а  не
смела  подумать  - даже  легкое прикосновение  к  розе или к стволу  трубки,
покрытому рыжей оленьей шерсткой, мнилось ей святотатством.
     Конечно,  плохой запах  - вещь  не столь  важная в обычной человеческой
жизни.  Но  ведь Эльза  жила  на верхушке  Вармефуссовского холма,  куда  не
заходят даже самые предприимчивые  туристы. Таким образом,  у нее не было ни
Марты, ни Зельмы, чтобы поговорить хотя бы о зеленых носках, но  других,  то
есть принадлежащих Францу или Карлу.
     Внутренность  дома лесничего  также  располагала к  сосредоточенности и
постоянству:  оленьи  рога  без всякого  практического  применения,  большое
деревянное  изображение  святого Губерта  в  человеческий рост, двухспальная
кровать с двенадцатью подушками и  четырьмя перинами,  стол, скамья. Так как
Эльза  не  любила ни  молиться,  ни  спать  днем, то  все часы, остававшиеся
свободными  после того,  как  Курт  поедал  котел с вареной  картошкой,  она
посвящала ожиданию благословенного  часа, когда трубка наконец  разобьется и
перестанет  отравлять  удушающим  запахом  тесный, с  трудом  проветриваемый
домик.
     Но  трубка  оказалась  долговечнее мира,  Германской империи  и  многих
других вещей, скорее напоминавших гранит, нежели фарфор. 4 августа 1914 года
Курт Шуллер, надев две пары двойных носков,  вложив в сумку хлеб,  маленькую
дрянную трубочку и  пакет канастера, начал  спускаться  по  крутой тропинке,
бодро  насвистывая  военный марш.  Жена побежала за ним  и  в последний  раз
приложилась  своей  обструганной  грудью  к  его дородной сумке, обливая  ее
слезами, походившими на сплошную холодноватую воду горных дождей.
     Затем  Эльза  Шуллер стала ждать часа  - уж  не того,  когда разобьется
трубка,  - обезоруженная, на стенке, она  теперь  вызывала лишь нежность, но
иного, когда на  тропинке покажется  дорожная сумка  Курта. После двенадцати
лет прежних ожиданий, три года войны прошли  довольно быстро.  О Курте Эльза
ничего не знала. Несколько раз она спускалась  в Обердорф, наводила справки,
писала  прошения,  но  тщетно.  Она  окончательно  свыклась  с   необычайной
просторностью кровати, с бездыханностью  трубки,  варила  значительно меньше
картофеля и  больше ничего  не  ожидала. Впрочем,  иногда, ложась на окраину
ложа, она  потягивалась, глядела  на  розу и на  пчелу,  в  томленье сжимала
колени и смутно, уже в полусне, шептала:
     - Дай мне сладкий, душистый мед!
     Этот  мед  ей  был  дарован  в  виде  военнопленного,  отправленного  в
Вармефуссовский  лес для рубки дров,  пензенского бобыля Фаддея Ходошлепова.
Когда Фаддей зашел впервые в  домик лесничего и мычаньем попросил позволенья
обогреться, Эльза сразу сообразила все: то есть, не думая  об этике и о том,
что  она  перед светлым  днем  конфирмации,  а  также  не  вникая  в оттенки
национальной  проблемы, она  стала варить большой котел картофеля, такой же,
как готовила в  былые  годы для  Курта Шуллера. Засим, аккуратно раздевшись,
она  начала  ждать,   думая,  что  этот  чужеземец,  не  понимающий  простой
человеческой речи,  все же поймет, что  она одна на широкой кровати напрасно
ждет  мужа уже в течении трех лет. Так и  случилось.  Фаддей  ждать  себя не
заставил, и, одухотворенный двойным содружным храпеньем, маленький домик  на
верхушке поросшего буком холма вновь заговорил о любви и о мире.
     Но  утром  Эльза  почувствовала,  что  чего-то  недостает   ее   новому
господину. Тогда наступил торжественный миг коронации - кротко,  с умиленной
улыбкой поднесла она Фаддею  четырехколенчатую трубку с  пчелой  и розой,  а
также одну из пачек доброго старого канастера, который в изрядном количестве
хранился в сундуке Курта Шуллера. Фаддей не удивился, не смутился, уверенным
жестом  он  поставил  трубку  меж ног  и, будто он не Фаддей  Ходошлепов,  а
чистокровный шваб, уже двадцатое поколение владеющий пером на зеленой шляпе,
кегельбаном  и  трехлитровой  пивной   кружкой,  начал  выхлестывать  сизый,
остуженный дым. Эльзу слегка затошнило, но даже эта тошнота была ей приятна.
Когда  же она вновь подумала, скоро ли эта  трубка наконец  разобьется,  как
молочник  и  сахарница,  -  ее  душу охватила знакомая истома  благоденствия
впервые после того вечера, когда Курт Шуллер ушел вниз по тропинке на войну.
     За  этим днем последовали другие, много других, и ничего до 5  мая 1918
года не тревожило ее мирных ночей и робкого упования на бренность трубки. Но
в указанный день случилось  нечто катастрофическое и выходящее за пределы ее
тихого ангелоподобного  характера.  А  именно, часов в  шесть вечера,  когда
Фаддей,  доколов  во дворе воз дров, сосал священную трубку, Эльза подошла к
окну, чтобы глотком свежего воздуха ослабить силу неиссякающего канастера, и
вдруг  отчаянно  кудахтнула.  По  тропинке подымался Курт Шуллер  с дорожной
сумкой.
     Фаддей, не понимавший ни  одного слова,  сокровенный  смысл  кудахтанья
мгновенно  уловил и, отложив  свой жезл, быстро выскочил в  дверь, скрывшись
среди  тени вековых  буков.  Но  с ним не ушел,  да  и  не мог уйти  тяжелый
табачный  дым. Эльза сразу поняла, что этот запах - отчет о сладостных ночах
на  ложе,  недаром  обладающем  двенадцатью  подушками и  четырьмя перинами.
Чудесное озарение сошло на нее - она взяла еще дымящуюся трубку и приставила
ее к статуе так, что благоговейно улыбающиеся уста святого Губерта  касались
рогового мундштука.
     Действительно, Курт Шуллер, войдя в домик, не глядя на жену и не слушая
ее восторженных  всхлипываний,  прежде всего  стал нюхать, -  как  мог он не
узнать  запаха  своего  старого доброго  канастера?  Не  дожидаясь  грозного
вопроса, Эльза, богомольно сложив руки на груди, прошептала:
     - Он курит...
     Робко  коснулся Курт  еще теплой  фарфоровой  чашечки и  перекрестился.
Засим он сел за  стол и  принялся,  степенно  почавкивая глотать  картофель.
Откушав,  он не решился потревожить  святого Губерта  и выкурил безо  всякой
зависти свою дрянную походную трубочку. Час спустя под четырьмя перинами  он
смог убедиться в том, что  ничего не переменилось в этом доме  и что  томная
нега Эльзы, нерастраченная, ждала четыре года возвращения супруга. О, это не
было игрой, ибо свято  и  невинно  отдавалась Эльза  Курту, и при  виде  его
зеленых  двойных  носков  гладко обструганная  грудь  вскипала  неподдельной
страстью.
     Проснувшись  рано,  Эльза  немного удивилась - вместо мочальной льняной
бородки  ее щеку щекотали седые жесткие усы. Но  еще более сильное изумление
ожидало ее: взглянув на деревянную статую, в ужасе и в восторге она увидала,
что святой, с удовлетворением  улыбаясь,  выплевывает изо рта клочья  густой
серой ваты, точь-в-точь как делали это Курт и Фаддей.
     Не в силах скрыть потрясения, она соскочила с кровати и пала на колени,
крича:
     - Курт, он курит!
     Лесничий, утомленный дневной дорогой  и  ночной негой, нехотя приоткрыл
глаза.
     - Но ведь ты мне уже раз сказала об этом, - проворчал он и вновь уснул.
Потом, уже окончательно проснувшись, он никак не мог понять потрясения жены,
которая должна  была  привыкнуть  к подобным чудесам,  и  отнес его за  счет
волнения,  причиненного   супружескими   ласками  после   столь  длительного
перерыва. Как же могла Эльза  объяснить ему различие между  вчерашним нежным
обманом и сегодняшней достоверностью?
     Никогда  впоследствии ни  Эльза, ни  Курт не видели больше, как  святой
Губерт курит, хотя трубка и  оставалась бессменно  в  его  распоряжении. Они
склонялись к мысли, что святой, не желая вводить в соблазн слабого человека,
курил незримо, вознося к небу легчайшие облака, лишенные  цвета и запаха. Во
всяком  случае,  ни  они,  ни  приходившие  из  Обердорфа набожные  люди  не
сомневались в том,  что святой  Губерт курит, и не пытались  выяснить, зачем
святому  понадобилось  заниматься  таким  плотским  и  низменным делом,  ибо
подобные мысли были бы грешным стремлением проникнуть  в тайны божественного
промысла.
     Супруги  прожили  мирно еще  два  с половиной  года.  Эльза  отдавалась
счастью, не  отвлекаясь  больше  никакими побочными  надеждами.  Она  теперь
узнала,  что гибель  четырехколенчатой трубки  не  принесла бы  ей  никакого
облегчения, ибо канастер в маленькой трубочке пах столь же сильно.
     В  декабре прошлого  года лесничий,  обходя свой  участок, простудился,
заболел  воспалением  легких  и  вскоре  умер.  Уже   не  дождь,  а   ливень
холодноватых  сплошных  слез Эльзы оросил  его скромную могилу.  Самой Эльзе
пришлось  покинуть Вармефусс  и  перебраться в Обердорф, где она потупила  в
"Гастгауз   цум   левен"   на  должность  судомойки.   Тяжелые  материальные
обстоятельства, а также непосильность обременять  свои  вдовьи ночи на одной
подушке  и  под  одной   периной  двумя  любовными  и  третьим  божественным
воспоминаниями принудили ее продать трубку старьевщику за пять марок.
     Так как старьевщик был человеком набожным и  в  то же время деловым, он
перепродал мне  эту трубку за  пятьдесят марок, приложив к ней  патетическую
историю, добросовестно  мною изложенную.  Получив деньги  и дружески щелкнув
пчелу, повисшую над розой, он с подлинным чувством сказал:
     - А все же я не сомневаюсь в том, что святой Губерт курил ее!
     От себя добавлю: я тоже не сомневаюсь в  этом. Я храню эту трубку,  как
мудрое  назидание  и  нерадивой пчеле, и  ветреной розе,  пуще  всего  - как
источник  святой  веры.  В минуту сомнения  я гляжу на нее; да, да, конечно,
святой Губерт курил из нее! Если же я не курю, то только потому, что, будучи
фарфоровой , она покрывается нагаром,  но никогда  не  обкуривается. Фарфор,
лишенный пор,  подобен  безлюбым  сердцам:  встречи  и года ложатся  на  них
тяжелым  густым налетом,  но никогда ничье  острое дыхание не пронизывает их
холода.

Тринадцатая
     История  тринадцатой  трубки,  самой  любимой  из  всех  моих   трубок,
чрезвычайно сентиментальна,  и она, безусловно, вызовет насмешки многих. Что
же делать, я сам  сентиментален и ничуть не стыжусь этого. Я люблю мелодраму
- кровь и незабудки на плакате кинематографа. Я знаю, что любовь не только в
ледниковых  очах полубога, но и в слезящихся глазах старой собаки, ожидающей
очередного пинка.
     В 1909 году, в Париже,  по соседству со  мной,  на тихой улице  Алезия,
проживал крупный  скотопромышленник  господин  Вэво  с молодой женой  Марго.
Господин Вэво любил свое дело и каждое утро отправлялся на  бойню близ улицы
Вожирар.  Он  глядел,  как  животных  резали,  глядел  деловито  и  любовно,
расценивая шкуру и  мясо, сало  и  кровь. Особенно нравился ему убой свиней,
закалываемых  медленно, чтобы успела вытечь  вся кровь. Господин Вэво как бы
взвешивал  дымящуюся  густую струю,  взвешивал ее  густоту и  добротность, -
сколько из нее может выйти кровяных колбас и сколько луидоров даст колбасник
за каждое ведро. Иногда  господин Вэво марал рукава своей рубахи  свиной или
бычьей кровью, и на голубом полотне кровь  сохла, чернела.  Проверив  туши и
получив  луидоры,  господин  Вэво  шел в  ресторан  на  улице  Вожирар,  где
заказывал себе жирное мясо. Хозяин знал вкусы своих посетителей, и господину
Вэво подавали груду  жира.  Он  долго  ел, после  еды полоскал  рот  крепкой
нормандской водкой и  ехал домой. Марго  должна была ожидать его,  и, ложась
рано, часто еще засветло, как ребенок, господин Вэво, пахший свиной кровью и
бычьим салом, ласкал ее, стискивал  шею, ударял бедра так, как  если  бы его
жена была хорошей полновесной  тушей. Вскоре он засыпал и спал  долго, мыча,
прихрапывая, а под утро, когда ему снились нехорошие сны, скрежетал зубами.
     Марго  была  телосложения деликатного  и  темперамента флегматического.
Ласки господина Вэво  пугали ее, а от запаха крови  ее тошнило. Она не могла
говорить  с   мужем  ни   о   весенних  туалетах,  выставленных  в  магазине
"Самаритянка", ни об  интригах  домовладелицы госпожи  Лекрюк, ни о  хорошей
погоде,   -   господин  Вэво  все   указанные  вопросы  рассматривал   чисто
профессионально, высчитывая, сколько  килограммов  вырезки  стоит  платье  с
ажурными прошивками. Лишенная  духовного общения и скорее запуганная, нежели
удовлетворенная общением телесным,  Марго на третий  год  брака окончательно
созрела для любовника.  Как всякая женщина, она искала любви тихой и ровной,
любви, подобной матовому  фонарю ее  будуара, слишком темному, чтобы мужчина
мог при нем работать, и достаточно яркому, чтобы не давать ему спать.
     В это время  с госпожой Вэво  познакомились два  приятеля, вернее,  два
земляка,  недавно прибывшие  из Лиона,  -  молодой поэт Жюль Алюет и студент
Сорбонны, математического  факультета, Жан Лиме. Поэт любил  женские письма,
сладкое  вино  и  рецензии  в толстых  журналах.  Студент всему  предпочитал
западный  сырой  ветер,  скуку  и блуждание  ночью по  пустынным предместьям
города,  когда он  крупными и  ровными шагами  мерил длину  улиц.  При явном
различии  наклонностей и Жюль  и Жан, увидев Марго, равно  растерялись. Поэт
вечером  не  просмотрел журналов, а студент  забыл о том, что  ему  надлежит
скучать.  Далее все пошло  естественным порядком. Два  косолапых, долговязых
человека  начали  проделывать  тысячи  несуразностей,  ради  одной маленькой
расчетливой женщины, никогда не способной просчитать хотя бы одно су. Утром,
когда господин Вэво марал свиной кровью  свои голубые рубашки, Жюль  Алюет и
Жан Лиме, как два пса, сопровождали Маго в магазин "Самаритянка" или  в парк
Монсури,  покорно  следя за малейшим  движением  своей  госпожи.  И  любовь,
которая  грозна и  громка  в  ледниковых очах  полубога, робко  жалась  в их
кротких собачьих глазах.
     Господин Вэво как-то столкнулся с обоими юношами и внимательно осмотрел
их. Они показались  ему двумя  мелковесными барашками. Он  понимал, что  оба
вместе они недостойны сравнится  с ним, даже в часы его  слабости, и поэтому
не  испытал никакой ревности.  Напротив,  посещения  двух молодых людей,  из
которых  один писал  в газетах, а другой был племянником мэра города Дижона,
льстили самолюбию господина Вэво.
     У  Жюля  бывали  часто  неприятности  с  хозяином   ресторана,  где  он
столовался, и  с привратницей  из-за  неоплаченных  счетов,  так как  деньги
получаемые  от матери,  он  тратил  на  цветы Марго,  на  сладкое вино  и на
угощенья черствых  критиков. Почувствовав благорасположение господина  Вэво,
он как-то в трудную минуту  взял у скотопромышленника взаймы тысячу франков,
выдав взамен расписку на вексельной бумаге.
     Прочитав как-то, что Верлен курил трубку, Жюль решил не пренебречь этой
живописной  потребностью. Он  купил  маленькую  пенковую  трубку  с янтарным
мундштуком и на кольце выгравировал свои инициалы. Трубка показалась ему  на
редкость  невкусной,  а когда  он признался  в этом  опытному курильщику, то
узнал,  что трубку надо обкурить. У Жюля не было терпения. Он хотел получить
сразу  обкуренную трубку, не  понимая, что обкуренная  трубка  столь же мало
похожа на выставленные в витринах магазинов, как прожитая жизнь  на мечтания
двадцатилетнего   юноши.  Жюлю  пришлось,   таким  образом,   примириться  с
неприятным  привкусом  ради  приближения к незабываемому  облику Верлена,  -
судьба готовила ему иные сладостные утешения.
     Господин Вэво не  был  столь  далек от истины, оставаясь  равнодушным к
отношениям между его  женой  и двумя поклонниками. Если Марго,  как уже было
сказано,   созрела  для  любовника,  молоденькие  провинциалы,  неопытные  и
наивные, познав на  опыте,  что  такое  любовь, еще не  знали,  как надлежит
поступать с этой любовью. На помощь пришла весна, эта известная всему Парижу
сводня, с ее притворными ливнями и кокетливым солнцем.
     Как-то, угрюмо шагая по парку Монсури, Жан  увидел среди листвы Марго и
Жюля. Поэт храбро поцеловал щеку Марго. Женщина не только не ударила его, но
сама  поцеловала в губы и, доставши из  сумочки  ключ от двери, подала его с
лукавой  улыбкой Жюлю.  Жан  видел все это, и,  вопреки утверждениям  многих
писателей, ему не захотелось убить ни Марго, ни Жюля.  Он продолжал крупными
шагами мерить аллею парка Монсури, думая о том, что Марго  любит Жюля  и что
это хорошо, длительно и важно, как пустынные улицы предместья и  как ветер с
моря. Жан думал  еще  о том, что поезд в  Лион  отходит по вечерам  в восемь
тридцать и что ему, Жану, следует завтра ехать этим поездом.
     Так думал Жан, потому что был молод и наивен. Он не понимал, что  Марго
созрела для любовника  и что, если бы  Жан поцеловал  ее  среди листвы парка
Монсури, она отдала бы Жану ключ от  двери. Жан  не знал, что  женщине нужна
любовь тихая и ровная, как матовый фонарь будуара, слишком бледный для того,
чтобы мужчина мог  при  нем работать, и достаточно  яркий, чтобы мешать  ему
спать.
     Вечером Жан  встретил Жюля. Казалось, поэт должен  был петь, смеяться и
проказить,  как  это  делают в книгах все счастливые влюбленные. Но Жюль был
зол и мрачен. Он  имел для  этого достаточные  основания и  поделился  ими с
Жаном.  Господин  Вэво,  очевидно почувствовал некоторую перемену  в  Марго,
потребовал у Жюля немедленной  уплаты  давно просроченного векселя, грозя  в
противном  случае   публичным   скандалом.  Жана  очень   огорчили  подобные
неурядицы, как бы осквернявшие нежное видение среди листвы парка Монсури. Он
посоветовал  поэту  успокоиться  и  обещал  ему  тотчас  по приезде  в  Лион
раздобыть тысячу франков. На этом они расстались.
     Это  было  в  субботу, 21 апреля,  в семь  часов вечера. В воскресенье,
около  четырех часов  пополудни,  Жан  отправился  на  улицу  Алезия,  чтобы
попрощаться с  госпожой Вэво. Он не  знал, что Марго еще накануне, то есть в
субботу, уехала на два дня  к  своей тетушке в Медон. По словам привратницы,
Жан  пробыл в  квартире  Вэво не более  десяти  минут  и вышел оттуда чем-то
сильно взволнованный.
     Госпожа Вэво вернулась  в Париж в понедельник утром, а  очередной номер
газеты "Патрие", которая, как известно, выходит около часу дня, был заполнен
подробностями о  "сенсационном  убийстве на улице Алезия". Скотопромышленник
Вэво был найден зарезанным кухонным ножом в совей кровати. Хроникер сообщал,
что "ввиду характера ранений и полнокровия убитого, тело буквально утопало в
крови". Вечером посыльный вручил  Марго венок из белых роз, на красной ленте
значилось: "От служащих городских боен".
     Первой мыслью  Марго,  когда  она увидела грузную тушу  господина Вэво,
замаранную уже не свиной, но своей собственной кровью, была тревога за Жюля.
Ей вспомнились слова поэта, увидевшего  среди  листвы парка  Монсури на руке
Марго,  немного  выше  локтя,  синее  пятнышко   -  след   супружеских  ласк
скотопромышленника:
     - Если он еще раз посмеет тебя тронуть, я его зарежу, как свинью...
     Она  ясно  представила  себе  ревность  и  гнев  Жюля,  короткий ночной
разговор, нож, томленье возлюбленного, которого ждет  теперь гильотина.  Для
маленькой Марго это  было  слишком  сильным испытанием,  и не  мудрено, если
посыльный принесший венок из белых роз, нашел ее заплаканной.
     Сыскное  отделение  командировало   на  улицу  Алезия   Гастона  Ферри,
прозванного "Волчьим Нюхом", одного из  лучших  сыщиков  Парижа.  Волчий Нюх
тщательно осмотрел все комнаты, запретил полицейским и Марго касаться вещей,
находившихся в спальне убитого, веря, что на них сохранились оттиски пальцев
убийцы,  подобрал  пуговицу  от брюк  и апельсинную корку и потом,  вспомнив
романы Конан-Дойля, стал мрачно раздумывать,  облокотившись, точь-в-точь как
это делал великий Шерлок Холмс.
     Выслушав  сбивчивые  объяснения  жены  убитого,  Волчий  Нюх   приказал
немедленно привести Жюля Алюета, на которого различные  люди указали, как на
предполагаемого любовника Марго. Поэт при допросе хранил редкое спокойствие.
Искренностью и  обстоятельностью  своих ответов он  расположил к  себе  всех
сыщиков. Он разъяснил  невинны