хорошо прицелившись,
чтобы не  было промаха,  выстрелил.  Раздался  сильный шум, Вильямс  упал, и
удовлетворенный Джордж  осклабился. Но сейчас же он увидел, что наглец, кося
своими  желтыми  гнусными глазищами, продолжает  кокетничать  с  Мери. Тогда
Джордж отбросил  негодное  ружье  и, как истый лесной человек,  стал  душить
Вильямса. Но режиссер  и другие злые люди оттащили  его, они кричали, что он
сошел с ума и что на него наденут смирительную рубашку. Этого  Джордж  Рэнди
постичь  не мог, - почему злые  люди  позволили актеру  Покэру  похитить его
жену, даже смеялись при этом,  а когда  он захотел взять свою  жену обратно,
ведь Мери не лисица, схватили его за руки и начали ругать.
     Вильямс  Покэр  лежал  на  диване.  Его  голова  была  обвязана  мокрым
полотенцем. Снизойдя к просьбам очаровательной Мери, он простил Джордж Рэнди
- ревнивого мужа и плохого актера. Но режиссер,  крайне раздраженный, сказал
Джорджу, что он переиграл, что, кроме всего прочего, дым от трубки скрыл его
лицо в  самые  патетические  минуты и  что фирма "АСУ" не возобновит  с  ним
контракта.
     Когда  Джордж и Мери возвращались в экспрессе домой, больше  не было ни
Тома,  ни  охотничьего  ружья,  и  негр-проводник  мог  спать  без  страшных
сновидений. Мери  злилась  на бездарного мужа и не  позволяла  ему  целовать
прядь волос над чуть розовеющим ухом.
     - Ты идиот! "АСУ" большая фирма. Что мы будем делать?
     Но вместо прямого ответа Джордж предпочитал нежно шептать:
     - Мери, ты меня не любишь?
     И он сравнивал любовь Мери, не выдержавшего одного неудавшегося фильма,
со своей, ради которой он  боролся с волками, висел на  перекладине  вагона,
падал в снег  возле  лавки  Джурса  и  терпел насмешки  челяди  в  гостинице
"Александрия".
     Вскоре показались отвесные скалы нью-йоркских  небоскребов, и ничего не
напоминало о забытых волках, завывавших где-то в лесах Канады.  Даже остатки
долларов,  до  некоторой  степени связанных  с  их  воем, исчезли.  Начались
обыкновенные дни безработного актера.
     Часто Джордж, проходя мимо недоступных ресторанов, с  вожделением думал
о вкусной похлебке, которую в милой хижине прелестная  Мери варила  охотнику
Тому.  А  Мери становилась все  злее  и  злее:  она хотела получить  платье,
ожерелье  и  зеркальное трюмо. Последнее было совершенно  необходимым, чтобы
Мери могла увидеть, насколько она прекрасна даже без  нового платья. Все эти
вещи можно было купить в магазине, и магазинов в Нью-Йорке было очень много,
но в любом из них злые люди требовали взамен  доллары  так же,  как мошенник
Джурс  требовал за зеркальце и бусы шкуру  голубой лисицы,  и  Джордж не мог
подарить трюмо  раздосадованной Мери.  Часто теперь Мери  плакала  и  корила
Джорджа за то, что он плохой актер, не умеет отличить кинематографа от жизни
и подходит к святому искусству с жалкими замашками ревнивца. Джордж понимал,
что он виноват, и давал клятвы  быть впредь умнее. В долгие дни безработного
актера он много думал и, думая, дошел до того, что все происходящее вокруг -
различные фильмы хороших или плохих фирм. Джордж основательно подготовился к
новой  съемке, и теперь даже  лучшая фирма  "ВВ" могла  бы  подписать с  ним
контракт.
     Но история  фильма "Люди  и волки"  обошла все американские  газеты,  и
когда Джордж  предлагал свои  услуги, над ним смеялись так  же, как смеялись
лакеи  "Александрии" над бедным  Томом, никто не понимал, что грустная  Мери
хочет зеркальное трюмо.
     Как-то утром Мери сказала мужу, что она идет к актеру Вильямсу  Покэру,
который работает  в  фирме  "ВВ", чтобы  попросить его  устроить ее  на роль
героини, а бездарного Джорджа  в  качестве статиста. Мери ушла утром и долго
не возвращалась. Под вечер обеспокоенный Джордж отправился за ней. Покэр жил
на семнадцатом этаже, и,  глядя из окон приемной на  отвесные  скалы  домов,
Джордж подумал, что режиссер фирмы "ВВ"  знает различные трюки и умеет ловко
подделывать город.
     Услышав шум,  похожий на треск  аппарата,  Джордж решил, что происходит
съемка,  и  прошел из  передней  в соседнюю комнату.  Действительно,  он  не
ошибся. Мери сидела на коленях Вильямса.  Они целовались  крайне натурально,
обнаруживая  при этом хорошую школу. Всякий профан решил бы,  что они делают
это взаправду, но Джордж знал все тонкости кинематографа. Любовная сцена так
ему понравилась, что он не сдержался и крикнул:
     - Браво! Достойно "ВВ"!
     Тогда Мери,  испуганно  застегивая платье  спряталась за портьерами,  а
Вильямс  Покэр, взбешенный, ударил Джорджа по щеке, ударил очень театрально,
но  и  очень  больно.  Джордж  подумал,  какой  смешной  сценарий,  и  начал
размышлять  -  комедия  это  или  драма,   и  как  ему  надлежит  поступить?
Склонившись к мысли, что Вильямс и Мери играют драму, он также ударил своего
обидчика. Вильямс Покэр  тогда достал из  шкафа два пистолета и один  из них
подал  Джорджу.  Было  совершенно  ясно, что  Джордж  не  ошибся  и что  это
чувствительная драма. Джордж сохранял  полное  спокойствие  и,  зная,  что в
кинематографе пистолеты и ружья только шумят, но никого не убивают, для вида
прицелился, стараясь это сделать как можно эффектней.
     Вильямс Покэр упал так же, как  в гостинице  "Александрия", но  на этот
раз  он  не  косил своими желтыми глазами,  и Мери не улыбалась, а с криками
"убийца!" начала громко плакать.
     Хотя Джордж понимал, что слезы Мери - кинематографические слезы, он все
же смутился, он не мог видеть ее слез.
     - Мери, я хорошо сыграл, и ты получишь теперь зеркальное трюмо!..
     Вскоре пришли  статисты  в  полицейской форме и увели  Джорджа. В доме,
куда  его поместили для дальнейших съемок,  было много  одинаковых  дверей с
цифрами,  как  в гостинице "Александрия".  Но это был очень неудобный дом, и
Джорджу приходилось там  очень много  терпеть. Он  даже жалел о  перекладине
вагона. Единственной подругой, услащавшей несколько его дни, была трубка. Он
курил  ее и  любовался ею,  как прекрасным  научным изобретением.  Правда, в
доме, где он находился  совершенно  не было ветра, но Джордж помнил, что  он
должен, как солдат на войне, быть готовым в любой момент кинуться в воду или
взлететь на воздух.
     Дни  шли за  днями,  и Джордж начал тосковать. Его заставляли играть  в
очень  скучном фильме, который зрители  безусловно  освищут. "ВВ" неожиданно
оказалась дурной фирмой.
     Наконец  режиссер  приступил  к  съемке следующего действия.  Вместе  с
Джорджем  играли многие  статисты  в  судейских колпаках. Главный из них был
актер, перешедший в  "ВВ" из "АСУ" и  когда-то  игравший мошенника  Джурса и
наглого лакея гостиницы "Александрия".
     Увидев в зале Мери, исполнявшую второстепенную роль, Джордж крикнул:
     -  Мери, я из-за тебя играю! Мне очень трудно,  "ВВ" придумала  ужасные
условия...
     Но  Мери  ему ничего не  ответила.  Тщательно исполняя свою  роль,  она
закрыла лицо платочком и отвернулась.
     Джорджа  отвезли  обратно  в  плохую  гостиницу,  и  снова   потянулись
однообразные дни.  Не выдержав,  Джордж  написал  режиссеру фирмы "ВВ",  что
долгие перерывы между съемками угнетают его и что он требует ускорения темпа
работы. Режиссер согласился с ним  и передал через хмурого статиста, одетого
сторожем, что завтра состоится съемка последнего эпизода.
     Джорджа разбудили ночью. Бедный актер Джордж Рэнди знал, что теперь  он
окажется на  должной  высоте  и не  переиграет.  Ему позавидует сам  "король
экрана", чья невозмутимая маска глядит с плакатов пяти материков, - японский
мим Сако Хакаява.
     Место  съемки понравилось  Джорджу.  Он любил на  экране все достижения
современной  техники: массивные  танки  и карманные телефоны,  торжественные
обелиски  грузоподъемников  и легчайшие гоночные  машины. Когда его  ввели в
комнату,  он  сразу оценил  величие и  красоту декорации:  голые  стены, три
электрические  лампочки необычайной  силы  и  большое  кресло,  напоминавшее
слегка зубоврачебное, но  гораздо сложнее и внушительнее. Джордж понял,  что
фирма  "ВВ" действительно не останавливается ни  перед  какими  затратами. В
сцене участвовали, кроме Джорджа, еще два мелких актера: один играл пастора,
другой, весь в черном, исполнял какую-то не совсем понятную Джорджу роль.
     Присутствующий режиссер фирмы "ВВ" в высоком цилиндре предложил Джорджу
сохранять спокойствие. Но актер Джордж, испытавший немало трудных съемок, не
нуждался в  подобных назиданиях. Он  понимал, что играет для необыкновенного
фильма, который будет демонстрироваться перед миллионами людей в Нью-Йорке и
в Риме, в Москве и в Токио. Он сидел величественный на высоком кресле. Вдруг
он  вспомнил, что  мелкой оплошностью едва не испортил фильма,  и, с грустью
отрывая от губ недокуренную трубку, сказал:
     - Возьмите ее; дым может заслонить лицо.
     Он сидел и думал о том,  что теперь у  Мери будет все, и  Мери вернется
снова к  покинутому Тому.  Они  уедут  далеко в Канаду, в лес,  где остались
забытые  престарелые  волки. Джордж  думал  о том,  что  волки все же добрее
людей, - у  них нет таких трудных  фильмов.  И  когда ток уже коснулся спины
великого актера Джорджа Рэнди - охотник Том еще раз прошептал:
     - Мери, ты ко мне вернешься?..
     А  трубку  особой  модели,  предназначенную  для  шоферов,  летчиков  и
моряков, взял себе на счастье мелкий актер в черном,  исполнявший  не совсем
понятную роль. Вскоре актер уехал в Пикардию, где  шла большая съемка войны.
Он там играл недолго. Уцелевшая трубка досталась мне. Что касается  меня, то
я еще играю и, кажется, не последний эпизод. Мне часто приходится курить эту
усовершенствованную трубку  при  полном  безветрии. Но  режиссер  фирмы "ВВ"
может быть спокоен, - я не испорчу фильма и в нужную минуту крикну:
     - Уберите! Дым может скрыть лицо...

Седьмая
     В древности люди носили на себе в  качестве амулетов различные каменья:
от тяги к вину - холодный аметист,  от  приступов  гнева  - нежный топаз,  в
котором  осенняя ольха,  шафран и  всепрощающее солнце, от самой губительной
страсти, любовной,  -  бирюзу.  Но  каменья  -  вещь  дорогая и  не  всякому
доступная. Мне  же, по  некоторым особенностям моей впечатлительной природы,
необходим талисман от чар, которые люди, обладавшие драгоценными каменьям, а
также  избытком  фантазии,  приписывали  различным  богиням  с  поэтическими
именами. Счастливый случай послал мне вещь, вернее,  останки вещи, прекрасно
заменяющие персидскую бирюзу. Это - глиняная трубка со сломанным мундштуком.
Как и все голландские трубки, она  отличается белизной и  невинностью. Целый
город - Гуда, в котором восемнадцать церквей и ни одного притона, занимается
изготовлением подобных  трубок. Сердечные голландки  в белоснежных  чепцах с
голубиной кротостью  лепят  из голландской  земли,  столь богомольной,  что,
безусловно, на ней разыгрались бы сцены священного писания, если бы случайно
не  заняла  ее место  грязная  и  развратная  Иудея, хорошенькие  чистенькие
трубки. Девственные голландцы обжигают их на огне  столь возвышенном, что он
пылает как нимб вокруг великомучеников и бессребреников. Засим десятки тысяч
трубок,  среди  дюн, плотин, каналов, мельниц,  одухотворяют труды  и досуги
отцов, сыновей, дедов, тестей, зятей, даже несчастных одиноких холостяков.
     Все голландцы,  как  семейные  так  и  холостые,  курят  свои трубки  с
исключительной медлительностью, памятуя, что спешит лишь тот, у кого совесть
нечиста.
     Полуразбитая трубка, которую я бережно храню, хотя она и  мало пригодна
для  своего  прямого  назначения,  принадлежала   человеку  с  незапятнанной
совестью  - Мартину  ван  Брооту,  владельцу  большой  фермы  в окрестностях
Алькамара. История о том, как она перешла в мои недостойные руки,  лишившись
при этом кончика своего длинного  носа, связана с печальными и трогательными
воспоминаниями моей ранней юности.
     Мне было восемнадцать лет, я еще не курил трубки, изредка для шику дымя
папиросами "Соломка",  от которых у меня ныло под ложечкой.  Я также еще  не
знал, что в  жизни мне  понадобится бирюза или  ее суррогат,  словом  я  был
невинен.
     Вероятно, судьба, учитывая  это,  привела меня,  обходя грязные Италии,
где  расплодившиеся  герои  Декамерона  обделывают  свои  темные  делишки, в
добродетельную Голландию.
     Весной 1909 года я приехал  в Алькмар,  но, смущенный величием пастора,
державшего  громовую  проповедь  в  церкви,  где  по случаю  воскресного дня
находился весь город, а также хеопсовыми пирамидами красных круглых сыров, я
отправился  вдоль  по  каналу  и часа  два спустя постучался в ворота белого
крахмального домика. На стук не спеша вышли двенадцать девушек, или, вернее,
двенадцать  существ женского пола, ибо к младшей пятилетней  девочке вряд ли
подходило это определение; что  касается старших, то даже тогда я не решился
бы утверждать, что они являются именно девушками. Вслед за ними, ступая так,
что от одного  шага до  другого можно было безусловно  продумать все глубины
Бытия и даже Паралипоменон, показался старик лет шестидесяти, еще крепкий, с
бахромой  седой  бороды,  среди  которой,  как маяк  среди пены  волн, мигал
красный  огонь  длинной  глиняной   трубки.   После  некоторых  переговоров,
касавшихся одновременно и  нравственных канонов и  нидерландских флоринов, я
получил  комнату в доме фермера  и  мало-помалу  стал  "своим  человеком". Я
узнал,  что  все  вышедшие  мне  навстречу  существа  действительно являются
девушками и, точнее, дочерьми Мартина ван Броота,  овдовевшего три года тому
назад;  что, кроме  них  и  меня,  на  ферме живут  еще восемь работников  и
семьдесят семь  коров, составляющих  основу общего благополучия: Мартин  ван
Броот  был  главным  поставщиком  Алькмарской  фабрики сгущенного молока,  и
каждая корова с серебряным плеском роняла в ведра,  услужливо  подставляемые
дочерьми фермера, не менее трех флоринов ежедневно.
     Жизнь  на ферме не отличалась  суетным  разнообразием. Коровы  жевали -
сначала сочную траву,  потом не  менее  сочную жвачку  и, дожевав, засыпали.
Девушки доили коров,  ели  хлеб  с  маслом,  стирали или гладили  кокетливые
передники и также засыпали. Работники  же предпочтительно мыли и причесывали
коров. Хозяин  поверял отправленные бидоны, читал библию и курил трубку. Все
эти  занятия  проделывались  с  отменной  точностью  изо  дня  в   день,  за
исключением воскресений. В этот день хозяин, дочери хозяина,  работники  и я
хором  пели  псалмы,  пели нескладно,  но  усердно, а семьдесят  семь коров,
будучи взращенными не где-нибудь, а  на праведной ферме ван Броота, забывали
о  жвачке и, прислушиваясь к пению, умильно  мычали. Среди нашего безбожного
века  это напоминало  мне  наивную картину средневекового  мастера,  я  даже
находил,  что  выражение  коровьих   морд  в  такие  часы  являлось  глубоко
ретроспективным - как будто это не коровы, приносящая  каждая по три флорина
ежедневно, а евангельские волы.
     Должен  прямо сказать,  что мои  душевные переживания не  отличались ни
буколической суровостью буден фермы, ни тихой благостью ее праздников. Среди
универсальной идиллии я томился,  сам не зная  почему. Скорей всего, причины
были глубоки и всесторонни: мой нежный возраст и здоровая молочная  пища, от
которой я  быстро окреп и возмужал  (при этом не следует забывать, что рядом
со мной находились двенадцать дочерей хозяина, из которых только три младших
не вызывали во мне ничего другого, кроме преждевременных  отцовских чувств).
Я  не  пробовал  курить  папиросы  "Соломка",  не  читал  сочинений  Леонида
Андреева, но, съев  чашку творогу со сметаной, отправлялся в поле и, грустно
оглядывая  крылья  мельницы,  пятнистых  коров,  беленький  домик  с девятью
приманчивыми передниками, декламировал:
     И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,
     Такая пустая и глупая шутка.
     Впрочем,  эта  "шутка"  меня  глубоко интересовала,  и я  действительно
внимательно наблюдал за  окружающим. Я знал,  что в  книгах  самых различных
писателей  -  и классиков, которых мы читали в гимназии, и новых, которых от
нас  всячески  прятали, -  изображалась предпочтительно любовь. Все  фазы ее
литературного развития были мною давно изучены.  Я твердо помнил, что, любя,
люди становятся ангелоподобными, стреляют в себя и других, идут в Сибирь или
в монастырь, словом, начинают жизнь новую, действительно интересную и совсем
не похожую  ни на будни,  ни на праздники фермы ван Броота. Но  нигде вокруг
себя я  не  мог  обнаружить  никаких признаков  этого  вожделенного события.
Дочери  фермера,  как я уже  сказал,  помимо  работы,  еды и  сна,  ничем не
занимались.  Никогда  ни один  посторонний мужчина  не  приближался к ферме.
Девушки были похожи одна на  другую и все вместе на отца - пухлые, румяные и
неподвижные.  Что касается работников, то и в амбаре, где  они помещались, я
не  находил никаких следов возможной любви. По отношению к хозяйским дочерям
они  выявляли  почтительное безразличие, и, нечаянно  задевая  локтем  грудь
девушки, работник Тео  равнодушно шел  дальше, в то время как я  чувствовал,
что никак не смог бы пережить подобную катастрофу.
     Правда,  иногда  работники  отлучались   в   Алькмар.   Я   не  решался
расспрашивать  их,  что   именно  они  делают  в  городе,  и  удовлетворялся
предположениями, что городской климат более благоприятствует любви.
     Увы, последнее  оказалось  явно  ошибочным,  и через меся  мои  смутные
томления   перешли   в   определенное  и  острое  желание.  Неудачный  выбор
местожительства дал свои плоды - я рьяно  влюбился  в старшую  дочь фермера,
двадцатипятилетнюю   Вильгельмину.   В   выборе  как  будто   сказалась  моя
прирожденная  склонность к резко выраженным формам - все качества двенадцати
сестер были всего определеннее выявлены в Вильгельмине: округлость, белизна,
отсутствие   окраски  глаз,   зато   украшенных   мечтательностью,   особой,
национальной, чей след хранили и полотна лучших живописцев в музее Гааги,  и
семьдесят семь коров ван Броота.
     Влюбившись, я не знал, что мне делать дальше. Перебрав все литературные
воспоминания, я остановился на  Тургеневе, я избрал его  своим наставником и
поводырем. Но от этого  мало что  изменилось:  следуя заветам  Тургенева,  я
продолжал ходить в поле, декламировать стихи и  выразительно вздыхать как во
время еды творога со  сметаной,  так и после нее. Только однажды, в  горячий
июльский полдень, увидев Вильгельмину, плавно  поносившую через  двор облака
своей божественной  плоти, я не выдержал  и, пренебрегая всеми литературными
уроками,  прилип  губами  к ее  белой  руке,  трогательно  пахнувшей  кислым
молоком.  Не  отняв  сразу  руки,  как  я  уже  после  сообразил,  по  лени,
Вильгельмина  чудесной  ладьей проплыла дальше в дом, а  минут  пять  спустя
оттуда выплыл большой грузный корабль - Мартин  ван Броот. Усадив меня рядом
с собой на приступочку и закурив трубку, он начал издалека:
     - Когда люди жили в раю...
     С грустью упомянув  о грехопадении, об искуплении первородного греха, о
поучениях  апостола Павла, он перешел к недавнему событию. Он пустил меня  к
себе, уверовав в  мою невинность и  честность, пустил волка в  овчарню,  где
пребывают  беззащитных  овец.  Неужели  же  я,  ради   минутной  и  к   тому
сомнительной утехи, изберу себе уделом презрение  на земле и  вечный огонь в
аду? Он поучает меня, как сына, оставшегося далеко на чужбине без  отца, без
деда, даже без  дядюшки.  Я  должен забыть  о  том, что на свете  существуют
женщины,  до того  дня когда пойду,  приобретя  соответствующее положение  и
доходы, в кирку вместе  с честной  невестой. Тогда, чтобы  продолжить род  и
чтобы не впасть в гордыню, на краткий час, неустанно молясь, я смогу познать
некоторые человеческие слабости.
     Глубоко пристыженный, я выслушал это поучение, длившееся  столь  долго,
что фермер трижды вытряхивал и наб