риться
лишь с  ее воровством да  еще с ее  побегами.  Стоило хозяйке зазеваться, не
захлопнуть за собой дверь, как Подружка серой тенью  шмыгала промеж ног и не
возвращалась домой по двое,  по трое  суток. Разыскивать ее было бесполезно.
Но Катерина Федосеевна всякий раз искала ее.
  С особенным удовольствием  кошка убегала из дому через  форточку.  Если
случайно открыты  были  в избе  и  дверь и форточка,  кошка  исчезала  через
форточку. Тем  же  путем любила она и возвращаться  в дом. Оконные стекла  с
обеих сторон всегда были в грязи, занавеска то и дело оказывалась продранной
и валялась на полу.
  А в палисаднике под  окнами перестали водиться птички.  Раньше Катерина
Федосеевна  прикармливала  синичек, снегирей, сейчас птички боялись ее избы.
Кошка выслеживала их часами в кустах смородины и калины и, поймав, приносила
в зубах домой еще живыми, злобно урча и тараща глаза. Под лавкой, под столом
то и дело появлялись перышки - желтые, красноватые, пестрые.
  Правда, мышей  в доме тоже не стало. Ну и  ловила бы себе мышей, это ей
по закону положено, а птичек зачем трогать?
  Как-то в  форточку залетела синичка. Кошка прямо взбесилась, опрокинула
горшок с  примулой, смахнула  со стола две чайные  чашки, а  когда  Катерина
Федосеевна схватила ее  за загривок, она  извернулась  и укусила ее. Синичка
ударилась о стекло, упала на пол, и кошка все-таки ее съела.
  С неутолимой алчностью Подружка кидалась на всякую живность. Она и рыбу
охотнее жрала живую,  а не мертвую. Даже ящериц  в избу  приносила.  С  этим
Катерина Федосеевна тоже примириться не могла.
  - Душегубица некрещеная! Мало  тебе всякой еды  на свете, мало  котлет,
все  норовишь  кому-нибудь  горло  перегрызть!  Веретельниц-то  домой  зачем
тащишь? Накличешь беду какую-нибудь...- ворчала она.
  И  еще было  горе: с  появлением  кошки в избе  у  Катерины  Федосеевны
почему-то стали  вянуть цветы. Любимая ее  герань в большой глиняной кринке,
которая раньше,  в деревне, служила квашней для блинов,- широколистая жирная
герань погибала на глазах.  Ни  подкормка, ни поливки не помогали,  и нельзя
было понять, отчего герань сохнет.
  Новое бедствие началось  ранней  весной, когда  под  окном  у  Катерины
Федосеевны,  не  давая  ей спать,  по  целым ночам  ревмя  ревели Подружкины
ухажеры, а сама Подружка, беснуясь, металась по избе и не хотела ни есть, ни
пить, пока  не вырывалась на  свободу. В  эти недели домой  она  заглядывала
редко,  как правило,  под  утро,  растрепанная,  усталая, мяукала жалобно, а
нажравшись,  заваливалась  на  постель  или  забиралась на печь  и спала  до
вечера. Вечером все начиналось сызнова.
  Помучившись, Катерина  Федосеевна перестала закрывать  форточку совсем,
только жарче топила печь.
  Однажды  она  до  полночи  собирала  очередную  посылочку для  дочери -
довязала шерстяные носки,- в Заполярье, по ее представлениям,  всегда стояли
трескучие  морозы,  где набраться теплых носков  насушила кулек картошки  из
остатков  со своего  огорода, бережно свернула и сунула  в тот  же  фанерный
ящичек  последний  рукотерник  с   петухами,  уцелевший  от  ее  девического
приданого, да старомодную стеклянную в  медной  оправе брошку... Собирая все
это, она ждала, не вернется ли  кошка, и  думала о дочери, что вот выросла и
бросила старуху одну, ни сама в гости не приезжает, ни ее к себе не позовет.
Да и Подружка тоже хороша!..
  Оставалось обшить  фанерную посылочку дерюжкой, но Катерина  Федосеевна
уже не смогла этого сделать, легла и заснула.
  Вот тогда-то к ней через открытую форточку  и  заглянул огромный черный
котище  и заревел  по-человечьи, да так страшно,  как  только  совы ревут по
ночам в глухом таежном лесу. Катерина Федосеевна не  заметила, как очутилась
на ногах, и,  еще не совсем  проснувшись  и не опомнясь  от первого неясного
испуга,  увидела вдруг  прямо  перед  собою, чуть  повыше  своей  головы,  в
прямоугольном,  темном  проеме  окна,  самого настоящего черного  дьявола  с
холодным лунным огнем в круглых глазах, с рогами вместо ушей.
  До самой смерти она  не могла вспомнить, что с ней было потом,- кричала
ли она,  и  когда  успела включить свет,  и  каким  образом  в  руках  у нее
появилась  кочерга,  и  сама ли она  захлопнула  форточку или кто-то  другой
закрыл ее, и почему она оказалась лежащей на полу.
  -  Утром соседка  Поликарповна,  подоив козу и  не  дождавшись Катерины
Федосеевны, сама принесла ей бутылку  парного молока. Катерина  Федосеевна с
трудом встала с полу, открыла дверь, подняла кочергу и поставила ее в угол.
  -  Что  это   ты,  Федосеевна,  днем  с   огнем   сидишь?  -  удивилась
Поликарповна.- Уж не заболела ли?
  Катерина Федосеевна  молча добрела до выключателя, молча повернула его.
Потом взяла бутылку с молоком и  тут же половину вылила в  блюдце для кошки,
хотя кошки  в доме  все еще  не было.  Руки  у  Катерины Федосеевны при этом
дрожали.
  Поликарповну осенила недобрая догадка:
  - Неужто все  мое молоко ты кошке спаиваешь? Кабы знала, ни  разу бы не
дала. Валькиным ребятам отказывала, а тебе отпускала. Из-за денег я, что ли?
  - Заболела я,- тихо и как-то неразборчиво сказала Катерина Федосеевна и
легла на постель поверх одеяла. Больше от нее нельзя было добиться ни слова.
  Тотчас  после  Поликарповны к ней прибежала  расторопная солдатка Валя,
помогла ей лечь под одеяло, взбила подушку,  хотела чем-нибудь покормить, но
Катерина Федосеевна ничего есть не стала, тогда Валя перед уходом  приказала
ей:
  - Лежи,  не рыпайся. Я  сейчас на работу, а  вечером  забегу. Поняла? И
врача к тебе  пришлю. Поняла? У тебя ведь дочка есть,  может,  ей телеграмму
послать?
  - Не успеет опять! - сказала Катерина Федосеевна.
  - Кто не успеет, дочка или телеграмма?
  Катерина  Федосеевна показала глазами  на закрытую форточку  и с трудом
произнесла еще одно слово:
  - Открой!
  Валя открыла форточку, больная успокоилась и сразу заснула.
  Вечером пришел врач. Катерина Федосеевна не отвечала ни  на один из его
вопросов, только с тревогой поглядывала из форточку, словно ждала кого.
  -- Дует? - спросил врач и хотел закрыть форточку.
  Катерина Федосеевна вымолвила:
  - Не надо!
  И снова заснула.
  Разбудила ее Подружка. Голодная и взъерошенная, она со стуком  прыгнула
из  форточки  на  пол,  метнулась  под  шесток  к  своему  блюдцу,  вылакала
приготовленное для  нее  молоко,  но  не насытилась, а  потому забралась  на
постель к своей  хозяйке, стала ходить по ней, мяукать и чистить и точить на
ее груди свои когти.
  Катерина  Федосеевна  спросонья вздрогнула вся. Вздрогнула даже кровать
под   нею.  Расширившиеся  до   предела  глаза  больной   женщины  с  ужасом
остановились на кошке, словно она опять увидела перед собой ночного дьявола.
"Может, это смерть моя?" - припомнилось  ей. Но скоро в глазах ее засветился
добрый спокойный огонек. Катерина Федосеевна медленно вытянула из-под одеяла
правую руку и ласково положила ее на спину Подружки.
  - Не уходи! Подруинька...- попросила она.
  Кошка, прогнув спину, выскользнула из-под тяжелой  руки хозяйки и снова
побежала к печке, под шесток, но в блюдце по-прежнему было пусто, тогда она,
осмотревшись и что-то по-своему сообразив,  прыгнула на  суденку, опрокинула
незаткнутую бутылку с  остатками молока  и, с опаской поглядывая на хозяйку,
принялась вылизывать белую лужу и на сундуке и на полу.
  Катерина Федосеевна не крикнула  на нее, не пригрозила  ничем,  даже не
пошевелилась, и  кошка, по-видимому, поняла,  что больше ей  нечего бояться.
Зализав молоко и отряхнув лапки,  она  забралась в  кринку-квашню с геранью,
покрутилась,  помялась на  одном  месте и  уже  без  всякой опаски, прямо на
глазах  у  потрясенной  хозяйки,  сделала свое  маленькое  дело,  после чего
брезгливо разворошила под собой цветочную землю.
  Катерина Федосеевна поняла наконец, отчего повяла ее любимая герань.
  - Подлая! - прошептала она Подружке.- Ящик ведь есть! - и отворотила от
нее свое лицо.
  Подружка  еще  раз отряхнула лапки, взобралась на кровать  и, мурлыкая,
легла хозяйке на грудь,- печка в этот день была не топлена.
  - Подлая! - повторила Катерина Федосеевна, но  прогонять  от себя кошку
не стала. На бледных щеках ее появились слезы.
  Валя застала обеих спящими - Федосеевну и ее Подружку. Круглая, бойкая,
она колобком прокатилась от порога, поставила на стол корзину с едой и вдруг
возмущенно вскрикнула, увидев на груди Катерины Федосеевны спящую кошку:
  -  Издевательство какое!  Больного  человека  придавила, паскуда.-  Она
шлепнула кошку по усатой морде и сбросила ее с груди старухи.
  Катерина Федосеевна проснулась, лицо ее исказилось от боли, словно Валя
шлепнула ее, а не кошку.
  - Оставь! - выговорила она.
  - Как это оставь? Развалилась на тебе, свинья жирная, а ты терпишь. Она
и задушить может, только допусти - лесная ведь! Вот я выброшу ее в форточку,
пусть знает свое место.
  -  Закрой!  -  прошептала  Катерина  Федосеевна и показала  глазами  на
форточку.
  - Ладно, закрою,  коли так,- согласилась  Валя и захлопнула  форточку.-
Делишки-то как твои? Выкарабкаешься  или нет? Карабкаться надо. Может, дочке
телеграмму все-таки послать? Адрес-то где у тебя?
  - Покорми! - сказала Катерина Федосеевна.
  -  Вот  это  резонный разговор.  Сейчас покормлю. Тут я  принесла  тебе
кое-чего.
  - Кошку! - сказала Катерина Федосеевна.
  -  Как  это  -  кошку? Сперва тебя  покормлю, а  потом уж  кошке -  что
останется.
  - Кошку! - повторила больная.
  -  Ладно, коли так, покормлю  и  кошку.  Нашла кого  полюбить!  -  Валя
выложила  на  стол  еду  из  корзинки  и кинула  кошке  кусок  хлеба.-  Жри,
потаскуха!
  Кошка  подошла  к  хлебу, обнюхала его  и, отвернувшись, с  недоумением
посмотрела на свою хозяйку, на Катерину Федосеевну.
  - А ведь она не голодная у  тебя! - обиделась Валя.- Ишь оборотень! Ей,
наверно,   сметанки   надо,  а   то,   может,   котлетку   жареную   подать,
бифштекс-ромштекс?
  Катерина Федосеевна закрыла глаза.
  Всегда суматошная  Валя тихо просидела у  постели старухи  целый вечер,
накормила-таки ее  манной кашей с ложечки и пообещала заглянуть  до ночи еще
разок.
  - А то свою Маруську пошлю! - сказала она.
  Все  это  время  кошка  скрывалась за печной трубой,  дремала,  изредка
приоткрывала глаза,  словно  шторки на окнах  раздвигала,  следила за  своей
хозяйкой. А когда за Валей  захлопнулась дверь, она мягко спустилась с печи,
забралась на стол и спокойно и плотно поужинала, выбирая что по душе.
  Катерина Федосеевна видела все, но уже ничего не говорила.
  Совсем  поздно  в  избу,  постучавшись,  вошла  Валина  дочка,  Маруся,
школьница  лет  пятнадцати,  робко примостилась у кровати  бабки Федосеевны,
которой  почему-то  всегда  побаивалась,  сидела  не  двигаясь,  все   ждала
какого-нибудь  приказания  или  просьбы, но сама  спрашивать  ни  о  чем  не
решалась.
  Катерина Федосеевна взяла  ее  руку в свои  -  жилистые и холодные  - и
долго молча гладила, словно извинялась, что раньше не признавала ее.
  В избе было прохладно и сыро, пахло лекарствами.
  Под  бревенчатым  потолком   тускло  горела   электрическая   лампочка,
обернутая бумагой.
  Кошка опять  сидела  за печной  трубой, чего-то ждала, но к  хозяйке не
подходила и даже не глядела в ее сторону.
  - Шить умеешь? - вдруг спросила Катерина Федосеевна.
  Маруся вздрогнула от неожиданности.
  - Чего шить?
  -  Посылку  обшей.  Вон...- Она показала глазами  в угол  избы.-  Адрес
напиши... В шкапу. Пошли дочке.
  Маруся принялась за работу.
  На другой  день  врач, прослушав  больную и выписав  новые  назначения,
сказал:
  -  Душно  у тебя здесь, бабуся. Я к тебе дежурную  сестру пошлю, пока в
больнице место не освободилось. Она и печку будет топить.
  - В деревню бы меня...- попросила Катерина Федосеевна.
  - Тоскуешь? - заинтересовался врач.- А кто тебя там лечить будет?
  - В деревню бы...
  - Конечно, в деревню  бы...  Но тут уж  я ничего  сделать  не могу. Вот
поправишься, тогда... Перед уходом он открыл форточку.
  - Не надо! - с испугом сказала Катерина Федосеевна.
  Но  было  уже поздно: кошка  сорвалась с  печи,  мяукнула,  взвилась и,
скрежетнув когтями по стеклу, скрылась.
  Подружка появлялась в избе еще не раз, но лишь в те часы, когда больная
старуха почему-либо оставалась одна.
  Воровато  поглядывая на свою хозяйку, а  то делая вид,  будто  вовсе не
замечает  ее,  кошка  подбирала остатки еды  со стола,  затем  обшаривала  и
обнюхивала все закутки в избе и снова исчезала через форточку. А если в избе
не оказывалось  никакой еды, она забиралась к Катерине  Федосеевне на грудь,
тормошила ее и требовательно мяукала.
  Просыпаясь, Катерина Федосеевна спервоначалу, как  всегда, пугалась, но
потом внимательно и бесстрастно следила за своей Подружкой, все уже понимала
и ни о чем не заговаривала с ней.
  В последний  раз  Валя  застала Подружку на груди  Катерины Федосеевны,
когда та была уже мертвая.
  - Задушила-таки,  ведьма!  - взвизгнула  Валя,  хватая кошку  за мягкий
пушистый воротник.-  Ну погоди, сейчас-то я знаю, что с тобой делать. Сейчас
ты не уйдешь от меня. Сдам я тебя куда следует.
  1965

Александр Яшин. Угощаю рябиной

  Александр Яковлевич Яшин (Попов) (1913-1968)
  Источник: Александр Яшин,  Избранные произведения в 2-х томах,  том  2,
Проза,
  Изд-во  "Художественная литература", Москва,  1972,  тираж 25000  экз.,
цена 72 коп.
  OCR и вычитка: Александр Белоусенко ( elou e ko@yahoo.com)

  УГОЩАЮ РЯБИНОЙ

  Рассказ

  Мне и доныне
  Хочется грызть
  Жаркой рябины
  Горькую кисть.
  Марина Цветаева

  Весной  в Подмосковье, пряча лыжи на чердак, я заметил  развешенные  по
стропилам  кисти рябины,  которую  осенью  сам  собирал,  сам  нанизывал  на
веревки, а вот забыл о ней и, если бы не лыжи, не вспомнил бы.
  В  давнее  время  на моей родине  рябину заготовляли  к  зиме как  еду,
наравне с брусникой,  и клюквой, и грибами. Пользовались  ею и как средством
от угара, от головной боли.
  Помню,  вымораживали  мы  тараканов  в избе, открыли дверь и  все окна,
расперев  их створки лучиной,  а сами переселились к соседям. За зиму  таким
способом избавлялись от тараканов почти в каждом доме. В лютый мороз пройдет
несколько  дней - и  ни  одного прусака в  щелях не остается. Вернулись мы в
свою избу через неделю, мать принялась калить печь, да закрыла трубу слишком
рано, не рассчитала, и к вечеру мы все валялись на сыром полу, как тараканы.
Не  знаю, что с нами  было бы, если бы не  мороженая  рябина. Странно, может
быть, но сейчас вспоминать об этом мне только приятно.
  В  Подмосковье  я  собирал  рябину  больше   из  любви   к  этим  своим
воспоминаниям о детстве, да еще потому, что в прошедшем году уродилось ее на
редкость  много,   и  жалко  было  смотреть,   как   сочные,  красные  ягоды
расклевывают дрозды.
  На  темном  чердаке  под  самой  крышей  связки  рябины висели,  словно
березовые веники. Листья  на гроздьях посохли, пожухли и свернулись,  и сами
ягоды,  перемерзшие за зиму, тоже  чуть  сморщились, вроде изюма, зато  были
вкусны. Свежая рябина - та  и горьковата, и чересчур кисла,  есть ее трудно,
так  же  как  раннюю  клюкву.  Но и  клюква и  рябина, прихваченные морозом,
приобретают ни  с чем не сравнимые качества: и от горечи что-то осталось,  а
все-таки сладко и, главное, никакой оскомины во рту.
  Цвет рябиновых ягод  тоже за зиму изменился, он стал мягче и  богаче по
тонам: от коричневого, почти  орехового,  до  янтарного  и ярко-желтого, как
цвет лимона. Впрочем, почему это нужно сравнивать рябину с  лимоном, а лимон
с рябиной?
  Попробовав  ягоды тут же на чердаке,  я первым  делом  обрадовался, что
опять смогу  как-то побаловать  своих  детей и  лишний раз доказать  им, что
деревенское  детство не  только не хуже, а  во многих  отношениях даже лучше
детства городского.
  Не  знаю, как это передать, объяснить, но всю жизнь я испытываю  горечь
оттого, что между мною и моими детьми существует пропасть.
  Нет, дело не в возрасте. Дело в том, что я был и остаюсь деревенским, а
дети  мои  городские  и что тот огромный город, к жизни в котором я так и не
привык, для них - любимая родина. И еще дело в том, что  я не просто выходец
из деревни, из хвойной глухомани,- а я есть сын  крестьянина, они же понятия
не имеют, что значит быть сыном крестьянина. Поди втолкуй  им, что жизнь моя
и поныне  целиком зависит  от  того,  как  складывается  жизнь  моей  родной
деревни. Трудно моим землякам - и мне трудно. Хорошо у них идут дела - и мне
легко живется и пишется.  Меня  касается все, что  делается на той земле, на
которой я не одну тропку босыми пятками выбил  на полях, которые  еще плугом
пахал  на пожнях, которые исходил с косой и где метал сено в стога.
  Всей кожей своей я чувствую и жду, когда  освободится эта земля  из-под
снега,  и мне не  все равно, чем засеют ее в нынешнем году, и какой она даст
урожай, и будут ли обеспечены на зиму коровы кормами, а люди хлебом. Не могу
я не думать изо дня в день и о том, построен ли уже в моей деревне навес для
машин или все еще они гниют и ржавеют под открытым небом, и когда же наконец
будет поступать запчастей для них столько,  сколько нужно,  чтобы работа шла
без перебоев, и о том, когда  появятся первые проезжие дороги  в моих родных
местах, и когда сосновый сруб станет клубом, и о том, когда мои односельчане
перестанут наконец глушить водку, а женщины горевать из-за этого.
  А  еще: сколько талантливых ребятишек  растет сейчас в  моей деревне, и
все  ли они  выбьются в люди, заметит ли  их  вовремя кто-нибудь,  и кем они
станут?..
  По  утрам  я  будто  слышу, как  скрипят  колодезные  журавли  на  моей
неширокой улице и холодная прозрачная  вода из  деревянной бадьи  со  звоном
льется  в оцинкованные  ведра.  Скрипят  ли журавли  теперь?  Уцелел ли  тот
колодец вблизи  нашей избы,  из  которого  я сам  много  лет  носил  воду на
коромысле?
  Что до  всего этого моим  сыновьям и  дочерям? Во всяком случае, они не
крестьянские дети и потому  не  чувствуют, как мне кажется,  и  не  понимают
моего детства. Разные  мы люди,  из  разного  теста сделаны и, должно  быть,
по-разному смотрим на мир, на землю, на небо.
  Но, может быть, я не прав, попробуй разберись в этом..
  Ревность и обида мучают меня, когда  между нами опускается  вдруг некий
занавес   и  мои  многознающие  отпрыски  вдруг  начинают  даже   бунтовать,
подтрунивать надо мною  из-за  того, что меня  каждое лето тянет не в теплые
края, не к синему морю, а все в мои северные дебри, к комарам да мошкам. Они
же комаров  и мошек  терпеть не  могут. Да  и то сказать,  не каждый человек
способен свыкнуться с этой нечистью на земле.
  Запах  скотного  двора,  унавоженных полей  и  соломы  меня  бодрит,  я
вспоминаю  о  свежеиспеченном хлебе, а для моих  детей запах  навоза  только
вонь, и ничего больше.
  У  художника  Серова  есть  замечательная картина  "Волы"  - у  старого
Серова,  не  у  нынешнего.  Вряд ли  мои дети  чувствуют  всю прелесть этого
серовского шедевра. Даже когда сыновья мои попадают в деревню, их привлекает
больше  трактор, а не  живая  лошадь, совершеннейшее  из созданий природы. С
машиной управляться легче, чем с живым существом...
  Правда, и деревенские ребятишки теперь охотнее играют не в лошадки, а в
трактор, в автомобиль, как во время войны играли в войну. И может быть,  мои
страхи  преувеличены.  Но все-таки  мне  почему-то жаль  иногда своих детей.
Жаль, что они,  городские, меньше общаются  с природой, с  деревней, чем мне
хотелось бы. Они,  вероятно, что-то  теряют из-за этого,  что-то неуловимое,
хорошее проходит мимо их души.
  Мне думается, что жизнь заодно с природой, любовное участие в ее трудах
и преображениях  делают человека проще, мягче и добрее.  Я  не знаю  другого
рабочего  места, кроме  земли, которое  бы так облагораживало и умиротворяло
человека.
  В общем, жаль мне своих детей, но я любл