й  характер своего  флирта с госпожой Вэво,  и
только на  один  вопрос,  а именно: где он провел вечер и ночь с  субботы на
воскресенье, - ответил  не сразу, смущаясь  и краснея. В конце концов Волчий
Нюх все же узнал, что в субботу вечером Жюль Алюет направился к Люсьен Мерд,
хористке театра Гэте, и  оставался у  нее до  полудня  следующего дня, когда
пошел с ней позавтракать  в  ресторан  Шартье. Допрошенная Мерд  подтвердила
показания  Жюля.  Таким образом,  отпадало первое предположение, что убийцей
является любовник  госпожи  Вэво, и  в понедельник около  шести часов вечера
Жюль Алюет был отпущен на свободу.
     Тогда,  опираясь  на  слова  привратницы,  видевшей,  как  Жан  Лиме  в
воскресенье,  около четырех  часов  пополудни,  поднялся в  квартиру  Вэво и
вскоре  вышел   оттуда   чем-то  сильно  взволнованный,   Волчий  Нюх  отдал
распоряжение привести  второго заподозренного. В отличие от  точных  ответов
Жюля, показанья  Жана сразу  указывали  на  его  виновность.  Студент кратко
заявил, что, придя  в воскресенье  после  обеда  в квартиру Вэво,  он  нашел
хозяина  уже мертвым. На вопрос, почему же  он не позвал полицию и никому не
сказал о своей страшной находке, студент ответить не смог. Столь  же тяжелое
впечатление оставили  объяснения Жана о том, где он  проел ночь с субботы на
воскресенье.
     - Ходил по улицам...
     Наконец полицейский,  который привел  Жана,  заявил,  что застал  его с
запакованным чемоданом, готовящимся отбыть  на Лионский вокзал. Это являлось
также  не  малой  уликой, так как  объяснить причины своего предполагаемого,
достаточно внезапного отъезда студент на захотел.
     Волчий Нюх приказал обыскать Жана Диме. В карманах его не нашли  ничего
подозрительного: ключ, кошелек, трубка, спички.  Но левый  карман, в котором
находилась трубка, был замаран кровью. Через час экспертиза дала заключение,
что это человеческая кровь. Жан Лиме был препровожден в тюрьму Санте.
     Хотя все  говорили  о глупости  и  неопытности преступника, Волчий  Нюх
горделиво охорашивался, чувствуя себя Шерлоком Холмсом.
     На  следующий день  после похорон господина  Вэво,  Марго пошла к Жюлю.
Войдя в его комнату, она разразилась слезами, жалобами и укорами. Не понимая
значения последних,  Жюль нервно мял толстый журнал с очень милой рецензией.
Наконец   Марго   объяснила,  что  она  глубоко   возмущена  изменой   Жюля,
отправившегося  после утра среди листвы парка Монсури к  какой-то вульгарной
хористке.
     Жюль  объяснил  Марго,  что это случилось  исключительно вследствие  ее
отъезда к тетушке в Медон и что теперь, когда  они смогут  проводить  вместе
дни и ночи, он не будет больше  ходить к вульгарным хористкам. Это успокоило
Марго,  она спешно  напудрилась, повеселела и, отдавшись, стала его подругой
вначале, супругой потом, напудренной и веселой, на долгие и долгие годы, ибо
любовь  для нее  была тусклым  фонарем в будуаре,  которые не  дает  мужчине
работать и мешает ему спать.
     Уходя, Марго спросила Жюля:
     - А где же твоя трубка?..
     Жюль  впервые проклял праздное  любопытство, присущее  всем женщинам, и
пробормотал:
     - Доктор запретил мне курить трубку. Я перешел на сигареты.
     Через несколько дней счастливые любовники заговорили о Жане.
     -  В его лице всегда было нечто криминальное. Пожалуйста, не думай, что
я был его другом, - сказал Жюль.
     - Ты прав, как всегда, мой гордый лев, - томно промолвила Марго. - Этот
негодяй за мной ухаживал, но я знала, что он способен только на низость.
     Газеты,  продолжавшие интересоваться "сенсационным  убийством на  улице
Алезия",  напечатали интервью, в которых госпожа Вэво и господин Жюль Алюет,
делясь своими впечатлениями от убийцы, повторяли суждения, высказанные ими в
интимной беседе.
     Один из номеров  газеты,  содержавший эти  интервью,  случайно попал  в
тюрьму Санте, и Жан прочел его. Но  да позволено  мне  будет умолчать о том,
что он испытывал при этом. Есть чувства, которых лучше  не  называть, как не
называли древние иудеи бога, а суеверные кастильцы - змею.
     Настал  день  суда.  Ввиду  того,  что  процесс  был  назван   газетами
"романтическим", пришло много публики,  главным  образом женщин. На суде Жан
держал себя  так же как и  во время следствия:  не сознаваясь в  совершенном
преступлении, он не делал ничего  для своей защиты, ограничиваясь краткими и
малоубедительными ответами:
     - Нет, не знаю... Сказать не могу...
     Лишь  во  время речи  защитника  произошел  небольшой инцидент,  сильно
взволновавший женскую аудиторию. Молодой адвокат, вначале изложил гипотезу о
том,   что   Вэво   убили   неизвестные  грабители   и,   понимая   всю   ее
неправдоподобность,  стал  напирать  на  то,  что  если даже  Лиме  является
убийцей,  то  он  убил  мужа  женщины,  которую  страстно  любил,  и поэтому
заслуживает всяческого  снисхождения.  На этом месте  речи  подсудимый,  все
время сохранявший полной спокойствие, вскочил и раздраженно крикнул:
     - Если  я  убил  Вэво,  то хотя бы  ради  денег. Прошу госпожи Вэво  не
касаться!
     Это  выступление  не  только разочаровало дам, пришедших  взглянуть  на
романтического убийцу,  но  и ожесточило судей, размягченных речью адвоката.
Все  же,  благодаря  красноречию молодого  защитника,  Жану Лиме  было  дано
снисхождение, и суд приговорил его к бессрочной каторге.
     Так кончилась жизнь студента  математического  факультета Жана Лиме,  и
началась  другая  - арестанта номер  348  каторжной тюрьмы Нанта. От  своего
прежнего  существования,  кроме  воспоминаний, которых люди еще не научились
отнимать  при  различных осмотрах  и обысках, арестант  номер  348  сохранил
маленькую пенковую трубку.
     Арестант номер 348  был  одет в полосатый дурацкий  халат. На нем  было
восемнадцать черных полос и семнадцать белых. Арестант номер 348  плел  кули
из рогожи. Когда он сплетал десять кулей - он начинал  их расплетать, -  так
приказал ему надзиратель. Из  одного вороха  он сплел тысячи и тысячи кулей.
Арестант номер  348 гулял,  описывая круг  по тюремному двору, загороженному
стенами без окон. Впереди и позади шли  другие номера,  но номер 348 не знал
их. Он делал восемнадцать больших кругов справа налево, потом повертывался и
делал  восемнадцать кругов  слева  направо.  В  году триста шестьдесят  пять
суток.  В сутках  двадцать четыре часа. Номер 348 пробыл в  каторжной тюрьме
Нанта одиннадцать лет и четыре месяца.
     Тюремщики  говорили, что номер 348 хорошо  ведет себя. Но они не знали,
что номер 348 был счастлив, так счастлив, как редко бывают счастливы люди не
только в каторжных тюрьмах, но и в городе счастливых, в Париже. У номера 348
в тюрьме оставалась скука, долгие шаги и долетавший  в  окошко ветер с моря.
Номер  348  знал  долготу и  мощь времени.  Но он  знал еще иное  -  далекую
радость, улыбку Марго среди листвы парка Монсури, чужую любовь, ради которой
он мерил длину бесконечного круглого двора тюрьмы и плел кули из неубывающей
рогожи. Жан Лиме,  та звали когда-то  номер  348,  любил Марго. Марго любила
Жюля. Может быть, полубог  с ледниковыми  очами сразил бы Марго или Жюля. Но
номер 348 любил,  как может любить собака,  горячим шершавым  языком лижущая
руку наносящую ей побои; любя  так, он был счастлив, и счастья  его никто не
мог понять.
     Люди зовут время  жестоким, но  время милосерднее людей. Если кончается
июньская  ночь  влюбленных,  то  приходит  срок  и тому,  что  люди  именуют
"бессрочной каторгой". Когда прошли одиннадцать лет  и четыре  месяца, номер
348  заболел и почувствовал, что скоро умрет.  Он лежал на  койке и держал в
руках  трубку,  но  закурить  ее  уже  не мог. Трубка,  когда-то  нарядная и
невкусная, стала черной,  рабочей, родной. Глядя на нее, номер 348 вспомнил,
где он ее нашел, и  блаженно  улыбнулся. Потом он попросил сторожа переслать
после его  смерти трубку господину Жюлю Алюет в Париж  и забылся. Очнувшись,
чем-то  сильно обеспокоенный, он  снова взял трубку  и уже  неповоротливыми,
костенеющими пальцами сорвал с нее кольцо,  на котором под нагаром  и  пылью
таились  инициалы  "Ж.А.";  после  этого, успокоенный,  он глухо  прошептал:
"Марго", - и умер.
     Супруги  Алюет жили  тихо  и  хорошо.  Бросив  стихи,  Жюль стал писать
рецензии в  толстых  журналах, и  теперь его часто угощали  ужинами  молодые
поэты.  Марго потолстела, но  не подурнела. Детей  у них  не было -  сначала
потому, что в квартире не было  детской комнаты, а потом вследствие  мировой
войны.  Из  глаз Жюля  исчезла  собачья  нежность,  он  теперь  самодовольно
щурился, как  хорошо раскормленный  кот.  У  Жюля  были  любовницы, у  Марго
любовники,  но супруги любили друг друга нежно и  ровно, как  светит матовый
фонарь будуара. Они давно позабыли о бурных днях "сенсационного убийства  на
улице  Алезия". Получив от администрации нантской тюрьмы старую трубку, Жюль
Алюет ничего  не  вспомнил. Впрочем,  эта  обкуренная  трубка  так  же  мало
походила на другую, которую он пробовал когда-то  курить, желая приблизиться
к  облику Верлена, как долгая  жизнь арестанта 348 мало  походила  на легкий
поцелуй  среди  листвы  парка  Монсури.  Взглянув на трубку,  Жюль ничего не
вспомнил; брезгливо поморщась, он отставил пакет.
     - Какая гадость! - сказала за него и за себя умная Марго.
     Литературный критик Жюль Алюет, у  которого я иногда  бывал по пятницам
на журфиксах,  вместо рецензии в  толстом журнале подарил мне,  как  чудаку,
собирающему трубки, наследство арестанта  номер 348, и эта трубка стала моей
любимой. Я знаю, где нашел ее Жан Лиме, знаю  также, как старался номер 348,
умирая,  снять  с  нее  почерневшее  колечко. В  его глазах, в  человеческих
глазах, а не в ледниковых очах полубога, была преданность издыхающего пса. Я
курю ее, чтобы научиться любить любовью верной  и  бескорыстной,  как  любят
только покинутые матери, кроткие  рогоносцы и уличные псы, как любил женщину
по  имени Марго, спавшую со многими, много  плакавшую и после слез неизменно
пудрившую нос, печальный каторжник номер 348.