер,  после  проверки, с  трубкой, придававшей ему
бодрость,  комиссар шел к  Розочке  и  нес ей своей паечный  сахар.  Розочка
весело грызла кусочки сахара и, жалея  дрожавшего Читкеса, кутала его в свою
вязанную  кофту,  чем  укрепляла  надежды, жившие  где-то  в  глубине сердца
младшего комиссара.
     Гроза грянула нежданно - самая прозаическая гроза, - приехала инспекция
и нашла непорядки. Начальник вызвал Читкеса и кратко объявил:
     - Я подал заявление, чтобы вас сняли с учета.
     Он  ничего не сказал о фронте, но  Читкес великолепно понял его. Он был
уже  готов  снова бежать по учреждениям, доказывая  болезни  легких, сердца,
почек  и  печени, но зашел  перед  этим в контору тюрьмы. Там лежали  списки
вновь  привезенных  арестантов.  Читкес взглянул  случайно  и сразу  увидел:
"Розалия Шип". Он не выдержал и запищал:
     - Как?.. Шип?..
     Старший комиссар, чистивший свой револьвер, многозначительно ответил:
     - Да. Шип.
     И здесь Читкес понял, что теперь ему никто не сможет  помочь. Он навеки
неблагонадежен, и никакая трубка его не спасет.
     А старший комиссар, усмехаясь, добавил:
     - Любовница важного преступника.
     Нет, этого Читкес не мог вынести: Розочка, его Розочка - любовница! Все
смешалось - страх, ревность,  отчаянье.  Читкес бегал с  трубкой  по темному
тюремному  коридору,  корчась  и дрожа так,  что  приходилось  обеими руками
поддерживать  трубку.  Во  рту  его  была такая горечь,  как  будто там  уже
разлагался  крохотный  Читкес,  младший  комиссар  тюрьмы,  снятый  с учета,
заподозренный и навеки потерявший Розочку Шип.
     Читкес быстро открыл дверь камеры шестьдесят второй, где сидел высокий,
худой,  давно  не  бритый арестант,  которого  со  дня на  день  должны были
расстрелять, и сунул ему трубку:
     - Берите. Ну, гражданин!..
     И  хотя  дрожал он, Читкес, а  не  заключенный,  комиссар все  же нашел
необходимым успокоить его:
     - Вы не бойтесь... Это только трубка.
     В камере шестьдесят второй  находился бывший сановник империи Виссарион
Александрович  Доминантов. Он  взял из рук комиссара вещь, мало напоминавшую
трубку. Изгрызенный роговой мундштучок походил скорее на обглоданную собакой
кость.  Веревка еле  держала  расколовшееся  дерево. Кольца вовсе  не  было.
Прогоревшие  края  черной  узорной бахромой  окаймляли  трубку.  Безусловно,
доктор  Петерсон, увидавши эту скверную головешку, не  признал бы в ней даже
останков своего прекрасного изобретения, патентованного в различных странах.
     Но  есть великие  и  незаметные приметы  сердца.  Взяв  в  зубы трубку,
арестант что-то вспомнил и улыбнулся.  Через  несколько дней, стерев толстый
налет  гари и пыли, отыскав на левом  боку надпись, свидетельствующую о том,
что это именно трубка "системы доктора Петерсона", он ничуть не удивился - в
первую  же  минуту  он опознал свою  былую  подругу.  Вместе  с  ней  пришли
воспоминания. Мирно и беззлобно думал Виссарион Александрович о далеких днях
-  об  империи и  о  колоратурном сопрано,  о хитром  враге  фон Штейне  и о
счастливом сопернике  Чермнове. Думал с  нежной грустью  о  пятидесяти годах
своей шумной, суетной, такой великолепной и такой жалкой жизни. Думал  еще о
том, что  ему предстоит, - о  смерти, думал без  страха и ропота.  Думая, он
курил  трубку, и,  набитая  какой-то  трухой, она  казалась  ему  необычайно
сладкой. Больше не было империи, престиж которой  сановник Доминантов должен
был ограждать.  В служебной карьере оставался лишь один  непройденный этап -
смерть у тюремной стены. Певица Кулишова,  увидев теперь эти поросшие  седой
мочалкой некогда холеные щеки,  не соизволила  бы даже  уронить одну  мелкую
трель своего колоратурного сопрано. Уже никто не мог его обидеть, и никто не
мог ему  изменить.  Он - арестант номер шестьдесят второй,  бывшая  гордость
Российской империи,  в конце своей  жизни  так же радостно курил трубку, как
курил ее когда-то  маляр Федька  Фарт, молодой и  вольный,  начинавший жить.
Доминантов курил ее до того вечера, когда все небо было в огне и золоте, как
будто  поверх  жидкой  лазури,  поверх  облачных  белил  кто-то  покрыл  его
царственным суриком, и когда в коридоре раздался отчетливый голос:
     - Номер шестьдесят второй!
     Я нашел эту  трубку в  камере Внутренней  тюрьмы, где  находился осенью
1920 года.  Я ее никогда не курю  -  тщетно пытаться в описанный круг ввести
новую  жизнь. Я  только гляжу на следы  стольких зубов и  думаю, кто  же был
виноват   в  ее   неизменной  горечи:  приказчик  магазина  "Шик  паризьен",
заглядевшийся на  хорошенькую  покупательницу и поэтому  забывший  вложить в
трубку хитрые  приспособления  доктора Петерсона, или человеческие  страсти,
которые  мучили  непохожих друг на друга людей, бравших трубку с  надеждой и
откидывавших ее с отчаяньем?..

ВТОРАЯ
     Есть много  прекрасных  городов - всех  прекрасней Париж, в нем смеются
беспечные женщины, под каштанами франты пьют  рубиновые  настойки,  и тысячи
огней роятся на зеркальном аспиде просторных площадей.
     Каменщик  Луи Ру родился в Париже. Он помнил  "июньские дни" 1848 года.
Ему тогда было семь лет, и  он хотел есть. Как вороненок, он молча раскрывал
рот и ждал, напрасно  ждал, - у его отца Жана Ру не было  хлеба. У него было
только ружье, а ружье  нельзя было есть. Луи помнил летнее утро, когда  отец
чистил свое  ружье,  а мать плакала, вытирая  лицо передником.  Луи  побежал
вслед за отцом - он думал, что отец с вычищенным ружьем застрелит  булочника
и  возьмет  себе  самый  большой  хлеб,  больше Луи, хлеб  с  дом.  Но  отец
встретился с другими  людьми, у которых тоже были ружья.  Они начали  вместе
петь и кричать: "Хлеба!"
     Луи ждал, что в ответ на такие чудесные песни из окон посыпятся  булки,
рогалики, лепешки. Но вместо этого раздался  сильный шум, и посыпались пули.
Один из людей, кричавший "хлеба!", крикнул: "Больно!" - и упал. Тогда отец и
другие  люди  стали делать  непонятные вещи  -  они  повалили  две скамейки,
притащили  из  соседнего  двора  бочонок,  сломанный  стол  и  даже  большой
курятник. Все это они положили  посередине улицы, а сами легли на землю. Луи
понял, что  взрослые люди играют  в прятки. Потом они стреляли из ружей, и в
них  тоже стреляли. А потом пришли  другие люди. У них  также были ружья, но
они весело улыбались, на их шапках блестели красивые кокарды, и все называли
их "гвардейцами". Эти  люди взяли  отца и  повели  его по  бульвару  Святого
Мартына. Луи думал, что веселые  гвардейцы накормят отца,  и пошел  за ними,
хотя было уже  поздно. На бульваре смеялись  женщины, под  каштанами  франты
пили  рубиновые  настойки,  и тысячи  людей  роились на  аспиде  зеркального
тротуара. Возле ворот  Святого Мартына одна из  беспечных женщин, сидевшая в
кофейной, закричала гвардейцам:
     -  Зачем  вы  ведете его  так далеко?  Он может и здесь  получить  свою
порцию...
     Луи подбежал  к смеявшейся женщине и молча, как вороненок, раскрыл свой
рот. Один из  гвардейцев взял ружье и снова выстрелил. Отец закричал и упал,
а  женщина  смеялась.  Луи  подбежал  к  отцу,  вцепился  в  его  ноги,  еще
подскакивавшие, как будто отец лежа хотел идти, и начал визжать.
     Тогда женщина сказала:
     - Застрелите и щенка!..
     Но франт, пивший за соседним столиком рубиновую настойку, возразил:
     - Кто же тогда будет работать?
     И Луи остался. За  грозным июнем пришел тихий июль, больше никто не пел
и  не стрелял. Луи вырос и оправдал доверие  доброго франта. Отец Жан Ру был
каменщиком,  и каменщиком стал Ру  Луи. В широких  бархатных штанах  и синей
блузе он строил дома, строил летом и зимой. Прекрасный Париж хотел стать еще
прекрасней,  и  Луи  был  там,  где прокладывались  новые  улицы, -  площадь
лучистой  Звезды, широкие бульвары  Османа  и Малерба, обсаженные каштанами,
парадный   проспект  Оперы  со  строениями,   еще  покрытыми   лесами,  куда
нетерпеливые торговцы уже свозили свои  диковинны - меха,  кружева и  ценные
каменья. Он строил театры и лавки, кофейни и  банки, строил прекрасные дома,
чтобы беспечные женщины,  когда на  улице дует  ветер с Ла-Манша и в рабочих
мансардах  тело цепенеет от ноябрьских  туманов,  могли  беспечно улыбаться,
строил бары, чтобы франты не переставали в темные беззвездные ночи пить свои
рубиновые  настойки.  Подымая  тяжелые  камни, он  строил  легчайший  покров
города, прекраснейшего из всех городов - Парижа.
     Среди тысяч  блузников  был  один по имени Луи Ру,  в бархатных штанах,
припудренных известкой, в широкой плоской шляпе, с глиняной трубкой в зубах,
и, как тысячи других, он честно трудился над благолепием Второй империи.
     Он строил чудесные дома,  а сам днем стоял  на лесах, ночью же лежал  в
зловонной  каморке  на улице  Черной  вдовы,  в  предместье Святого Антония.
Каморка  пахла  известкой,  потом,  дешевым  табаком,  дом   пах  кошками  и
нестираным  бельем, а улица  Черной вдовы, как все улицы предместья  Святого
Антония, пахла  салом жаровен, на которых  торговцы жарили картошку, пресным
запахом мясных, с лиловыми тушами  конины, селедками, отбросами выгребных ям
и  дымом  печурок. Но ведь не за улицу Черной вдовы, а  за широкие бульвары,
благоухающие ландышами, мандаринами  и  парфюмерными сокровищами улицы Мира,
за эти  бульвары и за лучистую  Звезду, где днем на лесах качались блузники,
прозван Париж прекраснейшим из всех городов.
     Луи Ру строил  кофейни и бары, он носил камни для "Кофейни регентства",
излюбленной шахматными игроками, для  "Английской кофейни", где  встречались
снобы,  владельцы  скаковых  рысаков  и  знатные  иностранцы,  для  "Таверны
Мадрид", собиравшей в своих стенах актеров двадцати различных театров, и для
многих других  достойных сооружений. Но никогда Луи Ру, со дня смерти своего
отца,  не подходил близко к уже достроенным кофейням и ни разу  не  пробовал
рубиновых настоек. Когда он получал от подрядчика несколько маленьких  белых
монет, эти монеты брал старый кабатчик на улице Черной вдовы,  вместо них он
давал Луи несколько  больших черных монет и наливал в бокал мутную жидкость.
Луи залпом выпивал абсент и шел спать в свою каморку.
     Когда же не было ни белых,  ни темных монет,  ни абсента, ни  хлеба, ни
работы,  Луи,  набрав  в   кармане  щепотку  табаку  или  отыскав  на  улице
недокуренную сигарету, набивал  свою глиняную трубку и с ней шагал по улицам
предместья Святого  Антония.  Он не пел и не кричал "хлеба!", как это сделал
однажды его отец Жан Ру, потому что у него не было ни ружья, чтобы стрелять,
ни сына, раскрывающего рот, подобно вороненку.
     Луи Ру строил дома, чтобы женщины Парижа могли беспечно  смеяться,  но,
слыша  их  смех,  он испуганно  сторонился - так смеялась однажды  женщина в
кофейне  на бульваре Святого Мартына,  когда  Жан