ося в траве, черные люди племени
гобулу съели, съели в надежде стать святыми, а также чувствуя сильный голод,
съели, как съели бегемоты накануне его бедных товарищей.
     Но черные  люди  были жестоко наказаны: человек  должен быть осторожнее
бегемота.  Они  забыли,  что  белый  человек,  куря  священную  трубку  бога
Кабалаша,  не  мог  взглянуть  на  свой собственный  пуп. А  если  б  он мог
взглянуть, то ничего бы под ним не увидел, как ничего  не  увидел  съеденный
шакалами мудрый Канджа. Они съели тощие ягодицы белого человека, и через эту
пищу в их души вошло ничтожество. От них ушли навеки и  любовь и  ненависть,
храбрость  и  нежность. Черные  люди племени гобулу стали ленивыми, сонными,
подобными сытым бегемотам, дремлющим в речной тине.
     Не   удивительно,   что  военная   экспедиция,   посланная  на  розыски
исчезнувших пяти миллионеров и трех кандидатов в миллионеры, легко завладела
селением племени гобулу, убила мужчин, обесчестила женщин, увезла с собой  в
Брюссель  маленького   негритенка,   молодого  бегемота,  который,  все  еще
переваривая  электрическую клизму,  не мог  сдвинутся с места,  и  священную
трубку бога Кабалаша.
     Маленький негр стал грумом в  ночном кабаре "Фи-Фи"; бегемота отдали  в
зоологический сад, а священная трубка попала к антиквару на улице д'Ор.  Там
я  отыскал  ее  среди  дамских панталон  эпохи  Директории  и ночных  туфель
бухарского эмира.
     Я никогда  не  курю  ее. Вокруг  меня нет ни пальм, ни  реки, ни певчих
птиц,  ни черных людей  племени гобулу, ни других достойных вещей, и я боюсь
очутиться в  положении  мудрого Канджи, потерять ощущение  реальности бытия,
столь необходимое каждому человеку.

Десятая
     Люди очень наивные и очень самоуверенные полагают, что человек является
господином  вещи, что  он может  купить ее, подарить, продать или выбросить.
Это  суждение,  разумеется,  давно  опровергнуто  ворохами  фактов.  Человек
всецело подчинен различным вещам, начиная  от своей рубашки, той самой,  что
ближе  к  телу, и  кончая  золотом  Калифорнии  или  нефтью  Ирака.  История
различных войн - это томление  вещей, выбирающих себе резиденцию, придворных
и слуг.  То, что возле Салоник в 1916 году умерли многие  индийцы, относится
главным образом к свойствам  характера  лотарингской руды. Хроника уголовных
преступлений  отнюдь  не  приключения  каких-либо  особых  людей,  а  просто
биография  беспокойных   вещей,  предпочтительно   женского  обихода.  Этому
господству вещей равно подчинены  люди  великие  и малые. Шинель, сшитая  по
особому   заказу   покойного  Акакия  Акакиевича,   жила   жизнью  не  менее
патетической и бурной, нежели тога Цезаря.
     Самое страшное  в явном господстве  вещей над людьми  -  это отсутствие
точной  науки, которая  заранее  указывала  бы нам  на  потенциальные  силы,
скрытые  в  том  или  ином  предмете. Может быть, моя  книга с  достоверными
данными  о  жизни тринадцати трубок,  владевших,  не  считая меня, тридцатью
пятью  людьми  различных  национальностей,  наведет  какого-нибудь  молодого
ученого  на  мысль  о необходимости  приступить  к  серьезным  исследованиям
психологии  вещи. Для  начала  я предлагаю ему заняться  небольшой кустарной
трубкой, полученной мной при странных обстоятельствах,  о которых речь будет
впереди. Трубка эта сделана из  простой сосны,  не покрашена, хотя  бы  ради
приличия, состоит из  маленького бочонка, в который воткнута  палка, и могла
быть названа трубкой лишь в эпоху  величайших иллюзий, когда люди  принимали
брусничный отвар за чай, капустные листья  за табак, а мои книги  за изящную
словесность. Но вещь,  состоявшая из бочонка и палки, хотела быть трубкой, и
трубкой  стала. Я расскажу  о  некоторых происшествиях, тесно связанных с ее
жизнью, но должен заранее предупредить и молодого ученого, и любопытствующих
обозревателей,  что  это  лишь  отдельные  листочки  летописи,  разбросанной
ветром.
     В Киеве, на  Мариинско-Благовещенской улице, в доме номер тридцать три,
жил преподаватель истории Никита Галактионович Волячка. Жил отменно, тихо, и
никаких  примет  за  ним  не  числилось,   кроме   разве  одной,  -   Никита
Галактионович  любил  вечером,  отнюдь  не  занимаясь письменными  работами,
неожиданно крикнуть своей жене Агафии Ивановне:
     - Гапка, душа моя, прошу клякс-папиру!
     Но  подобные  казусы  случаются   со  многими,  и  на   них   не  стоит
останавливаться. Настала революция.  Ученики Никиты Галактионовича предпочли
историю не изучать, а творить, и безработный преподаватель, после длительных
неурядиц, весной 1919 года, когда в Киеве утвердилась советская власть, стал
сотрудником губзема по части животноводства. Был он сотрудник как сотрудник,
умел  составлять  проекты,  и никакие "комиссии по  чистке" его не  трогали.
Опять-таки  было маленькое  недоразумение  -  Никита  Галактионович  однажды
отправил на племенной завод молодого элегантного вола, но и это не бог весть
какой грех, особенно если вспомнить, что до 1919 года он занимался  историей
человечества, а не размножением скотов, лишенных чувств истории.
     Настал дождливый день -  18 июня. Утром в отделе объявили, что  прибыла
партия  "предметов широкого  потребления" - кошельков,  расчесок, подвязок и
прочего,  -  всего девять названий  и сорок  две штуки  на восемьдесят  семь
служащих.  Одни предлагали вещи разломать,  другие - протестовать письменно,
третьи - пользоваться поочередно. Но  мудрый секретарь, тов. Кравец, изобрел
лотерею-аллегри,  и десять минут спустя Волячка,  икая от томления, запустил
свою  тощую гусиную  руку  в папаху  курьера. Кругом  раздались  завистливые
крики:  Волячка  выиграл  -  на  кусочке  бумаги  явственно значилось  "11".
Погладив  свои жидкие  волосики, он помечтал о  расческе. Но под номером  11
лежала белая курительная  трубка.  Это было  несколько  непонятным, так  как
Никита  Галактионович отроду  не  курил, и  товарищи  тотчас  предложили ему
меняться, но Волячка обиделся, нежно пощелкал трубку,  а завистникам крикнул
в злобе:
     - Прошу клякс-папиру...вот как!..
     Лотерея давно закончилась,  а два события все еще  продолжали волновать
сотрудников.  Первое:  секретарь  тов. Кравец,  одинокий  холостяк,  выиграл
дамские подвязки.  Как я говорил, это  произошло  18 июля, а 21-го,  то есть
ровно через три дня, тов. Кравец отправился в отдел записи гражданских актов
третьего  комкома с  молодой  регистраторшей  тов.  Шель, и всех сотрудников
секции по  случаю торжества угостил простоквашей. Конечно,  довольствующиеся
общими  местами могли бы сослаться на любовь  и на прочие тривиальности,  но
сотрудники были  людьми серьезными и вдумчивыми. Они хорошо знали, что такое
"предмет  широкого потребления", и, кушая простоквашу, благодарно вспоминали
пару розовых  подвязок, лежавших под номером 34. Вторым событием, занимавшим
сотрудников,  являлось чудодейственное  перерождение Волячки. В течении трех
дней  Волячка  совершил  ровным счетом  три  злодеяния:  во  вторник  стащил
сахарный песок -  целый  фунт,  паек за месяц тов. Кравеца, в среду, заявив,
что  ягнятам необходимо срочно  размножаться, выпросил у  зава тысячу рублей
подотчетных, а в четверг вовсе не явился на работу. Тов. Кравец, ввиду своих
семейных радостей, к тому  же  совершенно непредвиденных, простивший Волячке
даже фунт  сахарного песку, был  потрясен, увидев в  четверг  животновода на
Бессарабке, откровенно  менявшего  сахар Кравеца на табак. Получив от солдат
целый фунт  махорки, Волячка не удовлетворился, вынул тысячу, принадлежавшую
еще  не размножившимся  ягнятам,  и стал торговать другой  табак  -  легкий,
высшего сорта. На Кравеца он не обратил никакого внимания, а когда секретарь
припугнул его соответствующими разоблачениями, взял трубку в рот и прорычал:
     - Вы знаете, на кого я похож?
     Кравец, махнув рукой, отправился к розовым подвязкам.
     С тех пор Никиту Галактионовича не спрашивали ни: "Как ваше?", ни: "Как
Агафья Ивановна?",  но  только:  "Как  она?"  Он  отвечал:  "Благодарствую -
соответствует". Кравец теперь жил для жены - добывал ей ботинки,  рис, ввиду
деликатности пищевода,  пудру;  старый агроном Власьев служил своей печурке,
таскал проекты Волячки и даже табуреты на растопку: хотя было  лето, Власьев
предчувствовал холода и заранее обхаживал печку. А Никита Галактионович знал
только трубку, и Агафья Ивановна, как овдовев, вечерами печалилась:
     - Ты хоть бы о кляксе попросил...
     Но Волячка курил трубку и был непреклонен.
     В  августе  Киев  обложили  белые.  Агафья   Ивановна  сожгла  проекты,
размножавшие ягнят  и волов, кульки  от паечного пшена и  потребовала  также
казни трубки:
     - Увидят  сразу, что большевицкая...  Хоть белая, а дух  от  нее  такой
идет...
     Но  Волячка, услыхав это,  взбесился и запел сначала "Интернационал", а
потом   уже   вовсе  необъяснимое,   и  лишь  ночью,   сжалившись,   пояснил
недоумевающей жене:
     - Подобно курантам...
     -  Агафья Ивановна была права - трубка накликала беду. Как-то под вечер
пришел казак, пощекотал Волячкину супругу и рявкнул:
     - Коммунисты!..
     После чего он начал собирать вещи давнего, романовского  периода, когда
Волячка был еще преподавателем истории, как-то: будильник, наперсток, ночной
чепчик.  Агафья  Ивановна громко причитала,  но Никита  Галактионович  стоял
безмолвно, скрестив  руки на груди, подобный монументу. Уходя, казак заметил
трубку и вытащил ее из зубов Волячки.
     - Это вещь  военная,  тебе нечего  баловаться...  Можешь  из  пупа  дым
пущать...
     - Казак ушел с трубкой. Но за ним рысью побежал Никита Галактионович. В
ночной темноте казался  он  маленьким  жеребенком,  сопровождавшим  огромную
кобылу. В одной из пустынных уличек Печерска Волячка взял кирпич, подпрыгнул
высоко, ибо  росту  был неуважительно  малого,  и ударил казака  по  голове.
Кирпич распался, но вместе с ним и  голова похитителя,  а  Волячка с трубкой
затрусил дальше. Домой  идти он не решился и вышел  на окраину города. Пошел
полем. Шел  долго,  повинуясь, очевидно, трубке,  шел дни и ночи,  дошел  до
лесов под  Почепом,  в Черниговской  губернии, и там остановился.  Крестьяне
давали ему  хлеба,  курил же он  сухие листья. Через месяц  пришли  красные.
Волячку  чествовали  -  продефилировал  целый полк  с  оркестром.  Он  стоял
величественно, с трубкой и пришепетывал:
     - Ранг блюсти. Раз-два!..
     Засим,  отнюдь  не  по  своей воле,  но  ввиду отмеченной  выше военной
доблести Волячка  проследовал с  полком  на  петлюровский  фронт. По  дороге
какие-то жупаны обстреляли эшелон. Два армейца были легко ранены, а  Волячка
умер от непонятной контузии. Ветеринар и коновал, товарищ Сшиб, объяснил это
сотрясением воздуха.  Волячка  остался  мертвый в овраге,  а через три  часа
воскрес, достал  из кармана трубку и, припрыгивая, побежал по дороге. Увидев
большую лужу, Никита Галактионович лег на живот и загляделся. Перед ним было
крохотное, с кулачок, личико, безбровое, вообще бесстыдно голое, глаза цвета
снятого  молока, бородавка, грязный воротничок  и,  наконец, трубка. Волячка
осмотром остался доволен и подумал: "До чего похож!.."
     Потом  он зачерпнул штиблетом воду из лужи, глотнул,  сплюнул, ибо вода
была густая от рыжей  глины,  взглянул на запад, где  должны были находиться
низменные жупаны, убившие его, и торжественно возгласил:
     - За шведов!
     Я не  знаю, что  сделал Никита  Галактионович  после  этого загадочного
тоста,  и  вообще  его  дальнейшая  жизнь  мне  известна лишь  по  отдельным
патетическим эпизодам.  Вскоре  после  перестрелки  с  петлюровцами  Волячка
прибыл в село Гвоздилово, Бобровского уезда,  Воронежской губернии. Встретив
на околице попа, он в ярости зачерпнул его библейскую бороду и начал вопить:
     - Двухперстным, контр, орудуешь?
     Поп видавший виды, мигом осознал ситуацию.
     - Ни двух, ни трех, но пятиконечной.
     За что был пощажен. С короткой  дубиной Волячка ходил из двора во двор.
Дубинкой бил предпочтительно  по голове  и поучал, как надо на австралийский
лад размножать  волов. Председатель совета, он  же  бывший староста, лукавец
Пантелей, попросил Волячку зайти в сельскую читальню и там, медово улыбаясь,
заинтересовался его полномочиями. Никита Галактионович вынул большущий лист,
на котором в порядке пребывал серп и молот, Пантелей прочел:
     - "Мандат сей дан..."
     Но чем дальше он  читал, тем сильней дрожала его хитрая  рыжая бородка.
Дочитав же до конца, он поклонился Волячке в пояс.
     - Прости нас, батюшка!
     Еще  раз  поклонился  и  еще  раз  попросил  прощенья,  а  потом, ловко
нацелившись, сшиб Никиту Галактионовича  с ног и стал его дубасить кубом для
кипяченой  воды,  стоявшим  издавна  в  читальне  и  впервые  нашедшим  себе
применение.  Волячку  выволокли  в  поле. Когда  стемнело,  он  приподнялся,
случайно оказавшимся в кармане английским  пластырем облепил себе  голову  и
пошел неизвестно куда, бормоча:
     -  Когда всурьез помру, восплачут  "сыны  отечества".  Никакой трудовой
дисциплины! Размножение с помощью коров и трехпольная система...
     Дальнейшие  вести и Никите  Галактионовиче были получены  его  супругой
Агафьей Ивановной  в  виде  официальной  бумаги о  разводе.  Бедная женщина,
ничего не соображая, побежала к швейцару Игнату, секретарю домкома, дома под
номером  тридцать три. Игнат  прочел  извещение  и,  будучи  в  канцелярских
процедурах искушенным, заявил Агафье Ивановне:
     -    Совершеннейший   развод,   а   от   вас   испрашивает   бумагу   о
непротиводействии.
     Агафья Ивановна расплакалась.
     - Может, он клякс-папиру хочет?..
     Когда происходил этот трагический диалог,  сам Волячка находился далеко
от родного  дома, а именно в городе  Пензе,  у старой девы Эммы Мюллер.  Эта
особа родом из  Митавы в  течении  двадцати семи  лет была экономкой в  доме
предводителя дворянства. Когда же не стало ни дворянства, ни, следовательно,
его предводителей, Эмма переселилась ко  вдове Аглагантовой и жила  продажей
различных вещей,  вплоть до золотой коронки  своего собственного зуба. Как к
ней  попал  Волячка, неизвестно, но,  войдя  в комнату,  он вежливо попросил
вдову Аглагантову удалиться и, став на колени, промолвил:
     - Сватаюсь.
     Эмма подумала было, что  Волячка насмехается над ней, и  хотела позвать
вдову Аглагантову. Но Никита Галактионович шепнул ей на ухо нечто совершенно
непостижимое,  от чего  немка,  пикнув, свалилась на  взбитые подушки  вдовы
Аглагантовой. После пятидесяти лет бесплодных ожиданий, в течение которых не
только на руку,  но даже на безусловную  невинность Эммы никто не покушался,
найти такого жениха было воистину чудом.
     - Смотри, роди сына, деловито добавил Волячка.
     Засохшая  грудь Эммы  вздрогнула от  новых,  неведомых чувств. Она была
безмерно счастлива.  Ее только несколько смущало,  что  жених  не целует ее,
хотя  бы  по-братски, и не говорит ей соответствующих положению нежных слов.
Не пустив в комнату вдову Аглагантову, Эмма уложила Никиту Галактионовича на
хозяйскую кровать.  Он лег не раздеваясь,  с  трубкой  в  зубах,  с короткой
дубинкой в руке и стал глядеть на потолок неморгающими глазами цвета снятого
молока. Эмма не выдержала.
     - Приласкай же меня!
     Тогда Волячка, занятый высокими  и  ответственными  мыслями, напряг все
свои силы, чтобы вспомнить, как люди ласкают друг друга, а вспомнив, крикнул
столь громко, что в соседней комнате вдова Аглагантова перекрестилась.
     - Катька, душа моя, прошу клякс-папиру!..
     Услышав эти  несуразные слова, Эмма  решила,  что  жених издевается над
нею. Чужое имя и какой-то "клякс-папир" явно не соответствовали рангу гостя.
Конечно,  перед нею был самозванец.  Эмме  стало  смертельно обидно, что она
могла на час поверить проискам проходимца и  отдать ему первый трепет своего
девственного сердца. Со стоном она выбежала ко вдове Аглагантовой, которая в
соседней комнате гладила накидки для смятых  гостем подушек. Эмма  выхватила
из ее рук утюг, и, не помня себя от стыда и злобы, несколько раз раскаленным
утюгом проутюжила  лицо Волячки. Самозванец больше не дышал.  Боясь ареста и
казни,  Эмма  Мюллер со вдовой Аглагантовой  убежали в  летний  сад,  где  и
спрятались под  киоском.  Никита  Галактионович все  еще глядел  на  потолок
глазами  цвета снятого молока. Ему  было очень больно, и лицо его горело. Он
тяжело вздохнул:
     - Горячее власти опаляет любовь...
     Приложив к пылающему носу картошку, он вышел на улицу.
     Это курьезное  происшествие  было  в мае  месяце  1920  года, а в  июле
Волячка объявился в городе Уфе.  Впоследствии утверждали, что он прибыл туда
в качестве инструктора по профессиональному образованию и в  первый же день,
увлекшись  рубанком, отстругал непомерно большое, явно дегенеративное правое
ухо мукомола Чукчина. Правда ли это  или выдумка досужих сплетниц - не знаю.
Как   бы   то  ни  было,   до  17  июля  никакие  предержащие  Волячкой   не
интересовались.  В  указанный  день  назначена была  вечеринка всех  местных
комячеек  по  случаю  присоединения  к  Коминтерну  отколовшейся  группы PSP
(Социалистической   партии  Парагвая).  Вечеринка   состоялась  в  помещении
городского  театра  и  протекла  достаточно  оживленно.  Когда  все  ораторы
произнесли  соответствующие речи, настала часть неофициальная, и как  члены,
так и гости предались веселью.
     Оркестр  исполнил похоронный марш и "Молитву Валентина". Было угощение:
кофе  и  хлеб,  по  восьмушке  на   человека.  Часов  в  одиннадцать,  когда
празднество  близилось  к  концу,  на  сцену  вышел  некий  субъект,  сильно
испачканный гримом, в сподниках и в  мундире городничего. На голове его была
маленькая  самодельная  лодочка.   Полагая,  что  это   один   из  артистов,
соблазненный  восьмушкой  и  решивший  подхалтурить,  все   приготовились  к
восприятию монолога. Но актер, сойдя со сцены, воскликнул:
     - Размножайтесь,  ячейки,  с  помощью  ягнят! -  Потом схватил  большой
жестяной чайник, доверху полный рыжей  бурдой,  именуемой  советским кофе, и
закричал почтенному товарищу Рабе, хранителю архива:
     Веселись, буржуй боярский! Я тебя перетряхну, теремовая гидра!
     От  неожиданности  товарищ  Рабе  присел  на  корточки.  Тогда  наглец,
приставив  носик чайника к губам товарища Рабе, стал с  непомерной быстротой
вливать бурду в рот хранителя архива, приговаривая:
     - Еще штоф, и веселья преисполнись!..
     Товарищ Рабе захлебнулся, а преступника увели чекисты. После тщательной
проверки он оказался  сотрудником  киевского губзема Никитой Галактионовичем
Волячкой. В Чека пахло селедкой, и Волячку мучила жажда. Часа в три  утра он
почувствовал ожог на  груди  под  левым  соском  и сильный зуд. Он  лежал  у
стенки, весь в крови. Потом труп свалили на телегу  вместе с другими трупами
и повезли  в город. Кто  поймет,  какие страсти испытывал  несчастный Никита
Галактионович,  покачиваясь  на телеге, среди холодных трупов,  предчувствуя
яму и червей? Ведь он до сорока двух лет был отнюдь не  героем,  а  тишайшим
человеком,  преподавателем  истории  в  третьей  казенной  гимназии,  нежным
супругом Агафьи Ивановны. Но в  кармане его  брюк лежала  трубка, замаранная
свежей кровью, и трубка не позволяла Волячке ни смириться, ни умереть.
     По случаю жаркого  утра солдаты трупов не зарыли, а кинули прямо в яму.
Волячка оказался внизу. Он очень страдал и даже плакал, и его слезы текли на
окоченевшие  трупы, уже  неспособные чувствовать жар  человеческих  слез.  В
полдень Никита Галактионович выкарабкался наверх и пополз в лес.
     Исчезновение трупа, конечно, никого не  заинтересовать не могло.  В Уфе
об  испорченной  вечеринке  все позабыли, а не  прошло и месяца,  как Агафья
Ивановна, приготовляясь ко сну и расчесывая свои  пегие волосы, вскрикнула и
упала без чувств.  Перед ней стоял на детских ходулях пропавший