яется  не ее
вместительностью, а исключительно высокодуховными переживаниями. Каждый раз,
когда  я  касаюсь губами  янтарного наконечника, я  вспоминаю  жалкую  жизнь
Элеазара бен  Элии, увенчавшуюся слишком поздним уроком  Иошуи. Я принимаюсь
сожалеть не о том, что было в моей жизни, а о многом, что только могло  быть
и чего не было. Перед моими  глазами  начинают рябить карты неизвестных  мне
стран, разномастные  глаза  не целовавших  меня женщин,  пестрые обложки  не
написанных  мною  книг. Я  кидаюсь  к  столу или двери.  А так как нельзя ни
путешествовать,  ни  целоваться, ни  писать  рассказы  с  огромной  трубкой,
напоминающей  раскрытый цветок тюльпана, то она остается одна, едва согретая
первым  дыханием. А посмотрев новый город, где люди, как всюду,  плодятся  и
умирают, поцеловав еще  одну женщину, которая как все, сначала читает стихи,
а потом, похрапывая, спит  написав рассказ в полпечатного листа, похожий  на
тысячи других рассказов, - о любви или о  смерти, о мудрости или о глупости,
я возвращаюсь  на  тот  же  протертый диван  и с сожаленьем  спрашиваю себя,
почему я не докурил моей трубки?
     Так  за  две  турецких  лиры я приобрел вещь,  которая в  зубах другого
явилась  бы  источником  блаженства,  а  в  моих напоминает  Танталову чашу,
пенящуюся рядом и трижды недоступную.

Четвертая
     Тишайший луч несется тысячи лет,  но  короток  век  человека: детство с
играми, любовь и труд, болезни, смерть. Есть телескопы и таблицы, есть разум
и глаза, но как построить такие весы, чтобы взвесить короткую жизнь: на одну
чашу положить тишайший луч, вереницы чисел, пространство, миры, а на  другую
прозябание  зерна, которое всходит, колосится и отсыхает? Кто  знает,  может
быть, сорок ничтожных лет перетянут?..
     Была война. Когда-нибудь подберут эпитет  "великая"  или "малая", чтобы
сразу отличить ее  от других войн, бывших и будущих. Для людей, живших в тот
год, была просто - война, как просто - чума, как просто - смерть.
     Была  война,  и  на крохотной точке  - точке  среди точек - близ  груды
камней, называвшихся прежде  городом  Ипром,  лежали, сидели,  ели и умирали
чужие,  пришлые люди. Их называли 118-м  линейным полком французской  армии.
Полк  этот,  сформированный  на юге,  в  Провансе,  состоял  из  крестьян  -
виноделов или  пастухов. В  течении шести месяцев курчавые темные люди ели и
спали в глинистых ямах, стреляли, умирали, вскинув руки, один за другим, и в
штабе  корпуса  значилось,  что 118-й  линейный  полк защищает  позиции  при
"Черной переправе".
     Напротив, в  пятистах шагах, сидели  другие люди и тоже стреляли. Среди
них  было мало  курчавых и  черных.  Белесые и  светлоглазые,  они  казались
крупнее, грубее виноделов,  и говорили они  на  непохожем  языке.  Это  были
земледельцы Померании, их называли в другом штабе  87-м запасным  батальоном
германской армии.
     Это были враги, а между врагами находилась земля, о которой  и виноделы
и хлебопашцы говорили "ничья". Она не принадлежала ни Германской империи, ни
Французской   республике,   ни   Бельгийскому   королевству.   Развороченная
снарядами,  изъеденная вдоль и  поперек брошенными окопами, круто начиненная
костьми людей и ржавым металлом, она была землей  мертвой и ничьей. Ни одной
былинки не уцелело  на ее паршивой  коже, и  в  июльский полдень она  тяжело
пахла калом и кровью. Но никогда ни за благословенный сад с тучными  плодами
и с  цветами  теплиц люди так не боролись,  как  за этот вожделенный  гнилой
пустырь. Каждый день кто-нибудь выползал из земель французской или  немецкой
на землю,  называвшуюся  "ничьей",  и замешивал желтую глину вязкой  горячей
кровью.
     Одни говорили, что  Франция сражается за свободу, другие, что она хочет
похитить уголь  и железо. Но солдат 118-го линейного полка Пьер Дюбуа воевал
только потому, что была война. А до войны был виноград. Когда падали слишком
часто  дожди или на лозы нападала филлоксера, Пьер  хмурился и  стегал сухой
веткой  собаку.  чтобы она его не объедала. А в  хороший год, продав выгодно
виноград, он надевал крахмальную  манишку и  ехал в ближний  городок. Там, в
кабачке "Свиданье принцев", он веселился  вовсю, то есть  хлопал служанку по
широкой гулкой спине и, бросив в заводную шарманку два су, слушал, приоткрыв
рот, попурри. Один раз  Пьер болел, у него сделался нарыв в ухе, и это  было
очень  больно. Когда  он  был  маленьким, он любил ездить  верхом на козе  и
красть у матери сушеный инжир. У  Пьера была жена Жанна, и  он часто любовно
сжимал ее груди, крутые и смуглые, как гроздья винограда в солнечный хороший
год. Такова была жизнь  Пьера  Дюбуа. А  потом  Франция  начала сражаться за
свободу или добывать уголь, и он стал солдатом 118-го линейного полка.
     В  пятистах  шагах от Пьера Дюбуа сидел Петер Дебау,  и жизнь  его была
непохожей на жизнь Пьера, как непохожа картошка на виноград или север на юг,
и она была бесконечно похожей, как похожи друг на друга все плоды земли, все
страны и  все жизни. Петер ни разу не  ел  винограда, он только видел его  в
окнах  магазинов.  Музыки  он не  любил, а по  праздникам играл  в кегли. Он
хмурился когда солнце пекло и не было дождей, потому что тогда травы желтели
и коровы Петера давали мало молока. У него никогда не болело ухо. Однажды он
простудился и с неделю лежал в сильном жару. Мальчиком Петер играл со старой
отцовской  таксой и  картузом ловил  солнечных зайчиков. Его жена,  Иоганна,
была  бела,  как  молоко,  рыхла,  как  варенный  картофель,  и  Петеру  это
нравилось. Так жил Петер. Потом  - одни говорили, что  Германия сражается за
свободу, другие, что она  хочет похитить железо и уголь, -  Петер Дебау стал
солдатом 87-го запасного батальона.
     На ничьей земле не было  ни свободы, ни угля  -  только труха костей  и
ржавая проволока,  но  люди хотели во что  бы то ни  стало  овладеть  ничьей
землей. Об этом подумали в штабах и упомянули в бумагах. 24 апреля 1916 года
лейтенант  призвал  к  себе  солдата Пьера  Дюбуа и  отдал приказ в два часа
пополуночи проползти по  брошенному окопу, прозванному "Кошачьим коридором",
вплоть до германских позиций и  подглядеть,  где расположены  неприятельские
посты.
     Пьеру Дюбуа  было  двадцать  восемь  лет. Это,  конечно,  очень  мало -
тишайший луч несется сотни веков. Но Пьер, услышав приказ, подумал, что были
филлоксера,  губившая виноград,  и  болезни,  губившие  человека,  а стала -
война, человеку надо считать не годы, а часы. До двух  пополуночи оставалось
еще три часа и  пятнадцать минут. Он успел пришить пуговицу, написать Жанне,
чтобы она не забыла посыпать серой молодые лозы, и, громко прихлебывая, грея
руки над кружкой, выпить черный кислый кофе.
     В два часа пополуночи Пьер пополз по скользкой  глине завоевывать ничью
землю.  Он  долго  пробирался   окопом,   прозванным  "Кошачьим  коридором",
натыкаясь на кости  и колючую проволоку. Потом коридор  кончился. Направо  и
налево  шли  такие  же  брошенные  окопы,  сиротливые,  как  брошенные дома.
Раздумывая, какой выбрать: правый или левый - оба  вели к врагам, то есть  к
смерти,  - Пьер  решил передохнуть и,  пользуясь укромностью места,  закурил
бедную  солдатскую  трубку,  испачканную  глиной.  Было  очень тихо  -  люди
обыкновенно громко стреляли  днем, а ночью они  убивали друг друга без шума,
посылая  одиноких людей,  ползущих змеей, как Пьер, или  роя  подкопы.  Пьер
курил трубку и глядел  на густое  звездное небо. Он  не мерил и не гадал, не
сравнивал миров со своей деревушкой в Провансе. Он  только подумал: если там
на юге такая же ночь -  винограду хорошо и Жанне  тоже, Жанна  любит  теплые
ночи.  Он  лежал  и  курил, всей  теплотой своего волосатого звериного  тела
радуясь тому,  что здесь, на  мертвой,  ничьей земле,  он  еще  жив, дышит и
курит, может шевельнуть рукой или ногой.
     Но Пьер не  успел раскурить хорошенько трубку, как из-за угла показался
человек. Кто-то полз  ему навстречу. Пьер  видел лицо -  светлое и  широкое,
непохожее на лица виноделов  или пастухов Прованса, чужое лицо, чужой  шлем,
чужие пуговицы. Это был Петер Дебау,  но для Пьера он был просто врагом, как
просто  -  война  или  просто смерть. Он  не знал,  что  вечером  германский
лейтенант вызвал вызвал к себе солдата Петера и отдал приказ, что Петер тоже
чинил свою шинель,  писал Иоганне,  чтобы она не забывала стельных коров, и,
чавкая, хлебал похлебку. Пьер не знал об этом, а если б и знал, все равно не
понял  - ведь  в тот  год была война.  Для Пьера  Петер был просто врагом, а
встретив врага, приползшего навстречу, Пьер, как древний пращур в лесах, как
волк, изогнулся, напрягся, готовясь вцепится в добычу. И рядом Петер, увидев
врага так близко, что он слышал,  как бьется  чужое сердце,  как пращур, как
волк, выпростал руки, подобрал ноги, размеряя лучше прыжок.
     Они лежали  друг против друга. Каждый  ждал  и не хотел  начинать. Руки
обоих  были на виду, и, не глядя на лица,  оба  зорко следили  за вражескими
руками.
     А  трубка  Пьера  курилась.  Враги  лежали рядом, не  желая убивать, но
твердо зная, что убить необходимо, лежали мирно и громко дышали друг другу в
лицо. Они,  как  звери, принюхивались к  чужой шерсти.  Запах  был родной  и
знакомый, запах солдата, промокшей шинели, пота скверного супа, глины.
     Пришедшие из дальних земель, из Прованса, из  Померании,  на эту землю,
ничью  и  чужую, они  знали: враг - удушить. Они не пытались  разговаривать:
много чужих земель и чужих языков. Но они мирно лежали рядом, и трубка Пьера
курилась,  и  Петер,  который не  мог  закурить своей,  зная,  что  малейшее
движение рукой  - борьба и смерть,  вдохнув жадно табачный дым, раскрыл рот.
Он  этим просил, и Пьер  его понял, и еще  ближе  выпятил свою голову. Петер
взял  трубку  зубами  из  зубов.  А  глаза  обоих  по-прежнему не  отпускали
выпростанных,  как бы безжизненных рук.  Затянувшись, Петер возвратил трубку
Пьеру,  и  тот, в  свою  очередь,  уж не  дожидаясь просьбы,  после  затяжки
предложил ее  врагу. Так они сделали  несколько раз,  сладко куря солдатскую
трубку, два врага на ничьей земле, которую надо было во  что  бы то ни стало
завоевать.  Они  затягивались осторожно,  медленно, очень,  очень  медленно.
Тишайший  луч  мчится тысячи  лет,  а они  знали,  что для одного из них это
последняя  трубка.  Случилось  несчастье  -  трубка, не  додымив  до  конца,
погасла. Кто-то из двух задумался и вовремя не  продлил проглоченным вздохом
ее короткой жизни. Был  ли  это  Пьер, вспомнивший смуглую Жанну, или Петер,
прощавшийся с белесой Иоганной? Кто-то из  двух...  Они  знали,  что достать
зажигалку нельзя, что  малейшее движение рукой  - борьба и смерть. Но кто-то
первый  решился.  Пьер  ли,  защищавший Французскую  республику  и  в зажнем
кармане хранивший  кремень с  длинным шнуром,  или  Петер, у  которого  были
спички и который сражался за Германскую империю? Кто-то из двух...
     Они сцепились и  начали  душить друг друга.  Трубка выпала и  завязла в
глине. Они  душили  и  били один  другого, душили  долго,  молча, катаясь по
земле, обрастая  комьями глины.  Потом,  так  как никто не  мог одолеть, они
зубами вцепились в жесткие лохматые щеки, в жилистые шеи, издававшие  родной
и знакомый  запах, замешивая  желтую глину вязкой,  горячей кровью.  И снова
затихли, снова мирно лежали рядом, только без трубки,  мертвые, на мертвой и
ничьей земле.
     Вскоре перестали быть зримыми  тишайшие лучи,  идущие от звезд к земле;
рассвело, и, как каждый день, люди, убивавшие ночью молча, ползая по глине и
роя подкопы, увидев солнце, начали убивать громко, стреляя из ружей и пушек.
В двух штабах  занесли в  списки пропавших без вести имена столь различные и
сходные  двух  солдат,  а  когда  снова  пришла  ночь,  поползли  на  землю,
назвавшуюся ничьей, новые люди, чтобы сделать  то, чего  не сделали ни Пьер,
ни Петер, ведь в тот год была война.
     В деревушке Прованса смуглая Жанна, посыпая серой виноград, плакала над
Пьером, а поплакав,  пустила в  свой  дом  другого  мужа - Поля, потому  что
кто-нибудь должен был надрезать лозы и сжимать ее груди, крутые, как гроздья
в урожайный  год. И  очень далеко  от нее,  но все  же ближе,  чем звезда от
звезды,  в  деревушке  Померании  плакала  белесая  Иоганна,  подсыпая  корм
стельным коровам,  и так как коровы требовали много забот, а ее тело, белое,
как молоко, не могло  жить  без ласки, на ферме появился новый муж, по имени
Пауль.  Узнав, что  мужчины  выкурили  свою  последнюю трубку,  две  женщины
горевали, а потом снова радовались с другими мужьями, ведь в тот год,  как и
в другие годы, была жизнь. В апреле 1916 года ничья земля, пахнувшая калом и
кровью, перестала быть ничьей. В теплый ясный день на ней умерло очень много
людей из разных земель, и желтая глина, замешанная кровью, сделалась чьей-то
собственной,   законной  землей.   Впервые  по  окопу,  носившему   название
"Кошачьего коридора", люди,  прежде ползавшие  на животе, пошли спокойно, не
сгибая  даже  голов.  На  повороте,  там, где кончался  "Кошачий  коридор" и
ветвились направо и налево другие окопы, не имевшие прозвищ, они увидели два
скелета,  обнимавшие  друг  друга,  как  счастливые  любовники,  застигнутые
смертью. Рядом с ними валялась маленькая трубка.
     Вот  она передо мной,  бедная  солдатская трубка,  замаранная глиной  и
кровью, трубка,  ставшая на войне "трубкой мира"!  В ней еще сереет  немного
пепла  - след  двух жизней, сгоревших быстрее,  чем сгорает щепотка  табаку,
жизней  ничтожных  и прекрасных. Как  построить такие  весы,  чтобы взвесить
прозябанье людского зерна, чтоб кинуть на  одну чашу тысячи тысяч лет,  а на
другую столько, сколько может дымиться маленькая солдатская трубка?..

Пятая
     Напрасно  думают,  что обкурить трубку так  же легко, как обжить  новый
дом. Последнее  доступно  всем, за  исключением разве ревматиков. Трубку  же
обкурить  могут  лишь  немногие. Никакие  печатные трактаты,  никакие мудрые
наставления табачного торговца  не заменят отсутствующих способностей. Когда
младенец в  люльке играет  с  побрякушкой - его  участь  предрешена. Если он
беспричинно кричит и смеется, бьет  в  ладоши,  ловит муху, вываливается  из
колыбели  -  словом,  если  он  представляет  из  себя  клубок  человеческих
страстей, лучше всего его  заранее оградить  от соблазна  стать  курильщиком
трубки  и поднести ему по окончании колледжа  дамский портсигар с крохотными
надушенными  сигаретами. Берущий  в  зубы трубку  должен обладать редчайшими
добродетелями:   бесстрастием   полководца,   молчаливостью    дипломата   и
невозмутимостью шулера.
     Не удивительно, что  только в одном  месте нашей чересчур стремительной
планеты  можно  увидеть хорошо обкуренные трубки; это,  разумеется,  остров,
именуемый  Великобританией, отделенный  от прочих земель водой и  мудростью,
остров,  на  котором  в  непогрешимом уединении  пребывают миллионы бриттов,
подобных каждый такому же острову, с должным количеством пароходных рейсов.
     Среди  моих трубок одна поражает  чернью дерева и тончайшим, неуловимым
запахом. Она не только сделана в  Англии  из  крепкого,  но  пористого корня
вереска,  но   и  обкурена  истинным   англичанином.  Я  бы  осмелился  даже
утверждать, что моя  трубка  "Е.Х. 4" является уникумом, достойном  украшать
выставку трубок, устраиваемую ежегодно в клубе  курильщиков Эдинбурга,  если
бы  не  печальный  инцидент,   лишивший   ее   многих  достоинств,  но  зато
способствовавший  тому,  что  она  вместо  замшевого футляра лорда  Грайтона
очутилась в кармане скромного русского поэта.
     Лорд  Грайтон был первым курильщиком  Англии  вследствие исключительной
равномерности своего  дыхания.  Никогда  за все  пятьдесят  два  года  своей
благородной жизни  он не испытывал ни  гнева, ни  восторга, которые могли бы
печально  отразиться   на   его   горячо  любимых  трубках.  Дыхание  людей,
подверженных страстям,  неровно и подобно порывам ветра. Лорд Эдуард Грайтон
размеренно вдыхал дым. Другие, куря, увлекались беседой о дерби, хорошенькой
мисс,  прошедшей  мимо,  и  трубка  гасла;  или,  наоборот,  раздосадованные
неудачей  английской политики  в Индии, болтливостью жены, произнесшей после
обеда десять совершенно  излишних слов, пресностью пикулевого соуса, вдували
в трубку неистовый ураган своих крепких  легких, и  трубка,  не обкуриваясь,
сгорала.   Но  лорд   Эдуард  Грайтон,   умел   ограждать  себя   от  всяких
простонародных  чувств.   Когда  его   младшего  брата   Бернарда,  капитана
королевской армии, где-то в полях Пикардии разорвал  германский снаряд, лорд
Эдуард  Грайтон  не выпустил из  зубов  трубки,  хотя  он больше всех  живых
существ любил брата Бернарда. Спокойно он прочитывал  телеграммы, подносимые
лакеем на тяжелых подносах, о смерти, свадьбах,  рождениях родных и  друзей,
донесения управляющих о процветании и запустении своих поместий, газеты, эти
многостраничные  фолианты,  что  ни  день  сообщавшие  о  кознях  ирландцев,
египтян,   индусов,  русских,   немцев,   даже  бушменов,   жаждущих  гибели
прекрасного острова. Проходили буквы, слова, мысли,  события, умирали тетки,
рождались кузены, текли гинеи, развивались колонии, гибли империи, а трубка,
святая кадильница, все так  же  плавно  источала сладкий медовый дым господу
всех спокойных джентльменов, господу старой Англии.
     Возможно, что  эти исключительные  моральные достоинства лорда  Эдуарда
Грайтона  объяснялись  некоторыми  физическими  недочетами  его   организма.
Следует   открыть,  отнюдь  не   из  любви  к   интимной  жизни   английских
аристократов,  а  исключительно  для  понимания романтической  истории  моей
трубки "Е.Х.4",  что  лорд  Эдуард  Грайтон,  красивый  и  статный  мужчина,
непостижимой  игрой  природы  был обречен на вечное  девство. осознав  это в
возрасте  восемнадцати  лет, он  испытал  некоторую  меланхолию,  но  вскоре
выкурил первую трубку, утешился и нашел себя.
     Когда лорду Эдуарду Грайтону исполнилось пятьдесят лет, он почувствовал
себя в зените бытия,  окончательно возмужалым и полным сил. Поэтому он решил
женится.  Месяц  спустя  прекрасная  леди  Мери,  бледная  и  худая,  начала
разделять досуги лорда,  который размышлял о гармонии  природы, завернутый в
шотландский  плед,  на  умеренном  сентябрьском  солнце  или   же  у  камина
разглядывал фотографии бедных, еще не цивилизованных дервишей.
     С  бракосочетанием  совпало   другое   важное   событие,   а  именно  -
приобретение  лордом  Эдуардом  Грайтоном  новой  трубки.  После  тщательных
размышлений  трубка была  заказана фабрике Донхиля. Для ее  изготовления был
найден особенно толстый и  пористый корень вереска. Трубку пометили "Е.Х.4",
опоясали золотым  кольцом и,  снабдив особыми  щипцами,  мазями  и лаками, в
роскошном футляре привезли в поместье Лайс к часу брачной церемонии.
     Когда  молодые  остались  одни, лорд Эдуард Грайтон прочел  жене "Песнь
песней", поцеловав ее прохладную восковую шею и, сев в кресло, закурил новую
трубку. Выдыхая  дым,  в котором слышались  все  пряные благоухания Востока,
опьянявшие   некогда   бедную  Суламиту,   лорд   с  нежным  удовлетворением
разглядывал леди Мери в розовой шелковой пижаме, все  еще не засыпавшую, как
бы в ожидании чего-то.
     Лорд  Эдуард Грайтон хотел спросить, отчего  она не спит, но раздумал -
беседа помешала бы курению, а по  горделивому замыслу  лорда Грайтона трубка
"Е.Х.4" должна была затмить славу всех ее громких предшественниц.
     Обкуривание трубки успешно продвигалось вперед. Несколько более сложным
являлся всесторонний уход за  леди Мери. Подумав  хорошенько,  лорд Грайтон,
всегда глубоко  уважавший законы природы, пришел к выводу, что несправедливо
и  вредно  лишать   леди   Мери  некоторых  развлечений,  свойственных  даже
английским аристократам. Он долго  колебался  в выборе  джентльмена, который
был  бы достоин прикоснуться к