Две  недели думал Густав  Ольсон,  как  достичь  этой цели. Одна  фраза
Занзанетты его смущала: "Ели ты умрешь, я тоже умру..."
     Но  капитан  верил: тот, кто может дать  смерть,  уж  конечно, может  о
смерти уберечь.
     "Мария"  находилась в ста милях от Рио-де-Жанейро, проходя мимо длинных
цепей  скалистых пустынных  островов, где не было  ни жилья, ни деревьев, ни
травы, когда Густав Ольсон понял, что настало время действовать. Спустившись
в каюту, он сказал Жюлю де Росиньолю:
     В Рио-де-Жанейро при  высадке строгий полицейский контроль. Возможно, о
вас дана каблограмма. Лучше высадится на этих островках - отсюда три мили до
берега - и дальше проехать на лодке.
     Жюль де Росиньоль не спорил - капитан знает, что говорит. Густав Ольсон
добавил:
     - Чтобы  не привлечь внимания команды, мы  спустим вас  в шлюпку  через
час,  пока еще не рассвело,  и по одиночке. Сначала  я отвезу  вас,  а потом
приеду за госпожой Занзанеттой.
     Услышав свое имя женщина, занятая, как  и в первый вечер, когда капитан
увидел ее, разглядываньем грудей, чуть повела глазами и зевнула.
     Капитан позвал Джо.
     - Ты спустишь шлюпку и вместе со мной отвезешь человека.
     По приказанию капитана "Мария" в четыре часа утра остановилась.  Сонный
младший помощник, стоявший на вахте, не заметил, как по веревке спустились в
шлюпку  три тени.  Капитан  и  Джо  гребли,  а Жюль де  Росиньоль  любовался
звездным небом юга.
     Через десять минут они достигли  скалистого  островка.  Джо  остался  в
шлюпке.
     - Идите за мной, - приказал Густав Ольсон.
     Скользя по скалам, они достигли пещеры.
     - Сюда!
     -   Но  почему?  -   растерянно   спросил  француз.  Вместо  ответа  он
почувствовал на виске легкий холодок револьвера.
     - Вы останетесь здесь. Так хочу я - я, капитан дальнего плаванья Густав
Ольсон.  Я люблю Занзанетту, и я возьму ее.  Не  пытайтесь сопротивляться. И
скажу  прямо,  как должен  говорить  мужчина  с  мужчиной, не  надейтесь  на
спасенье.  Я взял много узлов на юго-восток, и мы  теперь далеко  от больших
морских дорог. Вы здесь умрете.
     Присев на  камень, Жюль де Росиньоль не  пытался ни бежать, ни кричать,
ни смягчить капитанское сердце. Безнадежность как бы укрепила его. От только
попросил:
     - Застрелите меня.
     - Нет, выстрел могут услышать на "Марии".
     - Случайно в темноте задев  лицо  француза, Густав Ольсон  почувствовал
теплые капли, как будто ветер донес до него  брызги южного  моря. И так  же,
как в кабачке "Морское солнце", капитан вторично пожалел Жюля де Росиньоля.
     -  У меня нет  виски,  - сказал он, - но возьмите эту  трубку  и кисет.
Курите ее - день, два, пока...
     И  капитан  не  докончил. Помолчав с  минуту,  он  приступил  к  самому
трудному:
     Наши дела ликвидированы. Теперь я хочу просить вас об  этом -  напишите
Занзанетте,  что вы  кончаете  жизнь  самоубийством. Этим вы оградите ее  от
лишних неприятностей. Если она вздумает поднять  тревогу, раскроется история
с кражей,  и  ее  посадят в тюрьму как вашу  сообщницу. Написав то, о  чем я
прошу вас, вы перед смертью сделаете доброе дело.
     - Хорошо, - голосом твердым и ровным ответил Жюль  де Росиньоль, но мне
придется написать ей по-французски - она не понимает английского языка.
     Капитана  достал  из  кармана  старую  карту  копенгагенского  порта  и
самопишущее перо. Он зажег маленький карманный фонарь и увидел просветленное
лицо   француза,  выводившего  ровные  бисерные  строки  последнего   письма
самоубийцы.  Когда  Жюль  де  Росиньоль  дописал  и фонарь  погас, капитан в
темноте  крепко пожал его  руку.  Шлюпка  отчалила к  "Марии".  Оглянувшись,
капитан Густав Ольсон увидел в ночи красный огонек трубки.
     Наступила минута  самого  страшного испытания.  Спускаясь  с  письмо  в
каюту, капитан думал об одном:
     "Если ты умрешь - я тоже умру..."
     Занзанетта лежала все в той же позе. Вероятно, за эти полчаса, решившие
судьбу ее друга, она не успела шевельнуть пальцем. Капитан протянул ей карту
копенгагенского порта, на обороте которой  было роковое посланье. Его  рука,
бесстрашно указывающая путь среди морских туманов и  спокойно четверть  часа
тому  назад   пожимавшая  руку  своей  жертвы,  теперь  дрожала.  Прищурясь,
Занзанетта читала ровные  бисерные  строки. Густав Ольсон ждал криков, слез,
может  быть,  мгновенной  смерти.  Но  кончив читать,  Занзанетта  аккуратно
сложила карту, сунула ее за корсаж, бесстрастно улыбнулась и  рукой показала
капитану свободное место, приглашая его лечь рядом. Это было непостижим, но,
чуя  на  своей  щеке  дыхание  Занзанетты,  Густав  Ольсон  не мог  пытаться
разгадать  непостижимые вещи.  Опьянев гораздо сильнее, чем от бутылки виски
он припал к ее холодной полуобнаженной груди. Привстав, Занзанетта  ловко  и
больно  ударила его  туфлей по щеке. Заслонов лицо рукой, капитан растерянно
взглянул  на  нее.  Занзанетта, коснувшись рукой его несвежевыбритых  щек  и
своей  чуть  порозовевшей кожи, укоризненно  покачала  головой - как мог  он
щетиной потревожить ее божественную плоть?..
     После этого она снова  легла на койку и быстро уснула. Капитан сидел на
полу. Так прошла первая ночь.  К вечеру следующего дня показались белые кубы
рио-де-жанейровских домов на темной эмали тропического неба.  Капитан  стоял
на мостике, необычайно мрачный, и в его зубах не было трубки.
     Как всегда, "Мария", сдав  машины и приняв  кули  с зернами кофе, после
недельной стоянки отплыла в Копенгаген. В Рио-де-Жанейро капитан купил  себе
новую трубку,  но Занзанетта  выкинула ее в иллюминатор.  Он покорно сидел у
ног неподвижной женщины и зубрил по тетрадке французские  слова - прекрасные
звуки, вылетавшие из ее крохотного рта. Когда "Мария" прибыла  в Копенгаген,
Занзанетта  объявила Густаву  Ольсону, что  море  ей отвратительно и что она
хочет в Париж.  Капитан пошел в контору "Датской компании экспорта импорта",
и  весь  копенгагенский  порт  -  капитаны и грузчики,  кабатчики и девки  -
удивленно гудел, узнав, что Густав Ольсон расстается навеки с "Марией".
     Вечером в купе первого  класса  Густав Ольсон выглянул в окошко - перед
ним промелькнуло бледной полоской  море и быстро скрылось. Он подумал о том,
что жизнь его кончилась.
     Целый год  прожил  Густав  Ольсон  с  Занзанеттой  на  улице  д'Асторг.
Занзанетта  весь день - белая и сонная,  -  раздеваясь  догола  или, точнее,
никогда не одеваясь,  лежала на шкуре  антилопы  у вечно пылавшего камина. В
комнатах было невыносимо  жарко  и пахло духами из  тридцати узких флаконов,
которые она открывала и  закрывала, когда ей надоедало просто лежать.  Но ее
любимым  занятием  было  разглядывание собственного  тела.  Подняв руку  или
вытянув ноги,  она  любовалась  собой и милостиво  предоставляла  это  также
Густаву  Ольсону.  Она  не выпускала его из  дому,  серебряным голосом роняя
дивные звуки:
     - Тебя может переехать автомобиль. А если ты умрешь - я тоже умру...
     Если  же Густаву Ольсону удавалось уйти  на час в какой-нибудь  кабачок
близ  вокзала Сен-Лазар, где  матросы  пили  виски, еще храня на своих синих
воротниках  и  обветренных  шеях  дыханье  моря,  когда  он  возвращался,  -
Занзанетта брала  свою туфлю  и долго больно била ею щеки  бывшего  капитана
дальнего плавания.
     Густав  Ольсон  никак  не   мог  привыкнуть  к  надушенным   египетским
сигаретам. Много  раз он  просил Занзанетту, чтобы  она разрешила ему купить
трубку, но всегда слышал в ответ:
     - Неужели ради меня ты не можешь пожертвовать трубкой?
     При  этих словах  Густав  Ольсон вспоминал скалистый островок и красный
огонек трубки в ночи.
     Густав Ольсон  вспоминал море  и тосковал.  Он уходил в  переднюю,  где
висела его куртка, еще пахнувшая соленым ветром,  долго  нюхал  ее. Если  бы
кто-нибудь  в темноте коснулся случайно его щек, может быть, он почувствовал
бы теплые капли, подобные брызгам южного моря.
     В июле месяце Занзанетта заявила, что  она  согласна порадовать бывшего
капитана  и   поехать  к  морю  в  Доволь.  Они  остановились  в   гостинице
"Нормандия", и, подойдя к  окошку,  Густав Ольсон снова после долгой разлуки
увидел  свою возлюбленную. Была непогода.  Море, задыхаясь, яростно ощерясь,
кидалось  на дощатые  купальни, на  кафе, на  гостиницы,  кидалось грозное и
бессильное.
     Густав Ольсон захотел услышать на щеке его прикосновение и открыл окно.
Но тотчас же раздался дивный голос:
     - Что ты делаешь? Резкий воздух может повредить моей коже!..
     И  на  щеку  Густава Ольсона  опустилась  туфля. Он  должен  был дышать
ароматом   тридцати  узеньких  флаконов,  прибывших  на  морские  купанья  в
специальном чемодане. Он хотел выйти на берег, но Занзанетта не пустила его.
Она  была  занята  своими  планами:  ей хотелось, чтобы Густав  Ольсон купил
браслет  с  бриллиантами  в  виде змеи, стоивший  сто тысяч  франков. Густав
Ольсон упирался - он потратил за год все свои сбережения, и  теперь  у  него
оставались лишь сто  тысяч, полученные от  Жюля де  Росиньоля за  переезд из
Копенгагена на скалистый остров. Тогда, улыбаясь, Занзанетта обронила:
     - Иди и купи  этот браслет.  Ты не знаешь -  у  меня  будет сын,  и мне
теперь нельзя волноваться.
     Час спустя она  любовалась  своей рукой, перехваченной браслетом в виде
змеи,  а Густав  Ольсон, потрясенный ее словами, глядя на море, белевшее  за
стеклом, думал о страшном  крушении. Теперь у  него будет сын  - прекрасный,
пахнущий  с  часа  рождения чудными  цветами,  роняющий  в  пеленках  дивные
серебряные звуки. И этому душистому  истукану он не сможет показать моря, не
сможет вдунуть в  его сердце своих плаваний, своих штормов,  своего  сердца,
похожего на  это грозное и бессильное море.  И впервые  Густав Ольсон понял,
что он ненавидит Занзанетту, как он ненавидел ее в кабачке "Морское солнце",
что  ему  отвратительны  душный  запах   парфюмерной  лавки   и   стеклянное
дребезжанье  мертвых слов, что рядом с ним - не  любовь, не жизнь,  а только
женщина, которую  можно  купить  на час  мильрейсы или за кроны,  в  кабачке
Копенгагена или Рио-де-Жанейро, но нельзя брать с собой на судно.
     Вечером Густав  Ольсон  исчез.  На следующий  день швейцар  почтительно
осведомился у Занзанетты, где ее супруг. Она, лениво зевая, ответила:
     - Не знаю. Может быть, утонул...
     Швейцар,  не   понимая  -   улыбнуться  ли  ему  шутке   или  высказать
соболезнование, на всякий случай отправился к управляющему отеля "Нормандия"
Лебе. Управляющий  очень  боялся всяких происшествий  и робко  постучался  в
дверь Занзанетты.
     -  Мосье  уехал?  -  Спросил  он,   замирая,   надеясь,  что  последует
успокоительное "ну  да, в Париж". Занзанетта,  улыбаясь, вынула  из шкатулки
карту  копенгагенского  порта,  перечла  бисерные,  ровные  строки,  вложила
заботливо карту назад в шкатулку и спокойно ответила управляющему:
     - Ну да. Он уехал далеко. Он уехал за своей трубкой.
     После этого она указала управляющему на свободное место  рядом с собой,
и так как  щеки  мосье Лебе были всегда  чисто выбриты, ее туфля осталась на
этот раз без употребления.
     Густав  Ольсон,  приехав  в  Гавр,  сел  на  первый пароход,  шедший  в
Рио-де-Жанейро. Из пассажиров третьего класса мало кто обратил  внимание  на
угрюмого,  немолодого человека,  все  время  молча  сидевшего на  палубе.  В
Рио-де-Жанейро Густав Ольсон застал "Марию", грузившуюся, как всегда, кулями
кофе. Увидав  издали родное судно, он испугался, что его могут  опознать,  и
надвинул фуражку низко на лоб.
     Купив карту и  компас,  Густав Ольсон  отправился на поиски  маленького
парусника.
     - В такую  погоду кто  повезет? - сказал удивленный лодочник, показывая
на высокую волну.
     - Я сам, я - капитан дальнего плавания.
     И  набавив  лодочнику  цену, Густав Ольсон отчалил. Он долго  боролся с
противным южным ветром и только  к концу второго дня  увидел  цепь скалистых
островков.  Обладая  хорошей памятью, среди многих  он быстро нашел один  и,
соскочив на  камни,  прикрепил лодку. В  глубине маленькой пещеры он  увидел
скелет и нашел трубку из черного дерева.
     "Вы будете ее курить день, два, пока..."
     Густав Ольсон набил трубку табаком и  закурил. Вокруг было только море,
и,  глядя на его белые оскаленные пасти, Густав Ольсон понял, что в  обмене,
происшедшем здесь больше года тому назад, прогадал живой, взявший женщину со
стеклянным  голосом и духами,  а выиграл мертвый, получивший трубку,  море и
смерть.
     Густав Ольсон лег рядом со  скелетом. Вдруг он вспомнил, что скоро там,
далеко,  в жарких  душных комнатах с тридцатью флаконами, закричит  его сын.
Капитан  на клочке  бумаги написал  что-то, твердо и спокойно, так  же,  как
писал  на этом  месте Жюль де Росиньоль, Занзанетте о своей страшной участи.
Свернув  записку, он  вложил ее в мундштук  трубки. Затем  осторожно  поднял
скелет, перенес его на лодку, привязав к  мачте  и  в крепко стиснутые  зубы
черепа вставил трубку. Подхваченная  резким ветром,  парусная  лодка  быстро
понеслась к северу.
     Густав Ольсон остался один. Жюль де Росиньоль, умирая, любил Занзанетту
и курил трубку.  Капитан никого не любил и у него не было труби. Зато он сам
выбрал себе прекраснейшую из смертей - на голой скале среди океана.
     Три дня спустя матросы "Марии", шедшей, как всегда, из Рио-де-Жанейро в
Копенгаген,  увидели  страшную  картину,  и  даже  самые  храбрые   из  них,
присмирев, стали поминать имена  святых.  Навстречу "Марии", быстро прорезая
волны, неслась парусная лодка. На ней  не было людей, а правил ею  скелет  с
маленькой   трубкой   в  зубах.  Новый  капитан  "Марии",  Август   Нильсон,
преодолевая охвативший и  его суеверный страх, приказал своим  людям поймать
лодку. Но когда матросы стали отвязывать скелет, он рассыпался, и на "Марию"
они привезли только черную трубку с мундштуком из слоновой кости.
     Вся  команда,  любопытствуя,  осматривала таинственную  находку. Трубку
раскрыли и в мундштуке нашли записку, адресованную госпоже Ольсон, 19, улица
д'Асторг в Париже, для сына Густава Ольсона.
     -  Это жене нашего  бывшего  капитана, - закричали матросы и  принялись
гадать, кто  мог  погибнуть  привязанный  к мачте  и  почему  в  его  трубке
очутилось письмо сыну бывшего капитана "Марии", по слухам мирно проживающего
в Париже.  Только  Джо что-то знал, но бразильские пастухи навсегда отбили у
него охоту разговаривать.
     Трубка  с запиской была доставлена  в  пароходную контору, а  оттуда  в
Париж по указанному адресу. Но оказалось, что никакой  госпожи Ольсон больше
не существует.  Занзанетта жила  с управляющим отелем "Нормандия" господином
Лебе, и  на  запрос,  имеется  ли при  ней  сын  Густава Ольсона, оскорблено
ответила, что никаких детей у нее нет и не может быть, ввиду того, что  дети
плохо отражаются на формах ее тела.
     Трубка со вложенной назад запиской валялась несколько месяцев в конторе
"Датской компании экспорта и  импорта", пока сторож не продал ее старьевщику
за  пятьдесят эрэ.  А за  крону я  приобрел  ее  и,  не зная о существовании
записки,   тщетно   пытался   ее  закурить.   Наконец  я   увидел  тоненький
полуистлевший листок  и,  плохо  владея датским языком, долго бился, пока не
расшифровал его.
     Вот  что писал капитан  дальнего плавания Густав Ольсон, посылая трубку
своему неродившемуся сыну:
     "Кури  ее и гляди на  море, никогда  не гляди на  женщин, проходя мимо,
отворачивайся. Слушай море и, услыхав,  как  сладко говорит  женщина, заткни
уши. Дыши морем и беги от запаха женщины".
     Благоговейно,  как сын,  я  прочел  эти  наставления  и закурил  черную
трубку. Но не отворачиваюсь,  проходя мимо женщин, не затыкаю ушей, слыша их
голоса, не бегу от них прочь. Я курю  трубку и вбираю соленый воздух моря. Я
знаю,  что корабли могут  плавать  и могут тонуть.  Я  знаю,  что  ничего не
помогло бедному Густаву Ольсону, что непреложен путь от капитанского мостика
к груди Занзанетты и от груди Занзанетты к пустынной скале и мертвым костям.
Я знаю, что  любовь -  шторм, и я не пытаюсь спастись. А почему дует ветер и
почему гибнет сердце - этого я не знаю.

Девятая
     Осенью 1920 года бельгийский миллионер Ван Эстерпэд  поехал в Конго, не
ради  каких-либо  коммерческих  или  научных  целей,  а  исключительно   для
приведения  в  порядок своей  нервной  системы,  сильно утомленной  раутами,
бриджем, ежедневной едой и еженощным спаньем. Выбор места не должен казаться
удивительным:  каждый  совершает  поездку  согласно  своим  средствам.  Если
владельцы десятков  тысяч едут в Остенде  или в  Спа,  а обладающие  сотнями
тысяч  франков  доплывают   до  Греции  и  Египта,  то  ворочавшему  многими
миллионами Ван Эстерпэду  не подобало выбрать для своих каникул страну более
близкую, нежели Конго. Длительность путешествия его  не  смущала, так как он
должен был  ехать  на прекрасно оборудованном  пароходе, где, кроме  обычных
удобств, имелась  площадка для  стрельбы в  голубей  и джаз-банд, в отменной
компании, состоящей из  четырех  почтенных миллиардеров  и  трех  услужливых
молодых  людей,  подававших надежды  стать  миллионерами  в  самом ближайшем
будущем.
     Во время  плаванья  Ван  Эстерпэду  не удалось  отдохнуть,  так как  он
ежедневно ел и  еженощно  спал, играл в бридж, слушал  джаз-банд  и  за  две
недели только раз удосужился съездить в лифе на  верхнюю палубу,  что скорее
напоминало воскресную поездку в Остенде,  нежели путешествие в Конго. Прибыв
в Альбертвиль,  пять миллионеров и три кандидата в  миллионеры, - с чековыми
книжками   и  с   поместительными  чемоданами,  хранившими  предметы  первой
необходимости  от  блестящих  цилиндров  для  премьер  туземных  театров  до
электрических клизм, - переехав в  гостиницу "Брюссель", где продолжали свои
повседневные   труды,   прерванные  пятиминутным   переездом  в   прекрасных
лимузинах.
     Путешественники  уже  собирались  в  Бельгию, когда  одному из  молодых
кандидатов в  миллионеры, который  вследствие своего пристрастия к чрезмерно
широким  штанам слыл  спортсменом, пришла  счастливая идея дополнить  осмотр
страны небольшим путешествием по реке Конго в очаровательной яхте "Бельжик".
Разумеется, будучи  счастливой,  эта идея была всеми одобрена, и миллионеры,
кандидаты в миллионеры, чековые книжки и поместительные чемоданы перебрались
в уютно обставленные каюты яхты  "Бельжик". Отдыхая  от стрельбы в голубец и
от джаза, они честно продолжали выполнять прочие обязанности: на яхте были -
лучший повар  гостиницы  "Брюссель", фаршировавший крохотные  омары спаржей,
ананасами и очень  молодыми,  еще не  оперившимися  рябчиками,  лучший тенор
миланского оперного театра,  не позволявший ленивцам забыть о требовательных
музах, и лакей, взбивавший до легкости белков горы перин из пуха юных гагар.
Единственное,  от  чего  путники   были  освобождены,  это  трудные  оброки,
возлагаемые  на  миллионеров,  как  на  прочих  смертных,  безответственными
представительницами иного пола. Это было вызвано категорическими пожеланиями
консилиума  брюссельских  профессоров, нежно  заботившихся о  восстановлении
нервной системы Ван Эстерпэда и других утомленных тружеников.
     Яхта  "Бельжик"  плыла  вверх  по  реке три дня  и  находилась  уже  на
значительном расстоянии  от  устья. В  конце  третьего дня,  когда  путники,
закусывая рокфором  рябчиков,  слушали  миланского тенора и думали  о  своем
возвращении   в  Брюссель,  то  есть  в  различные   будуары  с  пеньюарами,
приключился инцидент, печальный,  но, увы, не редкий  в столь диких странах,
как Конго.
     Яхта "Бельжик" накренилась от резкого толчка, за ним последовали второй
и третий.  Тенор,  разумеется, умолк, а  миллионеры принялись визжать. Затем
произошло  нечто  непонятное, в  чем  Ван Эстерпэд никак  не  мог дать  себе
отчета.  Он помнил  лишь, что  сначала  уви