л сильное
впечатление как  двумя  дюжинами  пулеметных лент,  которыми  был обмотан  с
головы до ног, так и мандатом,  напоминавшим  простыню.  Среди многих других
пунктов в  мандате значилось, что товарищ Кискин  имеет право  реквизировать
свободные   танки,  брать   на  учет  туалетные  принадлежности,  привлекать
епархиалок к отбыванию воинской повинности  по  производственной программе и
арестовывать японских шпионов, находящихся  как  в  городе Курске,  так  и в
Курском уезде.
     Товарища    Кискина   неизменно   сопровождала    делопроизводительница
музыкальной  секции Наробраза Эмма Кацельпуп. Присутствие  ее  явно угнетало
комиссара,   но  страсть  оказалась  сильнее  страха  перед  двумя  дюжинами
пулеметных  лент, которые  товарищ Кискин  грозил пустить  в ход, и  Эмма  с
каждым днем делалась все  настойчивей. Обыватели серьезно спорили меж собой,
км  она  является  -  танком, епархиалкой, японским  шпионом  или  туалетной
принадлежностью, но Эмму Кацельпуп подобная классификация мало интересовала.
Решившись,  храбрая  делопроизводительница  проникла   в  седьмое  советское
общежитие, где  товарищу Кискину была предоставлена комната, примерно  около
трех часов ночи, показав часовому вместо предписания об обыске тетрадку нот,
скрепленную если не казенной  печатью, то сотней  рассыпных папирос. Товарищ
Евгений мирно лежал на кровати, куря свою  трубку.  Эмма Кацельпуп вбежала в
комнату, замкнула крючком дверь и упала на грудь комиссара, томно подвывая:
     - Не гони меня, о мой красный Нарцисс!
     Через минуту  все седьмое общежитие проснулось  от  звериного вопля. На
лестнице Эмма Кацельпуп, вцепившись в коменданта, кричала:
     - Вы понимаете,  товарищ, что разбиты  все  мои  идеалы!  Как  я  могла
предположить, - он  же курил  трубку! Я  оскорблена! Трижды  оскорблена: как
сознательный работник, как женщина, как грядущая мать!..
     Когда первая  суматоха улеглась  и рыдающую Эмму Кацельпуп  отвезли, не
понимая  темного значения ее слов, в  родильный приют,  товарищ Кискин  счел
благоразумным покинуть седьмое общежитие. Крайне взволнованный происшедшим и
даже  уязвленный  в своих  целомудренных чувствах  шестнадцатилетней девицы,
товарищ Кискин забыл на кровати трубку.
     Утром  произошел  ряд  непредвиденных  событий.  Освободившуюся комнату
Кискина  предоставили  только  что  приехавшему  в Курск  скромному делегату
народных учителей Попко.  Надо отметить, что Попко был человеком чрезвычайно
деликатным,  сомневающимся  абсолютно  во  всем:  в  погоде,  в существующем
режиме, в господе боге, а пуще  всего в самом  себе. Попко  вечерами донимал
свою супругу  совершенно исключительными  вопросами. Начиная по-человечески:
"Который час?" или "Какое сегодня  число?"  - он быстро доходил  до мистики:
"Скажи,  Манечка, я твой  муж или  нет?", "Скажи, деточка,  как по-твоему, я
факт или только твой сладкий сон?", и  так далее, пока утомленная Манечка не
принималась  хлестать его вялые  бабьи щеки  сухой таранью,  вызывая на  них
румянец младенца.
     Вот этот Попко, приехав в Курск и растерявшись на вокзале до того,  что
отправился к  коменданту станции проверить, действительно  ли  он - Попко, а
этот  город  - Курск, по милости судьбы получил  ордер  на  половину комнату
Кискина  в  седьмом  общежитии.  Усталый  Попко  тотчас  вытащил инструкцию,
гласившую о  том,  что  он должен делать и чего делать не должен,  прочел ее
дважды,  а прочитав, заметил на второй пустовавшей кровати пенковую  трубку.
Так  как в  инструкции трубку курить не  запрещалось,  Попко  робко набил ее
своей  махорочкой  и  затянулся. Тогда Курск, комната, его собственные  ноги
потеряли всякие следы очевидности, и Попко, одурев, задремал, не выпуская из
зубов трубки.
     В  это  время  Эмма  Кацельпуп,  освобожденная  из  родильного  приюта,
носилась  по городу с дикой жаждой мести. Воистину это была роковая женщина.
В различных учреждениях она требовала, чтобы товарища Кискина арестовали как
самозванца  и  субъекта,  явно  примазавшегося  к  революции.  После  долгих
увещеваний  младший  комиссар  уголовной  милиции  Гогоченко,  подумав,  что
человек, скрывающий  свой пол, по  теории вероятности скрывает и нечто иное,
как-то: бриллианты или, на плохой конец,  серебряный портсигар, отправился в
седьмое  общежитие,  сопровождаемый двумя милиционерами. Увидев бабьи  вялые
щеки Попко,  не  освеженные  прикосновением сухой  тарани, Гогоченко  в упор
спросил:
     - А вы кто такой, товарищ, будете?
     Попко,  сомневающийся  вообще, а  после  трубки, одурманившей его,  тем
паче, робко ответил:
     - Кажется, командировочный Попко.
     Гогоченко,  почуяв  правильность   показаний  Эммы  Кацельпуп,   грозно
рявкнул:
     - А ты собственно говоря, товарищ или баба?
     - Может, и баба, - вздохнул печально  Попко. - Манечка меня часто зовет
"бабой".
     Гогоченко  приказал  немедленно  двум  милиционерам   отвести  Попко  в
губернскую тюрьму.
     -  Товарищ комиссар, а в  какую,  в женскую, что ли? - спросил особенно
исполнительный милиционер.
     Но Гогоченко, занятый приятной находкой - пенковой трубкой, не удостоил
его ответом.
     Комиссар решил закурить  трубочку, но так как вместо спичек у него было
зажигательное  стекло,  он  прежде  всего  начал  ловить  солнце.  День  был
пасмурный,  и словить  солнце  оказалось  гораздо  труднее,  чем  арестовать
самозванца-  бабу.  Гогоченко  отправился  за  город,  решив,  что   там  он
обязательно найдет солнце,  так как каждый раз, когда  он  бывал за городом,
солнце неизменно сияло. Пройдя заставу, комиссар вынул  зажигательное стекло
и,  как опытный птицелов, затаив  дыхание,  начал ждать. Пять минут  спустя,
сбитый кем-то с ног, он лежал на земле, а по нему носились взад и вперед два
странных существа. Гогоченко было  очень больно, но,  не теряя  мужества, он
узнал в одном из существ Эмму Кацельпуп. Она была в мужском костюме и вес ее
сапог комиссар ощущал на своем животе.  От нее убегала какая-то перепуганная
девочка.
     Оказывается, Эмма Кацельпуп, не доверяя  способностям Гогоченко, решила
сама словить коварного обманщика и для удобства нарядилась в  костюм сторожа
Наробраза, Михалыча.  Ее  рьяность  не осталась  тщетной, и  к  полудню  она
отыскала товарища  Кискина.  Одетый  в юбку,  он скромно  сидел на скамеечке
городского сквера и изучал французскую грамматику. Эмма Кацельпуп кинулась к
нему с возгласом:
     - Держите мазурика!..
     Женя,  спасаясь,  перепрыгнула  через  решетку,  и  началась  неистовая
погоня.  По  дороге  они сшибли  автомобиль  губисполкома,  три агитационных
киоска, крестный ход и даже стадо  волов, шедших мирно  на бойню. Весь город
был  охвачен  паникой. Вскоре на  помощь контуженному Гогоченко, по которому
продолжали  бегать  две  женщины, прибыли отряд  милиции,  пожарная команда,
артиллерийские курсы  в  полном  составе  и  поезд  для  пропаганды.  Общими
усилиями были пойманы сначала Женя, которая вопила:
     - Он меня хочет погубить, как правовед!
     А вслед за ней и Эмма Кацельпуп, рычавшая:
     - Она меня навеки обесчестила!
     Для  расследования обе были  Гогоченко отвезены в тюрьму.  Отдышавшись,
комиссар,  который  за весь  день ничего  не  ел, закурил  наконец найденную
трубку. Сразу  у  него закружилась голова, и  им  овладел  сон. Он, шатаясь,
поплелся домой, то есть  в бывшие  номера "Барселона". Было  уже  двенадцать
часов ночи.
     Возвращения Гогоченко с нетерпением  ждала жена Ксюша.  Не то чтобы она
очень скучала по супругу, но комиссар возвращался  обыкновенно в десять, а в
четверть  одиннадцатого уже храпел, и сегодняшнее опоздание путало все планы
Ксюши. В соседнем номере ждал ее артист передвижной труппы Щупляков. Наконец
раздались шаги, дверь скрипнула.  Но  никто не  вошел, и, сообразив,  откуда
доходили  шумы, Ксюша  горько  заплакала, -  на  свете  не было верности,  и
Щупляков ее обманывал, как она обманывала мужа.
     Войдя  в  комнату, Гогоченко положил  трубку  на стол и, не раздеваясь,
сильно  утомленный  всеми  событиями  дня,  лег на  кровать.  Он  успел  уже
задремать, когда раздался шепот:
     - Ксюша!
     Гогоченко удивился, почему жена окликает сама себя, но нежно ответил:
     - Ксюша!
     Тотчас же к  нему  прижались  теплые мягкие щеки.  Умиленный  Гогоченко
ощутил сильный прилив супружеских чувств. Но не прошло и минуты, как он сидя
на  толстом  животе  актера  передвижной труппы Щуплякова, бил  его  шашкой,
милицейской бляхой, даже  лавровым венком, висевшим над кроватью. Бил до тех
пор, пока на крики актера не прибежали подчиненные Гогоченко. О событии дали
знать  высшему  начальству,  и  высшее  начальство,  заботясь   о   поднятии
нравственности среди начальства низшего, приказало Гогоченко арестовать.
     Весь  следующий  день Щупляков, лежа с  обвязанной  мокрыми полотенцами
распухшей физиономией, пил спирт и курил забытую комиссаром трубку.
     К  вечеру  чувство профессионального долга все же победило, и  Щупляков
побрел в городской театр.
     - Что сегодня?
     - "Саломея".
     Щупляков удивился и хотел вспомнить, какая  у  него  роль, но не  смог.
Забравшись в уборную, он начал поспешно одеваться. Трубка придавала ему силу
и бодрость.
     Подняли  занавес. Театр  был полон. Престарелая  женщина  в  виде  пажа
провыла  что-то  о  красоте Саломеи. Наступила длительная  пауза. Наконец на
сцену вылетел кубарем, как во вводном цирковом номере,  режиссер передвижной
труппы,  закудахтал  и  почесал  затылок.  За  ним  грузно вошла  Саломея  с
невероятным брюхом,  в рыжих  мужских штиблетах;  в зубах  ее была  пенковая
трубка  сомнительной  формы.  Саломея, сделав  церемонный  реверанс,  начала
исполнять  традиционный танец, оказавшийся на этот раз казачком. Плясала она
вприсядку,   топотом  оглушая  зрительный  зал,  а  кончив  плясать,   глухо
пробасила:
     - Дайте мне, что ли, его головку!..
     Публика  замерла.  Но,  расталкивая  всех, прямо  по креслам, на  сцену
пронесся  благообразный  лысый  старичок   и,  томно  упав  перед  Саломеей,
завизжал:
     - Бери ее! Она твоя! О Поль, наконец-то ты пришел!
     Занавес хотели  опустить,  но не  смогли, ввиду общего экстаза. Начался
скандал. Вмешалась  милиция и, арестовав старичка, нашла  при нем паспорт на
имя  Валентина  Аполлоновича  Кискина. Кискин  вместе с  артистом Щупляковым
препроводили в тюрьму.
     Весь   город   был  возмущен.  События  следовали  одно  за   другим  с
кинематографической  быстротой:  нападение  служащей  Наробраза  на  седьмое
общежитие,  арест таинственного  делегата,  бегство  и  буйство  двух  особ,
неподобающее поведение  младшего  комиссара,  наконец,  скандал в  городском
театре.  Даже в глазах  тупого  обывателя  эти факты  являлись  между  собою
связанными  и  явно  напоминали  заговор.  Председатель  губисполкома вызвал
следователя по  особо  важным  делам  товарища  Каплунчика и  предложил  ему
выяснить обстоятельства,  при которых  ряд лиц,  сомневаясь  в самих  себе и
других, стали совершать поступки, опасные для государства.
     Товарищ  Каплунчик  прочел   предварительно  несколько  томов  "Истории
революции и  контрреволюции во Франции", а затем стал  часами разглядывать в
лупу оттиски  пальцев арестованных.  Несмотря  на такое трудолюбие,  ему  не
удалось обнаружить никаких нитей заговора.  Следователь готов был отчаяться,
но  на  помощь  ему  пришла  жизнь в  лице молодого  скульптора  Дермозола и
древнего римлянина Спартака.
     Когда пьяного Щуплякова вели из театра в тюрьму, он запутался в длинном
костюме Саломеи, упал, разбил, впрочем уже разбитый Гогоченко, нос и потерял
трубку. Взволнованный успехом, самолюбивый актер пропажи не заметил.  Трубку
подобрал  скульптор Дермозол,  но,  будучи некурящим, отложил  ее  на черный
день.  День  этот,  то  есть черный,  настал  быстро:  Дермозол  получил  от
Наробраза срочное предписание изготовить бюст Спартака для установки  его во
время  праздника  в городском сквере. Казалось  бы, что  в этом  не было еще
ничего   черного,  но  следует   помнить,  что  Дермозол  стал   скульптором
исключительно  по  мобилизации на  трудовые  работы  и не умел  даже свалять
шарика  из  хлебного мякиша.  Прочитав  бумагу,  Дермозол поплакал,  а затем
отправился  в  училище  рисования  посоветоваться  по  душам со сторожем.  В
училище он  узрел два гипсовых бюста: Зевса и Палладу. Зевс не подходил, ибо
был  стар  и потому  контрреволюционен, а  Паллада, несмотря на мужественный
профиль  и шлем, являлась  все же  женщиной. Но Дермозол,  занимаясь  мелкой
спекуляцией,  в  душе   был  художником  и  поэтому  недолго  думая  побежал
разыскивать синдетикон.
     Когда  на  следующий день  под звуки  военного  оркестра, а  также  под
раскаты надвигающейся грозы, с  памятника сдернули  покрывало, - перед всеми
предстал  юный  герой,   окаймленный   патриархальной  бородкой,  в   шлеме,
украшенном  красной  звездой,  с  пенковой  трубкой  в  зубах.  Председатель
губисполкома горячо жал руку  Дермозолу. Церемония закончилась под проливным
дождем, а  когда  дождь  прошел  и  публика вновь  наполнила  сквер,  вместо
Спартака красовался бюст молодой особы, нагло курившей трубку.  Милиционеры,
привыкшие  за последние  недели к подобным  происшествиям,  уже не дожидаясь
приказа, потащили гипсовую женщину в губернскую тюрьму.
     Товарищу Каплунчику  доложили о  последнем акте  заговорщиков, а  также
доставили трубку, найденную в зубах гипсовой  преступницы.  Исключительно по
соображениям служебным, он  закурил ее,  и с этой минуты усомнился абсолютно
во всем.
     Трубка  теперь  украшала  рабочий  стол  Каплунчика,  и многие  храбрые
товарищи, соблазнясь  ее  странной  силой,  подносили  сомнительную ручку  в
манжете  к  своим  честным   губам.   В  городе  Курске  началось  стихийное
неблагополучие. Сам Каплунчик, выступив на митинге, говорил о себе в среднем
роде:
     - Я опытное  существо, я взяло это  дело,  я  изучило  его и доведу  до
конца.
     Заведующий выдачей трудовых книжек  Обов, выкуривший как-то  трубку, не
менее тысячи гражданам в графе "пол" вписал нечто невразумительное, другим -
"не значится", третьим просто - "кукареку".
     Заведующий губздравом доктор Фейт лег  на скамью в  сквере и  со стоном
потребовал, чтобы  ему  выдавали  раек  по категории  беременных и  кормящих
грудью.
     Жена  Каплунчика записалась в Красный  Флот. Даже его куры стали  нести
подозрительные яйца,  очень  большие  и  совершенно пустые, кроме того, не в
курятнике, а в кабинете товарища Каплунчика, используя для этого его рабочий
стол.
     В   городе   начались   волнения.   Каждый  день   число   заговорщиков
увеличивалось. Правда, в тюрьме режим был хороший, но арестованных  утомляли
частыми переселениями.  Начальник  тюрьмы, не  зная,  в  какое отделение  их
поместить  -  мужское  или  женское, каждый  день,  в  зависимости  от  ходя
следствия, переводил всех скопом, включая и гипсовый бюст, из одной камеры в
другую.
     Население, подверженное этой ужасной  эпидемии,  роптало. Пошли  слухи,
что  на  могиле некоего  артиста  Георгия Кеволе, похороненного в Курске лет
десять тому назад, происходят чудодейственные явления  и что погребен в  ней
вовсе  не Кеволе, а благочестивая  отроковица  Аграфена. Говорили,  будто из
могилы  раздается  младенческий  писк,  а порой на ней  появляются различные
предметы широкого потребления, даже съедобные. Какой-то монах клялся, что он
нашел на могиле сочный, спелый фрукт, похожий на айву, и съел его. На могиле
служили  молебствия. Товарищ Каплунчик  распорядился  сделать раскопки.  При
большом стечении народа  могилу  раскрыли,  но  в ней  оказались  лишь  один
охотничий сапог и дамский корсет. Духовенство продолжало служить молебствия.
Каплунчик,  между двумя  допросами  написал  статью  "Религия  -  кокаин"  и
приобщил найденный корсет к делу.
     Кто знает, что  стало бы с  хорошим губернским городом, если  б в  одно
утро  на  товарища  Каплунчика  не  снизошло  бы  божественной  вдохновение.
Закончив  свое безрезультатное следствие,  он диктовал  машинистке  бумагу о
предании  суду  Революционного трибунала двухсот заговорщиков.  Кончив часть
вступительную, он отчеканил:
     - На основании вышеизложенного  подлежат суду... - И замолк. Взгляд его
упал на лежавшую мирно трубку.
     - Как дальше? - робко спросила машинистка.
     Каплунчик хладнокровно ответил:
     - Исправьте: подлежит суду пенковая трубка сомнительной формы.
     Оглянувшись,  он увидел, что трубки больше  не было.  На том месте, где
только  что ручка сжимала пенковое  яйцо,  пищал  живой  цыпленок  так,  как
некогда пищал Жоржик Кеволе. Все розыски были безрезультатны. Трубка исчезла
и, судя по воцарившемуся в Курске спокойствию, покинула город.
     Я не  знаю, где она находилась в течении двух лет и  чьи души погубила.
Но этой весной, на второй день пасхи, в  скромную комнату, занимаемую мною в
одном  из пансионов  Берлина,  вошла незнакомая  мне девушка привлекательной
наружности.
     -  Я ваша почитательница,  -  сказала она, не  смущаясь. - Я знаю  ваши
мысли о конструктивизме  и вашу любовь  к  трубкам, поэтому, чтя, как  и вы,
святые обычаи старины, я принесла вам пасхальное яичко.
     Она  протянула мне  пенковую трубку  сомнительной формы,  из-за которой
однажды  чуть не  погиб  хороший губернский город, и, заметив мое  смущение,
стала уговаривать меня сейчас же ее закурить. Она даже поднесла мне спичку.
     Но  я, действительно  горячо  преданный  обычаям  старины, предложил ей
предварительно обменяться  традиционными пасхальными лобзаниями. Это занятие
сильно затянулось, и таким образом  моя находчивость  спасла меня  от судьбы
бедных  курян.  Когда  милая почитательница ушла,  я спрятал трубку  в  ящик
стола. Думаю, незачем добавлять, что я никогда не курю ее. Но бывают в жизни
различные  сложные обстоятельства, и  я  должен  признаться,  что одному  из
приятелей,  обладавшему прелестной женой с золотыми  кудрями и многими иными
достоинствами, я дал однажды  покурить пенковую трубку  сомнительной  формы,
смягчив мою жестокость высоким качеством английского табака.

Двенадцатая
     Всякий  раз когда мой с детства  блудливый  язык готовится посягнуть на
величественную пирамиду верований, я  вовремя  останавливаюсь, - передо мной
большая,  уродливая  баварская   трубка,  ниспосланный  мне  ангел   благого
молчания.  Я знаю  ее историю. Я часто  гляжу на нее, но  никогда не подношу
черного рогового мундштука к моим губам.
     В южной Германии - в Баварии и Вюртемберге - крестьяне любят курить вот
такие огромные и сложные трубки,  трех- или четырехколенчатые,  с фарфоровой
чашечкой, на которой  изображены незабудки, серна или молодая  девушка между
конфирмацией и  свадебным ложем. Впрочем, на трубке, которой я  обладаю, нет
ни девушки, ни  серны, но  золотая  пчела  над розой и  прекрасное изречение
готическими иероглифами: "Дай мне сладкого меду".
     Трубку  эту  курил  в  течение двенадцати  лет  лесничий Курт Шуллер, в
маленьком домике  на мохнатой  макушке  Вармефуссовского холма.  Курил после
обеда и  вечером, важно ставя ее меж ног, как царственный  жезл,  и время от
времени  отхлебывая  струю  холодного   дыма.  Двенадцать  лет  жена  Курта,
белесоватая  Эльза,  до  чрезвычайности   напоминавшая  хорошо  обструганную
гладильную  доску, помимо  варки  картофеля и  штопки толстых зеленых носков
глядела на пчелу, обещавшую сладкий душистый мед, и вдыхала тяжелый табачный
дух.  Хотя  лесничий  курил  хороший  гамбургский  канастер, Эльзе  очень не
нравился едкий запах, даже роза не была способна утешить  ее. Двенадцать лет
она терпеливо ожидала, когда же Курт разобьет трубку, после опыта с кофейным
сервизом зная, что  фарфор  бьется  без особого  труда. Но ни  разу  Курт не
выронил из своих рук жезла.  О том же, чтобы самой разбить трубку, Эльз