сь поговорить Луппу Егоровичу,
но - кот, что он знает?..
  - Есть ли  у тебя душа? - спрашивает кота Лупп Егорович.- Думаешь ли ты
о жизни и как ее, нынешнюю, понимаешь?
  Старый Валенок молчит и, недовольный, возвращается  на  теплую лежанку,
на свое обычное место. Там он поджимает мягкие лапы,  укладывает вокруг себя
пушистый хвост, словно обертывается широким  шерстяным шарфом и, безучастный
ко всему, закрывает зеленые усталые глаза.
  - Вот твой главный недостаток: равнодушный ты! Жизнь  идет,  а ты спишь
да  спишь,-  продолжает  выговаривать ему Лупп Егорович.-  Нет  у тебя души,
только шерсть одна.  И мышей  ты лопаешь с шерстью. Чего  глаза  закрываешь?
Если бы  у тебя  была душа, ты глаза не  закрывал бы,  когда с  тобой о деле
говорят. Ну выпил я, ну и что? Дочка без  внимания не оставляет, ей спасибо:
в люди выбилась, не  зря  учил, человеком стала. От нее всегда поддержка - и
маслом и  деньгами...  Дела,  понимаешь, в общем-то,  идут,  и народ  живет,
приспособился,  а все-таки не надо закрывать глаза, а то движения  не будет.
Вот говорю  я  председателю:  поставь меня  на пасеку, не губи ее, самое это
стариковское дело - пасека, выгодно будет. А он что? Не лезь, говорит,  не в
свое дело, тебе скоро пенсию дадим.  Он, стало быть, проявляет инициативу, а
мою, эту самую инициативу, куда? Опять же о  дочке. Была  бы  жива  старуха,
легче было бы,  а то мест в яслях не хватает,  в  детский  сад  очереди. Вот
говорим  девкам:  учитесь,  раскрепощайтесь!  А  детей  кто  нянчить  будет?
Понимаешь, о чем я говорю, или тебе, лежебоку, ни до чего дела нет?
  Кот лежал спокойно, ничего не требовал, ни о чем не спрашивал.
  В   избе  наступали   сумерки,   очертания   Старого   Валенка   начали
расплываться. Безразличие кота раздражало  Луппа Егоровича, но  он  понимал,
что  обижаться на животину бесполезно.  Опершись руками о  лавку,  он тяжело
поднялся, прошел к суденке возле печи,  ощупью отыскал ложку, кусок хлеба и,
вернувшись к столу, похлебал щей. Свет бы зажечь,  но к чему? Скоро спать, а
пока  даже не  дремалось.  Ночи теперь долгие, спать приходится много, зачем
спешить? Охота  разговаривать еще  не  оставила  Луппа  Егоровича. Он  снова
повернулся к коту и неожиданно рыкнул:
  - Дай закурить!
  Старый Валенок промолчал.
  - Вот видишь, какой ты: с тобой как с человеком, а ты что? Ну выпили мы
с Прокопом маленько, посидели, посовещались, души свои разбередили. Поди,  и
поворчать  старикам  нельзя?  Сколько  уже раз  колхоз наш  то укрупняли, то
разукрупняли -  как душе  не болеть?  Пасеку  похерили  - пчелы, видишь  ли,
невыгодны,  кур  похерили -  куры  невыгодны, лошадей  на  колбасу  - лошади
невыгодны. Земля стала невыгодной, лес наступает на сенокосы, на пашни. Того
гляди,  и старики станут  невыгодны. Что же  это такое  происходит? Опять же
говорю председателю:  все берега по реке ивняком затянуло,  отдай их мужикам
исполу,  расчистят,  пущай  два года  косят  для  своих коров, потом колхозу
перейдет, выгодно. А он что? На мелкобуржуазию, говорит, воду  льешь... Чего
молчишь?  - кричит  на кота Лупп Егорович.- Ну я выпил маленько, так я  дело
свое  знаю, у меня душа болит.  А ты  ради чего живешь на  земле, за что  ты
отвечаешь? Где твоя норма? Выполняешь ты свою норму или нет?
  Лупп Егорович,  у которого язык начинал  все больше заплетаться, пришел
вдруг в такое возбуждение, что сорвал катанок с ноги и бросил им в кота. Кот
встрепенулся, но с лежанки не соскочил, только перешел  на другое место. Он,
должно  быть,  привык к подобным  выходкам старика,  спокойствие не изменило
ему. Чуть приоткрылись круглые  глаза, блеснул в сумерках зеленый огонек - и
мирное течение жизни в доме восстановилось.
  - Ну что, братец, поразговаривали  мы  с тобой? -  стал успокаиваться и
старик.- Это хорошо, что ты молчать умеешь, а то нарубили бы мы дров сообща.
Пожалуй, этак  и пенсию не получим. Не могу  проходить мимо,  братец ты мой,
совесть  моя не позволяет. Иные под старость либо косеют, либо слепнут,  а я
под  старость только больше видеть стал. Вот, скажем, обратно плата за труд.
Добавочная оплата есть -  по животноводству,  по  льну,  по  сену,- это  все
соблюдается. А сам  трудодень опять ничего  не стоит. Выгодно это  людям или
невыгодно? А деньги какие хитрые стали!..
  Лупп Егорович зевнул.  Бесполезность  разговора с котом стала для  него
вдруг настолько очевидной, что он сразу устал и захотел  спать. Но заключить
разговор надо  было  так,  чтобы  на его стороне осталась  победа.  Он так и
сделал:
  - Я же не о себе пекусь, понял? Вот сидишь и носом не ведешь. Старый ты
Валенок! Брюхач!
  Спал Лупп Егорович нераздетым, только катанки снимал и ставил на печку.
Один катанок он поставил рядом с котом, другого искать не  стал: показалось,
кот приоткрыл  мудрые глаза и  поглядел на него  насмешливо,-  дескать,  сам
разбрасываешь, сам и собирай.
  - Ну,  ладно уж, ладно, поговорили! -  сказал Лупп  Егорович и погладил
кота по голове. Тот не пошевелился.
  Обычно Лупп Егорович  спал  на печи, подостлав под  бока  ватник. Но на
печь лезть  трудно, сейчас  для этого не было ни  сил, ни охоты. Поэтому  он
взял  от  стола  скамью, придвинул  ее  к другой скамье  у  стены, положил в
изголовье тот же ватник с печки и лег на спину, закинув  руки назад,  кулаки
под  голову. Лохматые  брови  его  сомкнулись  у переносья,  широкая  борода
закрыла всю грудь, вытянулась до кушака. Засыпая, Лупп Егорович бормотал про
себя:
  - Как в людях ни хорошо, а дома лучше.  Сколь подушка ни мягка, а  свой
кулак мягче...
  Старый Валенок беззлобно, даже доброжелательно поглядывал  сверху,  как
укладывался  его  хозяин, а  когда в  избе раздался  первый  легкий храп, он
словно преобразился: выгнул спину, легко и мягко соскочил с лежанки и юркнул
в подполье  на  очередную охоту за мышами. Равнодушия его  как не бывало: он
пошел выполнять свою жизненную норму...

  Ночью  луна осветила бревенчатые  стены  избы, разверстую русскую печь,
пустую  лежанку-подтопок, темный давно  не скобленный стол, на нем  горшок с
остатком щей, скамьи, сдвинутые вместе, и спящего старика с  широкой бородой
на груди.
  При свете  луны из подполья, как  привидение, вышел  пушистый сибирский
кот, крадучись, приблизился к своему старому  ворчливому другу,  положил ему
под бок  драгоценный дар - полузадушенную мышь,  самую крупную, самую жирную
из всех, какие удалось ему промыслить  за эту ночь. Затем легко и осторожно,
чтобы не  разбудить  старика, поднялся ему на грудь и, уткнувшись в  широкую
нечесаную бороду, удовлетворенно замурлыкал.

  1962




    Александр Яшин.
    Вместе с Пришвиным


  Александр Яковлевич Яшин (Попов) (1913-1968)
  Источник: Александр Яшин,  Избранные  произведения в 2-х томах, том  2,
Проза,
  Изд-во  "Художественная литература",  Москва,  1972, тираж 25000  экз.,
цена 72 коп.
  OCR и вычитка: Александр Белоусенко ( elou e ko@yahoo.com)

  Александр Яковлевич Яшин (Попов) (1913-1968)
  Источник: Александр Яшин, Избранные произведения  в 2-х томах,  том  2,
Проза,
  Изд-во "Художественная  литература",  Москва, 1972, тираж  25000  экз.,
цена 72 коп.
  OCR и вычитка: Александр Белоусенко ( elou e ko@yahoo.com)

  ВМЕСТЕ С ПРИШВИНЫМ

   accкaзы

  Подарки Пришвина
  Вилы
  Пришвинский мостик
  Житейские бури
  Тюлевая занавеска
  Яблочная диета
  "Солнечная кладовая"
  Он дал имя человеку
  Последняя тропинка

  ПОДАРКИ ПРИШВИНА
  Дунинская дача - на крутом склоне горы, который, по всей видимости, был
когда-то  берегом реки.  Спереди - деревня, садики,  заливные луга, открытые
солнцу дали, а  сзади,  на  высокой  гриве  - густой  темный  лес.  Заливные
солнечные луга и  темный ельник это как два мира, два континента.  Ходим  по
сверкающему  берегу  реки  -  одни разговоры,  ходим  по лесу -  и разговоры
другие. Даже и погода в этих  разных местах словно бы  всегда  разная. Может
быть, это  преувеличение, но  сейчас мне кажется,  что среди  цветов  и трав
Михаил Михайлович ходил бодрее,  больше улыбался и  шутил чаще   во всем его
облике и в его словах было больше света.
  - Все что нужно человеку, то и цветам нужно,- раздумчиво говорил Михаил
Михайлович, когда мы ходили по лугам.-  Особенно верно это  применительно  к
цветам домашним, комнатным,- продолжал он свою  мысль, когда мы возвращались
на  дачу.  Питание давайте им  разное - полезен чай,  сок  лимона...  Я даже
водкой их пою... И во всем прочем тоже. Если человек  долго не умывается, он
запаршивеет. Так и цветок. Без омовения он совсем зачахнуть  может. Дождь не
только поит, но и умывает. Цветы очень чистоплотны, очень!
  На Михаиле Михайловиче просторный полотняный костюм. Почему-то хотелось
думать,  что  полотно это  из нашего  вологодского льна  и выткано  на нашей
Красавинской фабрике  близ  Великого  Устюга.  Злата  Константиновна  сейчас
вспоминает, что, может, всего-то раза два-три видела  Михаила Михайловича  в
этом  полотняном  костюме,  но  после,  в  чем  бы  он ни появлялся,  ей все
представлялось, что неизменно на нем широкий, подбитый ветерком светло-серый
пиджак  и такие же серые брюки. Да  и поныне она ни в чем ином не может себе
представить  Михаила  Михайловича. Пришвину полотняный костюм  шел,  как шла
длинная вельветовая рубаха к облику Льва Толстого.
  Палка у Михаила Михайловича -  складной  стульчик. Воткнет  он палку  в
землю - ручка раскроется,  и он сидит на этой ручке, как на стуле, отдыхает.
Кажется, точно такая же палка была и у старого Льва Николаевича. И к тому же
оба они были такие русские.
  С годами палка не всегда выручала Пришвина. Он не мог ходить с нами  за
реку  по узкому шаткому мостику-лаве  в дальние  села, на заречные сенокосы.
Но, возвращаясь, мы рассказывали ему о местах, где были,  и оказывалось, что
он все эти места знал,  все помнил и  понимал нас с полуслова. И  получалось
так, будто он был вместе с нами повсюду.
  -  Там  обрыв крутой  и  две  колодинки  через  ручеек,  у одной  сучок
застарелый смолевой,- подсказывал он и спрашивал: - Не сгнили ли колодинки?
  Или еще:
  -  Крапива там справа. По-прежнему растет или нет? Вы не обожглись? - и
смотрел на босые ноги Златы Константиновны.
  По тому, какие цветы мы приносили  с собой, Михаил  Михайлович узнавал,
где мы были.
  - С того лужка никто  без  цветов  не возвращается! - радовался  он.- А
если для  цветов не время -  несут сосновые ветки либо дудки. Богатые места,
веселые...
  В  хвойном лесу на высокой  гриве Михаил Михайлович  больше  молчал.  А
может, это мне сейчас так кажется?
  Лесом ходили мы чаще по дорогам, а не по  тропинкам. По тропинке идти -
надо  в затылок друг другу и  то и дело кланяться, пролезать под  деревьями,
отгибать тяжело опустившиеся ветви - и света не увидишь.  А по дороге  можно
двигаться всем троим рядом.
  Все-таки Михаил  Михайлович в лесу был менее разговорчив, чем  на реке,
на   открытых  местах.  Он  внимательно   провожал   глазами  каждую  птицу,
перелетавшую через  дорогу,  была  ли то  ворона,  или  сойка,  или синичка:
Казалось, он истосковался по ним.
  Однажды  Злата  Константиновна  подарила Михаилу Михайловичу двух птиц.
Случилось  это  так.  Впереди  нас  на  деревья  уселись  ворона  и  сорока.
Сорока-непоседа перепрыгивала с ветки на ветку,  а ворона как опустилась  на
сучок,  так ни разу  и не передвинулась на нем, только сучок от  ее  грузной
посадки раскачался, и ворона показывалась то в тени, то на солнце да изредка
для равновесия чуть взмахивала хвостом: вверх-вниз, вверх-вниз. Пока  ворона
раскачивалась  на  одном и  том же суку из света в тень,  из  света в  тень,
сорока на своем дереве пять или шесть ветвей переменила.
  Злата Константиновна пригляделась к ним и сказала:
  -  Михаил Михайлович, примите  от  меня  в подарок  этих  птиц, они  не
простые.
  Пришвин   поддержал   игру,   принял   подарок   и   начал  внимательно
осматриваться  вокруг. Когда  мы уже выходили  из леса к  полю и за бугорком
дороги показалась  крыша амбара с двумя скрещенными над  коньком жердочками,
как с усиками, он обрадовался:
  -  А я вам  дарю  этого жука! - и указал  на  выдвигавшуюся из-за холма
крышу  с  усиками,  в  которой  мы,  приглядевшись,  действительно  признали
сходство с каким-то большим сказочным жуком.
  Неумеренно ликовала  Злата Константиновна, и  довольно улыбался  в  усы
Михаил Михайлович. Той порой ворона и сорока снялись с деревьев и улетели, а
жук  стал амбаром. Но  подарки уже были сделаны друг другу, поэзия  посетила
нас.
  - А мне? - ревниво взмолился я.- Ну хоть что-нибудь, Михаил Михайлович!
  Пришвин подошел  к толстой  березе  с  поперечными  черточками на коре,
словно  строчками  стихов, разбитыми  лесенкой, осмотрел  ствол  с одной,  с
другой стороны и сказал:
  -  Тут записей разных немало. Поэзии на  целую  книжку хватит.  Сколько
разберете - все ваше.
  Потом выбрал на стволе  место почище,  огладил его ладошкой,-  на землю
полетела белая шелуха,- и добавил:
  -- Вот вам и обложка для книги стихов.
  Я вынул перочинный нож.
  - Маловато будет для книжки, но, ладно, попробую.
  - Уберите  нож,-  сказал  Михаил  Михайлович.- Сфотографируйте  крупным
планом и дайте художнику, все остальное сделает он.
  Я понял, но возразил:
  - Темно, ничего не выйдет.
  -- А вы утром приходите, солнце с дороги подсветит...

  30 января 1961 г.

  ВИЛЫ

  Кто собирал грибы, знает: стоит найти хоть один  приличный гриб,  и уже
нет сил оторвать глаз от земли. Идешь по  перелеску, по опушке, по лужайке и
ничего  не видишь, кроме мха, да кочек,  да  опавших листьев, ничего  дальше
своего носа. Мало того, и листья-то частенько принимаешь  за грибные шляпки.
Азартные грибники так привыкают за лето ходить с опущенным взглядом, что и в
зимнюю пору, оказавшись в лесу, уже не могут глаз поднять.
  А я знаю еще таких, что как тронутые ходят по асфальтовым  шоссе  и все
чего-то ищут,  что-то  подбирают.  Чаще  всего  это  автомобилисты-любители,
собирающие  на трактах всевозможные  гайки,  болтики, все нужное и ненужное:
авось в хозяйстве пригодится.
  Но есть люди, что смотрят в лесу те под ноги, а в небо.

  Деревня  не  может обойтись  без вил.  Раньше они  были  нужны  каждому
хозяину - на  сенокосах,  на гумне,  на  скотном дворе.  Нужны  не  меньше и
теперь. Какие бы  хитроумные стогометатели мы  ни изобрели, и  даже если они
будут  работать безотказно,  вилы всe  равно необходимы и в колхозах. А вилы
эти  березовые, металлическими  их не  заменишь, и  растут они  в  березовых
рощах.  И надо оглядеть  сотни,  тысячи березовых  вершинок  в  небе,  чтобы
обнаружить одну трехрогую, а то и четырехрогую,  из которой могут получиться
настоящие добротные сенные вилы. И чтобы рога эти были не сучьями, а рогами,
расходящимися в стороны на одной высоте, из  одного основания, и  чтобы  они
были  приемлемой  толщины,  и чтобы  черенок  тоже был  не  слишком  толст и
достаточно длинен.
  И вот  куда  бы мужики  ни  шли,  ни ехали, чем  бы ни занимались,  а в
березовых  лесах  они задирали  к  небу  головы, вытягивали  шеи, прикрывали
ладошкой  глаза от света,  и  выпяченные острые мужицкие кадыки торчали, как
твердые грибные наросты на березовых стволах.
  Не  любил крестьянин покупать то, что сам  в  своем  лесу  добыть  мог.
Каждый старался сделать для себя  и сани,  и дугу,  и оглобли  для телеги, и
вилы. Но не все были удачливы.
  Помню я одного мужика, Степу Оганенка. Был он беден, многодетен, гнедка
имел  старого, слабого, обладавшего  разве что четвертью  лошадиной  силы, и
коровенку одну,  а  вилами  мог обеспечить несколько  деревень. Степины вилы
славились  легкостью, прочностью,  красотой. Имея всегда  большой запас,  он
отдавал свои вилы по  дешевке,  поэтому  многие  предпочитали покупать  их у
Степы, а не искать  в лесу. А Степа  по  привычке  всю жизнь  ходил с высоко
поднятой  головой и  даже в  деревне часто спотыкался о камни, об  изгороди,
наступал  посреди улицы на  поросят и коз. Над  ним смеялись,  но беззлобно,
говорили, что  он не от мира сего,  рассказывали  про него всякие  побаски и
небывальщины. Однажды он будто бы  упал в колодец, и  когда его вытаскивали,
он,  сидя на  бадье, разглядел в небе,  почти под облаками, вершину березы с
отличными  четырехрогими  вилами, которые  можно  было обнаружить  только из
глубокой колодезной  трубы.  Несмотря  на то  что береза росла у  соседа под
окном, ничто уже не смогло ее спасти от топора Степы Оганенка.
  Рассказывали еще, что Степа все же уставился как-то и в землю. Было это
на росстанях, на развилке трех проселочных дорог. Увидел он развилку и замер
и долго стоял пораженный, сосредоточенный на чем-то своем. А когда глубинная
работа мысли закончилась, он произнес:
  - Дык это ж вилы! Надо же!..
  И двинулся дальше, опять вскинув голову к небу.
  -  Запнешься, Степа! - кричали вдогонку взрослые  и ребятишки, когда он
шел  по  деревне, уставясь на облака, и  открытый кадык его, казалось, готов
был выскочить из дряблой загорелой кожи.
  - Что там, Степа? Как там в раю живут? - спрашивали его.
  - Ты землю-то хоть видал ли, Степа, какая она?
  Об   этом  мужике  я  не  раз  вспоминал,   когда   думал  о  Пришвине.
Пристальность, с какой вглядывался он в окружающий нас мир, в даль  полей  и
лугов и в лесное многоэтажье, поражала меня.
  Земляк  мой Степа вряд ли видел  в вершинах  деревьев  что-либо,  кроме
своих вил. При этом он топтал цветы.
  А   Пришвин  видел   и   небо,  и  землю,  всю   глубину  леса   с  его
многонаселенностью, и все луговое  многотравье, каждое зернышко в колоске, и
каждую  тычинку в соцветии,  и никогда ни  к чему живому не был  равнодушен.
Многие десятилетия он как  одержимый бродил по земле-матушке от зари до зари
то с ружьем, то с записной книжкой - то вскинув голову к небу, то не отрывая
глаз  от  земли. Он  дружил  с природой  не заискивая,  без низкопоклонства,
дружил на равных началах, и природа ничего от него не прятала.
  Рассказал я Пришвину на прогулке о своем Степе, о  том, как он всю свою
жизнь  в  небо  смотрел.  Михаил  Михайлович остановился,  вгляделся в меня,
задумался,  при этом  губы  его  в  глубине усов и бороды  сделали  какое-то
чмокающее движение, и заметил:
  -- Ни земли, ни неба не видел ваш Степа Оганенок. Жалко мне его.

  31 января 1961 г.

  ПРИШВИНСКИЙ МОСТИК

  На крышу дома отдыха нередко садилась ворона. Конечно, ворону от вороны
отличить трудно, но когда я понаблюдал, то определял, что летает все одна  и
та  же  птица.  Потом  я  обнаружил,  что  она  лазит  в  кирпичную   трубу.
По-видимому, труба была вытяжная, вентиляционная, а если и печная, так летом
все равно печи не топят.
  Утром  мы  с Михаилом Михайловичем сидели  на садовой скамейке, я ждал,
когда  прилетит ворона, чтобы показать  ему, какие чудеса  творятся на нашей
крыше. Ворона прилетела  и, оглядываясь и неторопливо переступая с места  на
место, осторожно приблизилась  к трубе,  затем сразу взлетела на нее и резко
юркнула вниз.
  - Видали? - торжествуя, спросил я, словно все это было делом моих рук.
  Пришвин не удивился  -  как  сидел, чуть согнувшись и  опираясь  обеими
руками  на  самодельную палку, так и остался сидеть,  только  заметил как бы
между прочим:
  - У нее там гнездо и три свежих яйца.
  - И вы не ошибаетесь?
  - Я предполагаю. Время!
  - А что, если мне слазить, заглянуть?
  - Загляните, если вас это интересует.
  Когда  я забрался на крышу, Пришвина на скамейке уже  не было. В  трубе
оказалось воронье гнездо, и в  нем три яйца. Одно я взял сыну для коллекции.
Мне  казалось,  что Михаил  Михайлович осудит  меня за  этот разбой,  но  он
равнодушно сказал:
  - Ничего. Ворона добавит.
  Утром мы  с женой  принесли из лесу  в носовом платке  несколько ранних
грибов (сморчки -  фигурные шоколадки). Зашли в комнату Михаила Михайловича,
разложили их перед ним на рабочем столе: смотрите! Он надел  очки, взял оди