ивал  свою поместительную трубку. Когда же
он кончил,  я  дал торжественное обещание  никогда  больше своего неудачного
эксперимента не повторять.
     Обещание я держал  крепко, проходя  мимо Вильгельмины, потуплял глаза и
даже в  мыслях не  называл ее иначе,  как "возлюбленной сестрой".  Только по
воскресеньям, когда все обитатели фермы, собравшись в столовую, пели псалмы,
я решался глядеть на девушку, зная, что в этот день все помыслы людей и даже
коров  пронизаны  божественной  благодатью.  Правда,  в глубине меня жили  и
острый болезненный зуд, и смутная уверенность, что  старик фермер не во всем
прав,  что, кроме кирки  и продолжения  рода, существуют высокопоэтические в
своей  бесцельности  и даже запретности минуты, но, будучи юношей скромным и
благовоспитанным, я  от зуда лечился холодными обтираниями, а от посторонних
мыслей - чтением книг абстрактных и  малопонятных, как-то: "Влияние света на
развитие плесени" и тому подобных.
     В конце лета,  когда  я уже помышлял об отъезде, приключилось  событие,
сыгравшее  крупную  роль  в  моей жизни. Поздно вечером  после дождя я вышел
погулять,  чтобы  немного остудить  голову,  в  которой  начинали копошиться
рубенсовские  красоты Вильгельмины. Но от сырой  разогретой  земли подымался
душный туман,  и  вместо  желанного успокоения  я  почувствовал задыханье  и
головокружение.  Белесые  пары  напоминали  мне  дочку  фермера во  всей  ее
избыточной красоте, проносящую через двор ведра с молоком. От духоты я  даже
закашлял,  впал  в  минутную  ярость  и,   неизвестно  кому  грозя  кулаком,
прокричал:
     - А все-таки, милостивые государи, любовь существует!..
     Это меня  успокоило, и  я направился к себе  спать.  Но,  проходя  мимо
крайнего  в доме  окна Вильгельмины,  я  услышал странный шум,  напоминавший
чавканье коров в хлеву. Не  размышляя долго, я заглянул в открытое маленькое
оконце. В темноте я ясно различил Вильгельмину, совершенно голую, похожую на
взошедшее тесто, и какого-то мужчину с красным огоньком дымившейся трубки. Я
замер.  Вся моя недавняя злоба,  все желания исчезли. Вероятно, со стороны я
походил на обычного мальчишку, подглядевшего в окошке непристойную сцену. Но
я стоял перед раскрывшимися вратами алтаря  и  благоговейно молился:  передо
мной впервые разверзлось во всей своей торжественности  то таинственное, что
я  знал  прежде  лишь  по  романам  Тургенева  и  по похабным  гимназическим
картинкам, то, что меня страшило и влекло к себе.
     Я не  видел лиц - две глыбы, белая  и черная, еще - огонек трубки. Но я
не  пропустил  ни  одного   жеста,   ни  одного  обряда  этого   прекрасного
священнослужения.  Когда все завершилось,  я услыхал шепот  Вильгельмины, но
слов  различить  не мог.  Я  представлял  себе, что  она  говорит  о  чем-то
необыкновенном:  о  высоких столпах тумана,  пронизанных  луной, о  мириадах
миров, о конце и  о том, что конца нет. Хотя я  знал, что Вильгельмина умеет
говорить   лишь  по-голландски,  мне  казалось,  что  она  повторяет  своему
любовнику  сладостные  слова  Петрарки.  Я   ждал,   что  ответит   ей  тот,
неизвестный,  с красным огоньком, - как он объяснит  ей туман,  миры и  узлы
концов. Наконец раздался басок, - почему-то очень знакомый:
     - На молоко набавили шестьдесят сентов с ведра...
     Я слышал ясно эти слова, но столь же ясно  чувствовал, что услышать  их
не  мог,  что это  -  галлюцинация слуха, и  от страха  я громко  вскрикнул.
Раздался  легкий  визг  Вильгельмины и  короткий  звонкий стук. Я отбежал  в
сторону и через минуту услыхал раздраженное брюзжание:
     -  Какой-то негодяй из работников подсматривал!  Из-за  него  я  разбил
трубку!..
     Вслед за этим что-то полетело из оконца на траву.  Я подполз и подобрал
глиняную трубку с отшибленным носом, еще горячую. Я быстро прошел к себе.
     Весь остаток ночи я томился над страшными вопросами: послышались ли мне
кощунственные  слова  о  молоке  и  кто  мог  быть  счастливым  возлюбленным
Вильгельмины?  Трубка  не являлась приметой, ведь все голландцы курят  точно
такие же  белые  глиняные трубки.  Голос показался мне  знакомым, но  и  это
сходство  могло быть  иллюзорным.  Главное,  что  мешало мне  уснуть  -  это
смущение: литургия окончилась  водевилем.  Если любовник говорил после всего
пережитого  о сентах, значит, любовь -  низость.  Если  же  мне, после всего
высокого, что я  видел,  померещились эти слова, значит, я  человек низкий и
недостойный приобщится к таинству любви.
     Следующий день был воскресным. Я встал поздно, с тяжелой  головой,  как
после выпивки.  Когда  я вышел в  столовую, все уже  были в сборе. На медных
тазах  горело   солнце.  Белые  крахмальные  переднички  двенадцати  дочерей
празднично  улыбались,  во всем  чувствовались мир,  невинность, чистота.  Я
робко взглянул  на  Вильгельмину,  но ее  бесцветные глаза проливали обычную
меланхолическую мечтательность. Мартин ван Броот начал  петь псалом о божьих
голубицах.  Все  подхватили. За стеной  семьдесят семь коров умильно мычали.
Сжимая в кармане ночную находку, я  забыл обо  всем происшедшем и, фальшивя,
славил неокрепшим баском "святую невинность".
     Когда  мы  кончили  петь, фермер,  добродушно  улыбаясь,  оглядел  всех
присутствующих.  В  это  время  он обычно  закуривал свою  первую воскресную
трубку и курил ее, пока дочери накрывали на стол. Действительно, он  залез в
карман, пошарил с минуту и вдруг раздраженно пробормотал:
     - Черт побери, ведь я ночью разбил трубку!..
     Услышав  слово  "черт"  в  столь  неподходящее  время,  все  двенадцать
дочерей,  восемь  работников,  а за ними вслед, вероятно,  и семьдесят  семь
коров вздрогнули. Что произошло со мной?  В этот миг я терял самое большое и
важное, терял то, чего у меня еще в жизни и не было, - предчувствие, веру, -
терял  все. Но восемнадцатилетний юноша в течении нескольких секунд вырос на
двадцать лет, и вместо  слез, вместо румянца стыда или визгливых обличений я
спокойно вынул трубку, в которой оставалась еще щепотка табаку, и закурил ее
перед фермером. Мы взглянули друг на друга и с минуту простояли молча. Какая
минута! Потом сразу, одновременно, мы сделали первый шаг, подошли, наши руки
столкнулись  и слились в крепком пожатии. Когда  же руки  наконец расстались
фермер заботливо сказал:
     - Если вы  выйдете  сейчас в  Алькмар, то поспеете  к дневному  поезду.
Вильгельмина приготовит вам бутерброды с сыром.
     И со  свертком бутербродов,  провожаемый до  ворот двенадцатью дочерьми
ван Броота, я  покинул  гостеприимный  домик.  Я унес из  него  нечто  более
ценное, чем бутерброды, - трубку с отбитым носом, горькую мудрость, низость,
боль.
     О, я  не вылечился  от проклятого зуда!  Я  думаю,  что в  распоряжении
богинь с поэтическими именами не мальчик-стрелок, а целый улей злобных пчел.
Я  не ропщу.  Но когда мне  становится  невтерпеж,  когда я, вновь  и  вновь
отчаиваясь, хочу проверить, где же она, - из  сонетов Петрарки и из похабных
картинок,  - неужели  вот в  этой,  лежащей навзничь  и уже  готовой завести
беседу о молоке и сентах, когда я  слишком многого хочу, рука моя нащупывает
в кармане обломок трубки.
     Я  припадаю к ней, отравленный двойной слюной старческого сластолюбия и
юношеского  отчаяния, вспоминаю богомольных  коров и  нидерландские флорины,
вспоминаю отца и дочь - и больше ничего не хочу.

Восьмая
     В  течение  двенадцать  лет  "Мария", небольшое  судно,  принадлежавшее
"датской  компании  экспорта  и импорта",  совершало  регулярно рейсы  между
Копенгагеном  и  Рио-де-Жанейро. Другие  суда  компании  не отличались таким
постоянством,   то  и  дело   меняя  Сингапур   на   Веракрус.  Но  грузчики
копенгагенского порта хорошо  знали,  спуская  под Новый год  в трюм "Марии"
сепараторы, что они к благовещению будут вытаскивать из трюма кули с пахучим
кофе. Появление "Марии" было привычным и неизбежным,  как смена времен года.
Когда   вдали  показывалось  какое-нибудь  судно,  все   население  порта  -
кабатчики, рабочие,  матросы, менялы, торговцы,  проститутки -  высыпало  на
набережные,  чтобы  узнать,  откуда  оно,  чем  гружено  и  куда идет. Но ни
копенгагенские  школьники   первого  отделения,   ни  чистильщик   сапог   в
Рио-де-Жанейро не обращали никакого внимания на "Марию".
     В течении двенадцати  лет "Марию" водил из Копенгагена в Рио-де-Жанейро
с  сепараторами  и из  Рио-де-Жанейро в  Копенгаген  с кулями пахучего  кофе
капитан дальнего  плавания Густав Ольсон.  Другие  капитаны  меняли суда, но
Густав Ольсон не  расставался с "Марией". Никто  не  знает, когда он впервые
показался на  маленьком  скромном  судне, нельзя было себе представить рубку
"Марии"  без Густава Ольсона или  Густава Ольсона  без рубки "Марии".  Кроме
"Марии",  у Густава Ольсона не  было  других  Марий,  ни Амалий,  ни датских
Иоганн,  ни бразильских  Марианн, ни  жены,  ни любовниц. Во  время  стоянок
капитан скучал и ждал часа отплытия. Он ходил  в портовые кабачки, пропахшие
морской сыростью и  спиртом, пил залпом  виски или джин, слушал  рев датских
шарманок или  плеск  негритянских  банджо, напоминавших  ему голоса  воли, а
выпив  рюмок десять,  брал  какую-нибудь  девку,  попадавшуюся  под  руку, -
белесую дочь ютландского  фермера или  мулатку цвета кофейных  зерен - и, не
глядя на  нее,  быстро  выпивал  все поцелуи,  долженствовавшие утолить  его
жажду,  выпивал залпом,  как рюмки джина,  довольный тем, что волосы девушек
издают  запах соли и водорослей, потому что Густав Ольсон любил не женщин, а
море, и каждый  раз, покидая порт, он находил свою возлюбленную. Он знал все
черты ее  лица, и дорога из  Дании в Бразилию через пустой темный океан была
для старым проезжим трактом, где знаком не только каждый верстовой столб, но
и  каждое придорожное  деревце.  В  шторм,  стоя  на  мостике,  он любовался
нервическим припадком своей  капризной подруги. Да,  если  бы какая-нибудь -
все  равно,  белесая или цвета  кофейных зерен, - заинтересовались бы,  кого
любит хмурый капитан, и к кому  он спешит, обрывая последний поцелуй, Густав
Ольсон  сказал  бы:  "Фермер  любит  солнце,  жену и густые сливки,  капитан
дальнего  плавания любит море". Сказав так, Густав Ольсон  сказал бы правду,
но он не сказал бы всей  правды: у него была еще одна  любовь. Ее и надлежит
раскрыть.
     В течение  двенадцати  лет  маленькая  черная трубка  с  мундштуком  из
слоновой кости не  покидала капитана.  Влажный  ветер дышал  в  нее столь же
рьяно, как Густав Ольсон, и трубка пахла морем. Она  дымилась, когда "Мария"
рассекала холодные оловянные воды копенгагенского порта. Она дымилась, когда
показывались вдалеке белые кубы  рио-де-жанейровских  домов, белые на темной
эмали тропического неба.  Она  дымилась в бурю и штиль.  Без трубки  не было
Густава Ольсона,  без Густава Ольсона  не было  "Марии",  и  для того, чтобы
бразильские плантаторы  могли  бы  есть  хлеб с маслом,  и для  того,  чтобы
датские вдовушки, перемолов  пахучие зерна, могли бы пить  крепкий кофе,  не
погасала на своем посту маленькая трубка, набитая черным едким табаком.
     Двенадцать  лет  между Копенгагеном  и Рио-де-Жанейро  в голом,  пустом
океане дымилась труба "Марии"  и трубка  Густава Ольсона. А  на  тринадцатый
произошла  катастрофа, без диких  бурь, без  злостных рифов,  без германских
подводных лодок.  "Мария" везла  сепараторы,  и "Мария" их  довезла,  только
грузное сердце капитана Ольсона село  на мель, и трубка не дымилась больше в
его зубах,  когда вдалеке показались  расположенные полукругом белые кубы на
темной эмали.
     Это  началось  в  Копенгагене.  Когда  Густав Ольсон накануне  отплытия
"Марии"  выходил из  конторы  "Датской  компании  экспорта и  импорта",  где
получал жалованье  и служебные  инструкции, к нему  подошел молодой человек,
странно одетый в рабочую бархатную блузу и элегантные штаны для гольфа.
     - Вы  капитан судна "Мария",  которое завтра отправляется в Бразилию? -
спросил незнакомец на очень дурном английском языке.
     Густав Ольсон  кивнул  головой.  Тогда  странный  человек  в  бархатной
куртке,  назвавшись   Жюлем   де  Росиньолем,  заявил,  что  ему  необходимо
переговорить с капитаном  по крайне важному и секретному делу. Густав Ольсон
предполагал  все равно зайти в  кабачок "Морское  солнце" с огромной  тыквой
вместо вывески. Он предложил юноше следовать за ним, добавив, что в "Морском
солнце" хорошее шотландское виски и укромные уголки, где можно  побеседовать
обо  всем на  свете,  даже о  пиратском  нападении на суда "Датской компании
экспорта и импорта".
     В кабачке они  застали сцену, очевидно, не  редкую,  ибо  Густав Ольсон
гораздо больше удивился волнению своего собутыльника, нежели происходившему,
то  есть драке  между  китайцем и датчанином из-за какой-то девки.  Датчанин
потерял  зубы,  а  китаец  сознание,  девка  же,  ничего не  потеряв, весело
смеялась. Это  происшествие  привлекло  общее  внимание  посетителей  и дало
полную возможность Жюлю де Росиньолю изложить суть своего странного дела.
     Ему  необходимо уехать  в Южную Америку.  Правда, послезавтра  отбывает
пассажирский пароход "Луиза",  а "Мария",  кроме своих машин, никого на борт
не  берет.  Но   на   "Луизе"  Жюль  де  Росиньоль  ехать  не  может,  ввиду
обстоятельств деликатных, а именно - ввиду некоей Занзанетты, которая сейчас
находится в отеле "Бристоль" и ждет Жюля, пошедшего купить для нее коробочку
пудры. Кроме  Жюля  де Росиньоля, на "Марии" должна уехать его жена, то есть
не жена, а невеста, словом вот эта самая Занзанетта.
     Густав Ольсон очень хорошо понимал, что француз хочет в Америку и что у
француза   имеется  соответствующая   дама,   сопровождающая  его.   Но   он
полюбопытствовал, почему  они оба не могут, купив два  билета  и прождав еще
денек  в  комфортабельных  комнатах  отеля  "Бристоль",  сесть  на  "Луизу",
приспособленную  для перевозки особ,  начинающих при  первом  слабом дыхании
моря, корчась, извиваться на палубе, в  то  время как "Мария"  приспособлена
только для моряков, машин и кулей с кофе.  Выпив еще стакан  виски, Жюль  де
Росиньоль мрачно ответил:
     - Извольте... Я  хотел Занзанетту. Занзанетта хотела изумрудное  колье.
Триста тысяч... У моего дяди, сенатора...  Меня  ищут... Вы  старый черствый
человек.  Вы  не понимаете, что  такое  любовь. А я люблю... С вами я говорю
языком  цифр. Перевезите меня  и Занзанетту. Сто тысяч... Нет  - прощайте...
Можете звать полицию...
     И  долговязый  человек  в бархатной  куртке,  выпив  всего-навсего  два
стакана виски, стал всхлипывать, как сопливый щенок.
     Прежде всего  Густав  Ольсон приказал: "Перестаньте!"  -  и  налил  ему
третий  стакан.  Затем,  закурив  трубку, он  начал  обдумывать  необычайное
предложение француза. Деньги мало его прельщали. Но и страх, что за подобных
пассажиров  капитан  может  поплатиться,  его  не останавливал.  Два чувства
боролись в сердце Густава Ольсона: жалость к  юноше и отвращение к  женщине.
Он мог терпеть  этих тварей на берегу, даже прибегать порой к их услугам, но
женщина,  первая женщина на борту "Марии",  казалась  ему оскорблением моря.
Жюль де Росиньоль жадно следил за каждым колечком дыма, вылетавшим из трубки
Густава Ольсона, зная, что  сейчас  решается его судьба; поняв, что  капитан
колеблется, после четвертого стакана виски он вцепился в его рукав.
     -  Капитан! Вы ведь  капитан  дальнего плавания! А  любовь - это шторм!
Спасите меня, капитан!..
     И против этого капитан ничего возразить не мог. Он пробормотал:
     - Приходите с ней в два часа ночи. Я буду ждать у сходней.
     Оставшись один, капитан начал  тщательно  обдумывать,  как перевезти  в
Рио-де-Жанейро эту странную  чету  незамеченной. Придется уступить  им  свою
каюту. И от мысли, что голая женщина буде  корчится в его  милом пристанище,
под шестью огромными  картами океана,  Густав  Ольсон брезгливо  поморщился,
стукнув трубкой  о свой  каблук. Но делать было нечего. Пройдя  на  "Марию",
капитан позвал матроса Джо, негра,  у которого  бразильские пастухи вырезали
язык  за то, что он  обругал какую-то святую "коровой". Двенадцать лет  тому
назад Густав Ольсон  подобрал умиравшего Джо и взял его на  "Марию". Джо был
предан капитану, как лучший из псов.
     -  Ты будешь прислуживать им. Но никто не должен знать об этом. Смотри,
не проболтайся!
     Последнее, впрочем,  было излишним: бразильские пастухи навеки отбили у
Джо охоту что-либо говорить.
     В два часа ночи  Густав Ольсон  и негр Джо  увидели две тени в  широких
плащах. Они быстро  спустили их в  каюту. Зажигая свет, капитан  отвернулся,
чтобы  не увидеть лица  женщины,  которая осквернит  койку,  карты, "Марию",
море.
     А на следующее утро - дымилась труба "Марии", дымилась трубка капитана,
и судно  покойно  проходило  мимо  маленьких  островков  с фортами, маяками,
амбарами и лебедками.
     Только на  третий день  вечером  Густав  Ольсон решился пойти проведать
своих  пассажиров,  и, собственно говоря, этот  час, а именно - восемь часов
пополудни  12  августа  1919  года,  может быть  отмечен  как  час  крушения
капитанского сердца.  Все, что он застал в знакомой каюте, было необычайным.
Прежде  всего  - запах. Казалось, что  на маленькой  жесткой койке  расцвели
тысячи  чудесных  цветов,  непохожих  на  морские  водоросли  и  неизвестных
капитану.  Взглянув на  койку,  он  увидел  существо  божественной  красоты,
которое он затруднился бы назвать  низким  именем "женщина".  Это  существо,
белое  и   неподвижное,  лежало  и,  чуть  скосив  глаза,  любовалось  своей
полуобнаженной грудью. Француз, суетясь вокруг, робко звал ее "Занзанеттой".
Сняв фуражку, капитан стоял  у двери. Он не знал, что ему делать, - уйти или
осмелится поцеловать  ручку даму, как это делают некоторые морские  офицеры,
или, подобно Жюлю де Росиньолю, завопить:
     - Любовь - шторм! Спасите и меня!
     Занзанетта приоткрыла крохотный  рот, и Густав Ольсон, слыхавший только
шарманки,  банджо  и  свое  любимое  море, услышал звуки сладостные, нежные,
безусловно доходившие свыше.
     - Она говорит, что вы очень  милы, капитан, - сказал Жюль де Росиньоль,
так как Густав Ольсон не понимал французского языка.
     - А теперь,  теперь что  она говорит? -  наивно спросил  Густав Ольсон,
слыша дивные колокольчики, все еще продолжавшие звенеть.
     Жюль де Росиньоль несколько смутился.
     -  О, теперь она говорит  о другом... Теперь она  говорит,  что  если я
умру, она тоже умрет... Так сильно она меня любит...
     И как бы желая доказать капитану свое право на подобную любовь, француз
начал ему  рассказывать,  как  ради  Занзанетты  он  пренебрег  честью  рода
Росиньоль , покинул отчий дом, расстался с любимой Францией  и едет теперь в
страшную страну,  где ядовитые мухи, желтая лихорадка и невыносимая жара. Но
капитан  не слушал  его - он глядел на  Занзанетту, а Занзанетта глядела  на
свои  полуобнаженные груди. Вдруг он заметил  ,  что  она  чуть поворачивает
голову, чем-то огорченная, и протягивает капитану изящный  портсигар. Густав
Ольсон понял, что Занзанетту обеспокоил едкий  дым трубки.  Впервые устыдясь
своей подруги, он быстро  спрятал ее в карман и,  неловко  сжимая  в толстых
пальцах  крохотную  сигарету,  стал  кашлять  от  приторного душистого дыма.
Занзанетта удовлетворенно улыбнулась и  принялась  за прерванное занятие, то
есть за любованье своими грудями.
     Поднявшись  через час на палубу, Густав Ольсон  уже знал о  происшедшей
катастрофе. Он не стал ни плакать, ни ругать себя. Будучи капитаном дальнего
плаванья, он  привык, видя перед собой даль, преодолевать все опасности, все
преграды. Стоя  на мостике  с трубкой, слушая гул начинающейся  бури, Густав
Ольсон знал, что опасностей и преград будет много, он ведь должен достичь не
Рио-де-Жанейро,  а  сердца  Занзанетты, если  только  может быть  сердце под
холодной полуобнаженной грудью.