муж, который
еще  недавно требовал какой-то бумаги о непротиводействии. Опомнилась она от
сильной  боли:  Никита  Галактионович   схватил  маленькие  кривые  ножницы,
употребляемые Агафьей  Ивановной  для  маникюра,  ибо  с горя  она  занялась
маникюром,  точкой  безопасных   бритв  и   разведением   кресс-салата,   и,
посвистывая  ножницами,  как опытный  парикмахер,  тщился  обкорнать  волосы
супруги.
     - Постригу! Интригуешь с меньшевиками, крыса монастырская!
     Но,  отрезав одну  пегую прядь, Никита Галактионович,  очевидно  чем-то
чрезмерно утомленный, потерял равновесие, соскользнул с  ходулей и задремал.
Величайшая нежность переполнила сердце Агафьи Ивановны.  Она  перенесла мужа
на  кровать,  раздела  его и принялась тихо  плакать - все тело Волячки было
покрыто  синяками, рубцами  ран и  язвами.  Никита Галактионович  дрожал  от
холода -  домой  он  пришел в рубищах. Агафья Ивановна облекла  его  в  свое
теплое зимнее платье, повязав лысую голову  оренбургским платком. Волячка не
сопротивлялся. Он  нежно  мурлыкал, пока жена одевала его и натирала  грудь,
напоминавшую решето, гусиным  салом.  Даже  у самых испытанных героев бывают
минуты слабости.  Мудрено ли, что Волячка, попав на супружеское  ложе, где в
течение  многих  лет  знал  золотое  бездумное  счастье,  расчувствовался  и
покорился?  Агафья Ивановна  легла  рядом, согревая  его  своей неубывающей,
несмотря  на  продовольственный  кризис  и  бумагу о  разводе,  шестипудовой
добротностью. Засыпая, она  слышала райский голос  - это, как в  давние  дни
романовского  периода,  Никита Галактионович,  нежно  прижимаясь  к супруге,
попискивал:
     - Гапка, душа моя, прошу клякс-папиру...
     Проснувшись под утро, Агафья Ивановна от ужаса упала  с кровати.  Рядом
никого не было. Ее рука сжимала теплое платье, а на подушке хитро подмигивал
ушками оренбургский платок, еще хранивший  форму человеческой головы. Только
собственная плешь Агафьи Ивановны являлась признаком того, что не привидение
явилось  к ней вчера вечером, - привидения стрижкой волос не занимаются, - а
сам Никита Галактионович во плоти, на ходулях, с проклятой трубкой.
     Следующего   появления   Никиты   Галактионовича   удостоились    члены
академической комиссии  по  украшению Петербурга  к октябрьским  торжествам.
Заседание  комиссии происходило  в большом зале дворца.  Членов было восемь,
они пили яблочный чай и спорили, так как четверо  из них были "футуристами",
а  четверо "реалистами". Первые предлагали поставить в Летнем саду оранжевые
кубы величиной  с  Нью-Йорк,  вторые  -  нарисовать на стенах Адмиралтейства
березу, поющих соловьев и грусть героя.
     Споря, они все время голосовали резолюции, но голоса неизбежно делились
пополам, и от этого, а также от яблочного чая, члены комиссии сильно потели.
     Стоявший у стены  Волячка,  никем  не  замеченный,  был  удовлетворен и
шептал:
     - Рьяность и ревность! Прекрасный красный Петербург!
     Когда же, проголосовав в тридцатый раз одну и ту же  резолюцию и, как в
первый раз, расколовшись пополам,  члены комиссии  решили заседание закрыть,
Волячка не  вытерпел. Он выскочил на  председательское  место  и  заговорил.
Увидев  его, все члены обомлели  -  действительно,  Волячка был  страшен:  в
рваном белье,  на  детских  ходулях,  с  явно приклеенными к дряблому личику
грозными   черными  усищами,   дымивший  прожженной   трубкой.   Говорил  он
восторженно и безумно:
     - За  украшение города согласен на дыбу... Навек отрекаюсь от пайков...
Опомнитесь члены...Мое детище... попраны и шведы и Юденич... преуспевая... А
я  все  претерплю...  Бит  староверами,  железом   обожжен,  пулей  коварной
прострелен - служу изо всех  сил... Прибуду с  женой Катькой...  Молю вас об
усердии!
     И, показывая на один из старых портретов, висевших над столом, Волячка,
строго топнул  ходулей.  Опомнившись,  все члены комиссии  - и  футуристы  и
реалисты - единогласно заверещали:
     - Сумасшедший!
     И   самый   молодой,  футуристик   Чик,   поймал  Волячку.  Но   Никита
Галактионович лягнул  футуриста и быстро улизнул. В руке  Чика остался пучок
конских волос, служивший Волячке грозным усом.
     А Волячка носился по любимому Санкт-Петербургу и разыскивал синдетикон,
именно синдетикон, а не гуммиарабик.
     Вечером  я  встретил  Чика, и  он  рассказал  мне о забавном  заседании
академической комиссии. Сам  не зная  почему,  я сильно взволновался и ночью
плохо  спал.  Рано  проснувшись, я побрел по  пустынным  улицам. На площадях
желтела   трава.  Заштатная  столица  была  величественна   и  прекрасна.  Я
направился по проторенной  всеми  российскими пиитами дороге  проверить,  не
случилось ли чего-нибудь особенного с нашим  традиционным благодетелем. Надо
признать, что я ужасно завидовал Александру Сергеевичу Пушкину,  увидавшему,
как  всадник  скакал  по  улицам,  и  не  менее его  Владимиру Владимировичу
Маяковскому, подсмотревшему всех  трех, то  есть всадника, лошадку и змею за
табльдотом в гостинице "Астория".
     На этот раз я был вознагражден. Император  Петр Первый курил трубку,  а
под  ней валялся  голый Волячка с  одним приклеенным  усом. Трубка  достигла
своей цели, и Волячка был действительно мертв.
     Да, Волячка был мертв, но я, еще живой, недаром  плохо спал, встал чуть
свет и приплелся к памятнику. Этого хотела трубка. Не смея нарушить ее воли,
я,  понатужась,  влез  на статую  Петра,  взял  трубку  и,  пренебрегая  как
державностью  моего  предшественника,  так  и  мерзким  вкусом  синдетикона,
закурил  ее. С тех пор  я ее курю не очень часто и не очень редко, в минуты,
которые  я назову историческими.  Думаю,  что  и  меня она  ведет  к  некоей
таинственной цели. Но так  же, как  Никита Галактионович Волячка, выиграв на
лотерее-аллегри под  No 11 кустарную трубку, не знал, что  он  через полтора
года умрет у подножья знаменитого монумента, так и я  не знаю, что  мне  еще
предстоит. Об этом сможет написать довольно забавный рассказ какой-нибудь из
более или менее одаренных потомков.

Одиннадцатая
     Во  всякой  вещи должно  быть  нечто  определенное; а вот эта  пенковая
трубка какой-то сплошной вопросительный  знак.  Не мудрено, что, вместо того
чтобы услащать досуги  отставного прусского  фельдфебеля, она перекочевала в
страну  неопределенностей,  именовавшуюся  "Российской  империей",  и  пошла
мутить без того замутненные души. Судите сами: яйцо, неизвестно даже какое -
пасхальное или в другом роде. Яйцо вообще располагает к туманностям: из него
может  вылупиться  петух,  может  вылупиться  курица,  а  может  и ничего не
вылупиться.  Яйцо  пребывает  в ручке,  как  будто  дамской,  но  украшенной
манжетой. Спрашивается  -  почему  дама  пользуется  манжетами?  Почему  она
носится с  яйцом? Почему  курильщик  должен  фаршировать  яйцо  не рубленным
луком, а табаком, и прикладываться  к сомнительной ручке? И вообще, кому все
это понадобилось?
     Ясно, что  только Жоржик Кеволе мог откопать подобную пакость. Странный
был  человек, - о нем говорили,  что он певец, тенор, но никто никогда не то
что  пенья, даже обыкновенного слова  от Жоржика  не слыхал. Только  изредка
подымался из его живота мышиный писк, которому сам Жоржик дивился, чувствуя,
что  это  не  он пищит,  а кто-то посторонний. Приходя в гости, Жоржик терял
самые неожиданные предметы: дамский чулок,  сырую котлетку, губную гармонику
и прочее, за что был нежно любим детьми. Каждое лето Жоржик ездил в Германию
на воды. Свойство этих целебных вод он не различал, но  любил, чтоб они были
потухлее на  вкус. Иногда, после  леченья, он  невероятно  толстел,  так что
лопался его  вязанный  жилет,  обнажая девичью рубашку  с розовым  бантиком,
иногда терял пуд, и тогда у него под мышками явно обозначались какие-то углы
и пружины.
     В  1901  году  Жоржик  случайно  попал  в  специальный дамский  курорт,
соблазнившийся особой тухлостью его источников. Не желая лодырничать, Жоржик
стал лечиться от женских болезней. Его глаза  быстро приобрели  таинственный
отсвет вечной  женственности. Закончив леченье,  Жоржик  приступил к закупке
различных  подарков для  своих  друзей.  Каждую осень  он  привозил  друзьям
чихательный порошок, бронзовых  собачек, проделывающих все, что  полагается,
резиновые  конфеты  и  тому  подобные сувениры.  Увидав  в окне аптекарского
магазина пенковую трубку неопределенной формы, Жоржик сразу понял,  что  она
предназначена именно  для  его друга  Валентина  Аполлоновича  Кискина, мужа
храброго, воли непреклонной, как бы взятого из античной мифологии.
     Вскоре после  своего  возвращения  в  Россию  Жоржик  явился  в  имение
Валентина Аполлоновича Лирово,  преподнес  трубку в  футляре,  обронил живую
черепаху, разок пикнул и скрылся.
     Валентина  Аполлоновича равно смутили и  яйцо  и  рука. Вероятно, он не
закурил бы трубку и человечество было бы избавлено от многих бед, если бы не
коварное вмешательство его мечтательной супруги Асеньки:
     -  Какая изящная! Это не то что твой корявый чубук! Ты только  посмотри
на ручку - прямо скульптура!..
     Валентин  Аполлонович хотел было возразить,  -  "А чья она,  собственно
говоря,  рука  эта, то  есть какого пола?" - но  промолчал  и,  соблазненный
речами супруги, трубку закурил.
     Через месяц  яйцо  посмуглело,  а характер Валентина Аполлоновича резко
изменился.  Он  совершенно изменился. Он совершенно забросил карты, верховую
езду и агрономические трактаты. Приказав достать с чердака старые пяльцы, он
целыми  днями  вышивал анютины глазки по  палевому полю,  а  вечерами  читал
"Бедную Лизу" и так выразительно вздыхал при этом, что прислуга, проходившая
мимо дверей,  суеверно  крестилась.  Напрасно Асенька  не гасила  за полночь
свечи,  поджидая  своего  мужа.  Валентин  Аполлонович,  при  всем  обширном
телосложении, спал теперь в тесном мезонине, на узенькой девичьей кроватке.
     Как-то, сидя в сумерки у  окошка и с томной  негой взирая  на  перистые
облака, Валентин  Аполлонович признался горничной Луше, накрывавшей  стол  к
ужину:
     - Хорошо бы теперь о женишке погадать.
     Отчего Луша немедленно выронила на пол все тарелки.
     Перемену,  происходившую  в   Валентине   Аполлоновиче,  замечали  все.
Приехавшая из города тетка  Асеньки, госпожа Упрова, спиритка и  возвышенная
натура, сказала племяннице:
     - Мне кажется, что в  твоего мужа вселилась новая душа. Он стал похожим
на тургеневскую девушку.
     А ключница Настя, глядя, как барин кушает монпасье и вздыхает, говорила
Луше:
     - Добрый какой стал, все жует и стонет, будто мерин...
     Через  год  монпасье   окончательно  заменило  Валентину   Аполлоновичу
куренье, и  трубка, успешно поработавши, на пятнадцать лет уснула в  зеленом
бархате футляра.  Зато  комнаты  лировского  дома  оживились  писком  нового
существа,  как будто в  них поселился  Жоржик Кеволе, - у  Асеньки  родилась
дочь. Узнав о радостном событии, Валентин Аполлонович несколько удивился, но
вскоре  сообразил,  что  иные  плоды  созревают  в  диком  лесу  безо всяких
человеческих усилий. Он только попросил супругу:
     - Назовем ее Евгенией. Евгения - это Виргиния. Я верю, что когда-нибудь
приедет Поль... приедет и к ней, и ко мне...
     После этого, как я  уже сказал, трубка  пятнадцать  лет  находилась без
работы, и люди  как в Лирове, так  и в других местах, ничего неопределенного
не  испытывали,  за  исключением,  пожалуй,   купчих,  посещавших  спектакли
Метерлинка, и молодых  снобов,  выпивавших  чересчур много  дамского  ликера
крем-де-какао.
     К началу следующего действия, разыгравшегося летом 1917 года, положение
в  Лирове  было таково: Валентин Аполлонович вышивал бисером  туфли, Асенька
смотрела за имением, днем  принимая управляющего с докладом и отдаваясь  ему
ночью, а пятнадцатилетняя Женя  покорно трудилась  над родами во французской
грамматике, путая неизменно  "а"  и  "е".  Внешние  события потревожили этот
трогательный семейный уют. Люди низшего  сословия потеряли всякое уважение к
людям сословия высшего, и Настя,  слушая, как  трогательно вздыхает Валентин
Аполлонович над "Бедной Лизой", теперь выражался более определенно:
     - И когда этот мерин сдохнет!..
     В  сентябрьский  ясный  день  какие-то  бандиты  прискакали  в  Лирово.
Валентину  Аполлоновичу, жившему  в  романтической атмосфере начала прошлого
столетия, пришла гениальная мысль. Он обратился к Жене, тщетно  бившейся над
выяснением рода  слова "отец",  ибо  "ле  пэр"  и "ла  пэр" для нее  звучали
одинаково веско, со следующим предложением:
     - Женя, оденься мальчишкой, скажи им, что ты тоже бандит и что ты здесь
взял все дочиста.
     Девушке  очень  понравился неожиданный маскарад. Через пять  минут  она
любовалась   собой   в  штанах   и   гимнастерке   внука  Насти.  Для  вящей
убедительности  она взяла  со  стола  трубку, закурила и  бойко выскочила на
крыльцо.
     - Вы откуда, товарыш,  будете?  - спросил  ее рябой солдатик, державший
закусочный  сервиз,  реквизированный  в  соседнем  имении, и  теперь резонно
искавший закуску.
     - Мы-то? Мы с севера, тульские, - ответила Женя.
     Опасность  была предотвращена, и девушка могла бы спокойно  вернуться к
своим грамматическим упражнениям, но,  очевидно, ей  это мало улыбалось, она
предпочла, дымя трубкой, отправиться  вместе с рябым  "товарышем", верхом на
беговых рысаках, в  гости к сенатору Тишемышеву добывать  закуску. Пригрозив
Тишемышеву пулеметом,  Женя приказала подать  соответствующее, выпила  рюмку
тминной,  крякнула  и  понюхала корку  хлеба. Сын Тишемышева, правовед,  все
время,  пока  длился ужин,  стоял  у  стены  в позе летучей  мыши,  заслоняя
рукавами  портреты  своего  деда  и бабки  в  кружевах, которые могли ввести
гостей в  излишний  соблазн. Кроме того, спасая  честь рода и желая смягчить
сердца пришельцев, он исполнял на расческе различные революционные арии.
     Основательно закусив, Женя икнула, щелкнула  сенатора по носу, обругала
его всякими мной из стыдливости не повторяемыми словами и грозно закончила:
     - Ты у меня раком засигаешь, грыжа полосатая!
     У  правоведа  же  она  потребовала  наусники,  как вещь  ей  совершенно
необходимую, и выдала расписку:
     "Одну пару наусников получил сполна Женя Кискина".
     После  чего,  братски  поцеловавшись с "товарышем" и дымя трубкой,  она
возвратилась в отчий дом.
     Результаты визита Жени в имение Тишемышева были самые неожиданные. Если
сенатор слег от  гастрического заболевания, - это, конечно, в порядке вещей.
Гораздо труднее понять  поведение его сына. Правовед, прочитав несколько раз
оставленную  Жней  расписку и  выпив  бутылку валерьяновых капель, сообразил
наконец,  что солдат, грозивший пулеметом,  был не кто иной, как дочь соседа
Кискина.  А  сообразив это, он  почувствовал прилив  незнакомых  ему  доселе
чувств,   надел  парадный   мундир  и  отправился  в  Лирово.  Поцеловав  по
рассеянности  пухлые пальчики Валентина Аполлоновича, он  сразу  приступил к
делу  и попросил  у Асеньки  руку ее  дочери Евгении  Валентиновны. Асенька,
сложив  в  уме  нули различных капиталов и  приняв во внимание  общий упадок
народного  хозяйства, быстро дала  свое  родительское согласие. Растроганный
Валентин  Аполлонович  всплакнул  и  заявил, что  немедленно займется шитьем
пеленок для своего  будущего внука. Но когда родители  хотели  поделиться  с
Женей  приятной  новостью,  они нашли ее  сидящей на заборе и горланящей изо
всех сил:
     Девочки-бутончики
     Пьют одеколончики,
     А я, малец, сдуру
     Крою политуру.
     - Сын сенатора Тишемышева  просит у нас твою руку, - пренебрегая местом
и обстоятельствами, торжественно объявил Валентин Аполлонович.
     - Когда я куплю себе в Харькове перчатки для бокса, сын сенатора сможет
вполне оценить мою руку, - ответила Женя и выразительно сплюнула.
     Валентин  Аполлонович, вспомнив трубку с  ее двусмысленной ручкой, свою
неудавшуюся  жизнь, трагедию "Бедной  Лизы", а  также  неприбытие  желанного
Поля,  тихо расплакался. Но нежная  Асенька  поступила  разумно,  а  именно:
голосом,  не  терпящим  возражения,  она  приказала дочери Евгении слезть  с
забора и вспомнить, что она  девица  благородного происхождения (последнее в
устах Асеньки звучало особенно  убедительно).  Женя, скромно сделав книксен,
отправилась  в свою комнату  и  над  французской грамматикой начала  гадать,
какого рода слово "мать",  "ла мэр"  или "ле  мэр",  но,  не  разрешив  этой
проблемы, уснула.
     Видя  странные  наклонности дочери и воспользовавшись  общим  затишьем,
вызванным  оккупацией  германскими  войсками  губернии,  где находились  оба
имения,  Асенька  решила  свадьбы  не   откладывать.  Валентин   Аполлонович
участвовал  в  шитье подвенечного платья и  не  раз кокетливо примерял  его,
украшая свою алую лысину  снежным флердоранжем. Скромный по природе правовед
усиленно штудировал сочинение доктора Штрауса "Советы молодому мужу". Совсем
иначе готовилась к  торжественному дню Женя. Последнее  время  она вела себя
отменно и никогда не  забывала покраснеть при  встрече  с женихом.  Время от
времени,  куря  тихонько на скотном дворе пенковую  трубку,  к которой Женя,
увы, пристрастилась,  она  перед  свиданием с  правоведом  съедала не  менее
полуфунта  мятных  конфет.  За  два дня до  свадьбы под видом  меланхоличной
прогулки  она  отправилась  в деревню Ломач, расположенную в трех верстах от
Лирова, и легко разыскала там рябого "товарыша".  Беседа  носила  задушевный
характер, но содержание ее осталось никому не известным.
     Наступил  прекрасный час  венчания. На  традиционные вопросы о согласии
правовед, вспомнив сочинение доктора Штрауса, восторженно ответил:
     - О, еще бы!..
     Женя  ничего не ответила, только вытащила из кисейного корсажа огромный
фуляровый платок табачного цвета и громко высморкалась. Все были растроганы,
а с Валентином Аполлоновичем приключилась даже легкая истерика.
     По настоянию родителей Жени молодые остались в Лирове. Вечером Валентин
Аполлонович  исполнил  для них романс  на слова Дельвига, дал Жене несколько
материнских наставлений  и  с  большой  свечой  отправился  лично  проводить
молодых в спальню.  После этого старики, вместо того чтобы спать, занялись в
столовой -  Валентин  Аполлонович гаданьем: кого ему пошлет господь -  внука
или  внучку,  а Асенька  подсчетом  расходов  по  ремонту  закуток  для трех
боровов.
     Комната молодых  выходила  прямо на балкон. Подумав  о докторе Штраусе,
правовед погасил большую свечу и прошептал:
     - Кошечка!
     Женя ласково отозвалась:
     - Котик!
     После чего кошечка сказала мужу, чтобы он ложился, она же придет к нему
через несколько минут.  Правовед послушно разделся и  закрыл глаза. Впрочем,
глаз  он  мог и не  закрывать, так  как  в  комнате  было  совершенно темно.
Четверть  часа  спустя  он  вздрогнул  от  нежного  прикосновения,  вскочил,
страстно прижался  и дико, нечеловечески закричал. В  одной рубашке выскочил
он   на  балкон  и  продолжал   испускать  отчаянные  вопли.  Вслед  за  ним
проскользнул  осторожно  рябой  "товарыш"  и  быстро скрылся  среди деревьев
парка. На крики прибежали перепуганные родители, не закончившие  ни гаданья,
ни подсчетов.  Правовед,  забыв  о  своей природной  скромности,  кинулся на
Асеньку и даже лягнул ее своей тощей ножкой.
     - Вы  меня  обманули! Вы  меня женили  на  мужчине! Я этого не  допущу!
Теперь вам не большевики! Я подам заявление в Центральную раду!
     Валентин Аполлонович упал  без слов на  пол, а когда ему дали  понюхать
соли, пропищал:
     - Проклятый Кеволе! Где его трубка?..
     Но трубки уже не было в Лирове. Она дымилась в зубах молодого человека,
пробиравшегося лесом к советской границе.
     Через неделю  в  Курске  появился  молодой комиссар  наружности  весьма
боевой, Евгений Валентинович  Кискин. На местных жителей он произве