своему усмотрению, а кошка
опять прижмет ее к полу, к земле. Прижмет и отпустит. Отпустит и отвернется,
делая  вид,  что ей все безразлично. И мяучит требовательно, недовольно: "Да
беги же снова, играй со мной!" Не мурлычет, а мяучит.
  Хозяйка с печи опять подала голос:
  - Кошка-то, видно, на улицу просится, выпусти!
  - Нет, она мышь поймала, играет! - ответил я.
  - У, тигра окаянная! Живодер! - с ненавистью сказала хозяйка.
  Наконец и я ощутил ненависть к кошке.
  Я направил  узкий электрический луч прямо в  ее бледно-зеленые  с серым
дымком глаза, когда она, валяясь на  спине, жонглировала мышью, как фокусник
мячиком, и ослепил ее.
  Воспользовавшись  этим, мышь  сделала  последнюю попытку  уйти  в  свое
подполье. Но у "тигры" кроме зрения был еще звериный слух.
  - У, подлая! - с откровенной ненавистью зашипел я.- Поймала-таки опять!
Кровопийца!  - И  я готов  был  пнуть  ее,  потому  что  вся моя  застарелая
неприязнь к кошачьей породе поднялась во мне.
  Мышь больше не подавала признаков  жизни. Кошка  мяукала с недоумением,
обиженно  и  гневно  толкала  ее  то  левой,  то  правой  лапой,  словно  бы
отступалась от нее, отходила в сторону -  мышь не двигалась и лежала либо на
боку, либо на спине, задрав кверху голенькие, тонкие, как спички, ножки.
  Тогда кошка съела ее. Ела она неторопливо, лениво, щуря глаза и чавкая.
Похоже было, что ест без удовольствия, ест и брезгует. Мышиный хвостик долго
торчал  из  ее рта, словно кошка  раздумывала:  глотать  ей эту  бечевку или
выплюнуть ее. Под конец она проглотила и хвостик.
  Хозяйка моя свесила ноги с печи.
  - Ты что, полуношник, сегодня долго не спишь?
  - Смотрел, как кошка с мышью играла,- ответил я.
  - Ой, паре! - охает хозяйка, должно быть, удивляясь моей несерьезности.
  - Что - "ой, паре"?
  - Ну-ко, надо!
  - Что - "ну-ко, надо"?
  Хозяйка задумывается и наконец, что-то обмозговав, произносит:
  - Тигра - она тигра и есть! У нее свое дело, а у тебя свое. Спи давай!
  - Ладно! Давай буду спать.
  Я ложусь и засыпаю тревожным тоскливым сном.

  1962

  ТВОРЧЕСТВО

  - Опять каша!
  Борька сидел с полным ртом, сопел, дулся  и смотрел  на всех  сердитыми
глазами. Его уговаривали, ругали, пытались задобрить. Но  ничего не помогло.
Обеденных часов в семье стали  бояться, как наказания. Мать нервничала, отец
рывком вставал и уходил из-за стола.
  Горю помог соседский мальчик Ваня. Как-то во время еды, когда за столом
не усидела даже многотерпеливая мать, Ваня сказал Борьке:
  - Я тоже не люблю кашу, но это ничего. Я тебя научу, будет интересно...
Давай делать дорогу!
  Борька  посмотрел  на товарища сквозь слезы, подумал и кивнул  головой.
Тогда Ваня  устроился с  ним рядом, пододвинул к себе тарелку, взял ложку из
его рук.
  - Сначала сделаем тропинку для велосипеда, вот так! - сказал он, провел
узкую бороздку через всю тарелку  и ложку,  полную  каши,  передал  Борьке.-
Пройдет велосипед?
  Борька хмыкнул, но спорить не стал.
  -- Пройдет. А кашу куда?
  Ваня пожал плечами.
  Тогда Борька съел кашу и облизал ложку. А Ваня сказал:
  -  Сейчас  сделаем дорогу такую, чтобы по ней  можно  было проехать  на
машине. Делай сам!
  Борька взял ложку в обе руки и со скрежетом заскреб дно тарелки. Дорога
получилась широкая, но неровная.
  -- Подчисти! - посоветовал Ваня.
  Борька подчистил, склоняя голову набок.
  - Сейчас и "москвич" пройдет, - убежденно сказал он.
  - "Москвич", пожалуй, пройдет, а "Волга"?.. Давай для "Волги"!
  Игра Борьке понравилась. Он ел кашу старательно, с удовольствием.
  - Это уже большак,- сказал Ваня, когда посреди тарелки,  на проезжей ее
части, показался зеленый цветок.- Теперь даже грузовики с зубром  и медведем
могут разойтись.
  Борька подровнял ложкой края большака справа и слева, набрал еще  ложку
каши и, прожевывая, подтвердил:
  -- Разойдутся и медведь с зубром.
  Наконец  каши осталось  совсем  мало.  Ваня  нерешительно  посмотрел на
Борьку.
  - Что будем делать с обочинами? - спросил он.
  А  Борька уже улыбался  весело  и  хитро. Теперь-то он  знал,  что надо
делать с обочинами. Каша перестала казаться скучной.
  -  Съем и обочины! - сияя от радости, заявил он.- И будет у меня теперь
не дорога, а аэродром. Реактивный, верно? Нет, ракетный!
  -- Вот так! - засмеялся довольный собою Ваня.
  И было им хорошо друг с другом.

  [1959]

  МИХАЛ МИХАЛЫЧ

  Все  дети были как дети, один Михал  Михалыч никому покоя  не давал.  С
утра до вечера в квартире слышался только  его голос,  его крики, его песни.
Начиналось с завтрака  на  кухне, куда Михал  Михалыч  обычно шел  неохотно,
ссылаясь  на то, что у него еще зубы заспанные, но когда садился за стол, то
требовал все  сразу  -  и  молоко,  и рыбий жир, и огурцы, и кашу.  Потом он
бросался к сестрам, помогал им собраться в  школу, из-за чего  те плакали  и
нередко опаздывали на первый урок. Далее Михал Михалыч делал зарядку, "как в
цирке",  карабкался до потолка по книжным полкам, пересматривал  все подряд,
вплоть до энциклопедии, гонялся  за  кошкой, кричал ей  "кыкысь, берегись!",
наконец,  давал матери советы,  как  варить кашу,  и  обязательно что-нибудь
присаливал  сам,  да  еще  прибавлял  газу.  Все  это  он   успевал   делать
одновременно,  уследить  за  ним  не было  никакой  возможности.  Если  мать
начинала нервничать, он ее успокаивал:
  - Мамочка, я же тебе помогаю! - и  целовал ее в платье, в руку, во  что
придется. И мать успокаивалась и вытирала слезы на глазах.
  Кроме того, Михал Михалыч очень  любил ездить к бабушке в гости либо на
машине,  либо  на поезде,  либо  на  самолете.  Без папы  такие  поездки  не
удавались,  поэтому он  каждый  день с нетерпением ждал возвращения  папы  с
работы. Вернувшись с работы, папа странно  медленно  раздевался, но это  еще
куда ни шло. Но если  папа сразу садился обедать, Михал  Михалыч  совершенно
терял терпение и не хотел принимать никаких объяснений.
  - Ну, поехали же! - требовал он.
  - Подзаправиться надо, сынок, а то бензину не хватит,- отвечал отец.
  - Да хватит, хватит... поехали!
  После обеда папа ложился на ковер посреди комнаты и поднимал ноги.
  - Ну давай сразу на самолете, скорей доберемся.
  Вечером  в  квартире  иногда  появлялись  папины  товарищи  или  мамины
подруги, и Михаил Михалыч на несколько минут затихал,  присматривался к ним.
Забавные люди,- они всегда спрашивали его об одном и том же.
  - Миша, кого ты больше любишь, маму или папу?
  - Папу и телевизор,- отвечал Михал Михалыч, и гости весело смеялись.
  - А бабу-ягу ты боишься?
  - Я ее не видал.
  - Неужели и во сне никогда не видал?
  - Не видал. Я лицом к стенке сплю, ничего не вижу.
  Гости скоро надоедали Михал Михалычу,  он покидал их и  снова занимался
своими делами  - гонял "кыкысь", проверял  настройку пианино,  выметал  пыль
из-под  столов.  Он поспевал всюду, он был везде  сразу, заполнял собою  всю
квартиру, все углы, был велик, вездесущ и необъятен, как сама жизнь.
  Поздно  вечером, замотав  всех до смерти и  утомившись сам, он  просил:
"Мама,  раздень  меня!"  - ложился  в постель  лицом  к  стене,  свертывался
клубочком  и  засыпал.  Мать,  склонившись  над  кроваткой,  прикрывала  его
сереньким байковым одеяльцем и удивленно ахала, словно впервые видела своего
сына.
  - Господи, ведь совсем кроха, комочек!
  Подходил  отец, подходили старшие  девочки  и  тоже  разглядывали Михал
Михалыча с удивлением. "Он еще совсем маленький!" - шептали они.
  - Он  же  совсем  кроха!  Совсем,  совсем  кроха!  - говорила  сестра.-
Поразительно!
  -- А  что вы хотите?! - говорил  отец.- Ему  еще только три года. Дайте
срок...

  1956

  СВОБОДА

  Миша  очень  скоро  понял,  что означает: "Свобода  -  есть  осознанная
необходимость".
  - Значит, понял? - переспрашивает его мать.
  - Понял.
  -  Делать зарядку  по утрам для тебя  так  же необходимо,  как посещать
школу, учить уроки. Понимаешь?
  - Конечно, понимаю! - соглашается Миша. И упрямо твердит свое: - А если
неинтересно?
  - Родной мой! - теряет терпение мать.- Но это же необходимость. И ты ее
осознал. Ну, давай начнем!
  -- Необходимость  есть, а свободы  нет,- отвечает  Миша.- Свобода - это
когда интересно.
  Мать чуть не плачет от досады:
  - Голуб-чик мой!..
  Но Миша не собирается уступать. Он повторяет:
  -- Свобода - это когда интересно!
  Мать  задумывается  и с  любопытством смотрит  на сына, словно  впервые
видит в нем живого человека.
  -  Если так, давай  придумаем  что-нибудь, чтобы тебе интересно  было,-
предлагает она.
  - Давай!
  - Дома будем делать зарядку или пойдем в сад?
  - В сад, в сад.
  Маме  лет сорок,  она  стройна, крепка, в  сад вышла в легком  пижамном
костюме и в тапочках. Миша - в трусиках, без майки, босиком.
  В саду  прохладно от росы. Птицы  в  кустах и на деревьях поют усердно,
будто делают зарядку.
  Солнце  едва-едва отделилось от горизонта  и продирается сквозь лес - в
небо, к простору.
  - Становись! - командует мать, утверждаясь ногами на песчаной тропинке.
  Миша становится рядом с нею.
  - Будем делать то же, что мы делали раньше,- говорит она.- Руки вверх!
  - Ну, вверх,- вяло поднимает руки Миша.
  - Говори: "Небо!"
  - Небо! - с удивлением повторяет Миша.- Вижу небо!
  - Руки вниз. Говори: "Земля!"
  - Земля! Земля! Земля!
  - Руки в стороны. Говори: "Море"!
  - Море! - не возражает Миша.
  - Поворот вправо - горы!
  - Горы! - уже кричит Миша и добавляет: - Ого! А что влево?
  - Поворот влево! - командует мать.- Поля!
  - Поля! - восхищается Миша.- Вот здорово!
  - А теперь давай снова.
  Все упражнения  проделали во  второй  и в третий раз.  На четвертый раз
Миша разочарованно:
  -- Опять тоже?
  Мать растерялась:
  - Тогда придумывай сам.
  И Миша стал придумывать сам:
  - Птицы в небе! Самолеты! Опять птицы!
  - Трава зеленая! Цветы!
  - Лес вокруг! - кричал он.
  - Олени в горах!
  - Хлеб растет!..
  На следующее утро Миша сам потянул маму в сад на зарядку. Он приволок с
собой прыгалки, мяч и разные палки.
  - Хочешь,- предложил он,- мы сегодня поиграем в чехарду?
  Должно быть, Миша не ожидал, что мама согласится. А мама согласилась:
  -- Чехарда так чехарда. Та же зарядка!
  Миша искренне удивился и обрадовался этому.
  -- Ну вот видишь,- сказал он маме,- теперь и ты понимаешь,  как хорошо,
когда свобода. Теперь и тебе интересно.

  16 февраля 1963 г.

  НЕ СОБАКА И НЕ КОРОВА

  Моя  сестра, возвращаясь  однажды  поздней зимней  ночью с посиделок  с
прясницей и с горящим пучком лучины  в  руках, встретилась посреди деревни с
волком.  Должно  быть, очень  голодный,  он сидел, скалил зубы  и  не  хотел
уступать ей дорогу.
  - Ты что,  Шарик, с ума сошел?  - прикрикнула  на  него девушка.- Пошел
вон!
  "Шарик"  оскалил  зубы  еще   больше  и  зарычал,  глаза  его  нехорошо
сверкнули. Сестра ткнула ему в морду горящей лучиной.
  - Ошалел, что ли? Нет у меня ничего для тебя.
  Волк отступил, прыгнул в сторону, в снег.
  Когда всполошенные родители сказали моей сестре, что это был волк, а не
Шарик, она удивилась и не поверила:
  -  Какой же это волк,  когда он на собаку похож.  Собака  она  собака и
есть!
  Недавно в Подмосковье к нашей даче подошел лось. Он был так невозмутимо
спокоен,  с таким  хладнокровием,  даже  равнодушием  смотрел  на  меня, что
подумалось: не ранен  ли?  не  болен  ли?  Самая настоящая  корова, домашнее
животное!
  Я быстро собрал своих ребятишек, крикнул жене, и мы толпой, всей оравой
двинулись к лосю, за забор, в мелкий осинничек. Дети  радовались: наконец-то
они налюбуются диким зверем.
  - Какой  же он дикий?  Какой зверь? - возмутился я.- Захватите с  собой
хлеба побольше да соли, сейчас мы его будем кормить.
  - Что ты, папочка?
  - А вот увидите!
  Мы осторожно, чтобы не испугать,  подходили к лосю все ближе и ближе, а
он  повернул голову  и  смотрел  на нас  совершенно  спокойно,  без  всякого
интереса,  даже  как-то  устало. Возможно, он думал,  этот  неприкосновенный
владыка  подмосковных рощ, стоит ли, дескать,  связываться с этой назойливой
мелкотой. Возможно,  думал что-то другое.  Только вид  у  него был  до  того
домашний,  коровий,  до того  ручной, что  я  совершенно  осмелел,  а вернее
сказать, обнаглел,- особенно с точки зрения лося.
  -  Тпруконь,  тпруконь, тпруконь!  - стал  звать  я  его,  как  зовут в
деревнях корову, и, протягивая вперед руку с густо посоленным  хлебом, пошел
к  его  влажной,  к  его  мокрогубой  коровьей морде.  Иллюзия была  слишком
заманчивой.
  Hо  когда я подошел к  нему  совсем близко, когда до него оставалось не
больше десяти шагов и лось вдруг нервно переступил, я, должно быть, все-таки
испугался его  величественных размеров  и  особенно его огромной  горбоносой
чушки. А может быть, я побоялся,  что лось,  вдруг  переступивший с ноги  на
ногу и на мгновение обернувшийся  назад, убежит от меня? Во всяком случае, я
остановился, замер. Затем решился и кинул хлеб ему под ноги.
  Этого  не надо было делать. Я забылся. Передо мной, конечно, был зверь,
а не корова. Зверь, не уступающий в силе медведю.
  Лось не  побежал от  меня, а бросился на меня. Он  решил, что я на него
нападаю, и сам пошел в атаку. Но бросился на меня он не быстро, без  ярости,
без воодушевления,  лениво, только  затем,  должно  быть,  чтобы  образумить
наглеца и отвязаться от него.
  Я закричал. Еще  сильнее и, вероятно, еще менее  красиво  закричали мои
дети, моя  жена, моя семья.  И лось  не тронул нас. Он повернулся  и, широко
раскидывая в сторону огромные голенастые задние  ноги, не спеша,  скрылся  в
осиннике.  "Ну вас  к богу, лучше  не связываться!"  - казалось,  сказал его
белый короткохвостый зад.
  - Какая же это корова, папочка! - испуганно упрекали меня дети.
  -- Да ведь очень уж похож на корову, совсем ручной!

  30 января 1962 г.

  СТАРЫЙ ВАЛЕНОК

  - Ну  как  жизнь,  старина?  -  ежевечерне спрашивал  у своего приятеля
седобородый нечесаный Лупп Егорович.
  Толстый  ленивый  кот,  давно  прозванный  Старым  Валенком,  спросонья
поворачивал  голову,   чуть  приоткрывал  глаза  и  нехотя  мурлыкал  что-то
невнятное. Можно  было подумать,  что он говорил: "И как  тебе не надоест из
года  в год спрашивать об  одном  и  том  же?  Ну,  живу  по-прежнему! Вверх
головой! Чего тебе еще? Человек!"
  Лупп Егорович  и Старый Валенок много  лет жили вместе, и каждый думал,
что  он  старше  другого. По  этой  простой причине, по  старости,  они были
одиноки,  и  обоим  казалось,  будто и дружат они лишь  потому,  что  больше
дружить не с кем и остается одно - терпеть друг друга.
  Но  в  их  отношениях,  кроме  семейной  привязанности,  было  взаимное
уважение, а временами даже любовь.
  Когда  кот был молод и прост, он  повсюду следовал  за своим  хозяином.
Приохотился Лупп Егорович ходить перед праздником на рыбалку - и кот за ним.
Поймает  старик мелкую рыбешку: уклейку,  пескарика или ершика,- выбросит на
берег, а кот ее съест.
  - Хоть бы посолил! - потешался над Старым Валенком Лупп Егорович.
  Но  коту нравилась рыба  и несоленая, была бы она живая. Сидит старик с
удочкой, не  шевелится,  а рядом у края  воды  рыбачит кот, сторожит  всякую
мелочь, проплывающую возле  бережка. Подплывает  рыбка  совсем рядышком,-  в
прозрачной воде она кажется крупной,-  цапнет ее кот лапой и удивляется, что
в лапе ничего нет. А Лупп Егорович хохочет:
  - Это тебе не мыши!
  Приохотился хозяин  в силки  рябчиков ловить  - и кот  начал промышлять
птичек в лесу и на огороде.
  Со  временем приятели даже внешне  стали  походить друг  на друга: Лупп
Егорович,  обзаведясь большой бородой и  пышными бровями вроде двух кошачьих
хвостов, все больше смахивал  на лохматого кота, а пушистый Старый Валенок -
на  Луппа  Егоровича.  Но  сами  они не замечали этого  и любезничали друг с
другом редко.
  Старый   Валенок   с  годами   становился  высокомерен,  заносчив.   Он
презрительно  смотрел со  своей  лежанки  на возвращающегося  поздней  ночью
волосатого Луппа и не  трогался  с места, даже когда тот начинал его гладить
вдоль  спины,  только вытягивал  хвост,  чтобы рука  старика прошлась  и  по
хвосту.  Мурлыкать  от  удовольствия,  урчать,  как  положено  всякому зверю
кошачьей  породы, Старый  Валенок тоже  не всегда находил  нужным. А о  том,
чтобы сойти с  лежанки, встретить приятеля у порога  с  задранным хвостом  и
потереться о его подшитые и заштопанные во многих местах катанки, они думать
не хотел. Такого случая ни он сам, ни Лупп Егорович  уже не помнили.  И если
кот все-таки мурлыкал, то Лупп Егорович говорил:
  - Мурлычешь, сукин  кот, значит, жрать хочешь. Так  просто, по  доброте
душевной, ты не замурлычешь.
  Если  бы не Лупп Егорович,  Старого Валенка вообще не было бы на свете.
Но разве  он  это понимает? Покойная жена Луппа  Егоровича, Настя, держала в
доме кошку,  не  запрещала  ей даже  котиться, но всякий раз уничтожала весь
приплод. Положила  однажды она  слепых  котят в ямку, прикрыла  их камнем, а
камень лег  неплотно, и котята начали пищать,  кошка  услышала,  заметалась,
сама  подрыла землю под  камнем и  вытащила одного  котенка  живым.  Старуха
хотела его  сразу утопить, но Лупп Егорович воспротивился. "Судьба! - сказал
он.- Пущай живет!"
  И кот выжил. И стал Старым Валенком.
  Лупп Егорович не работал в колхозе, года вышли, но характер по-прежнему
имел беспокойный, во все вмешивался,  все и всех судил. В поведении  Старого
Валенка больше всего старика возмущала его молчаливая сонливость. "Как же ты
можешь на все закрывать глаза, если ты живое существо?" - часто с удивлением
и гневом допрашивал он кота.
  Сегодня  Лупп  Егорович  пришел  домой   подвыпивший  и   был  особенно
словоохотлив.  Он  повесил  на крюк рядом с рожковым умывальником полушубок,
смахнул кое-какую мокреть с усов,  затем пошел на кухню, повозился ухватом в
пекарке, вытянул горшок с остатком щей, принес их на стол и крикнул:
  - Иди, старина, покормлю!
  Кот издал в ответ какие-то влажные булькающие звуки, посмотрел, что ему
предлагают и  стоит  ли  из-за этого  покидать  теплое место,  и,  осторожно
приподнявшись и  потянувшись,  начал  неторопливо  спускаться с  лежанки,  с
приступка  на  приступок.  Движения  его  были  замедленны,  как  и у  Луппа
Егоровича, должно быть, они все-таки подражали друг другу даже в этом.
  - Не голоден, значит? -  с обидой сказал  Лупп Егорович, выжидая, когда
Старый Валенок спустится с печурки и подплывет к столу.- Не  голоден, старый
черт, или пенсию уже успел  получить? Лежебок несчастный! Ох и ленив  же ты,
братец,  за что  только  хлебом тебя кормят!  Имечко  тоже  тебе  подходящее
дадено, заслуженное имечко: Валенок ты - Валенок и есть!
  Кот степенно подошел  к столу, понюхал протянутую руку с  куском хлеба,
смоченным в жидких нежирных щах,- от руки пахнуло не щами,  а табачищем,-  и
отказался есть. Он недовольно мяукнул. "Твое имя лучше, что ли?" - казалось,
выговорил он.
  - Мое имя, братец, тоже не ахти какое, так в этом не  я виноват. Поп на
моего отца  сердит был за вольномыслие  и досаждал  ему, чем  мог. Народился
сын,  он и  сыну  -  мне,  стало быть,- еще в купели  жизнь испортил на веки
вечные.  В  школе  и  в  деревне  раньше  мне  проходу   не  давали,  каждый
перекрещивал,  как хотел: "Лупа да Лупа..." А разве я  это заслужил?  Ты вот
заслужил. Твое  имя к тебе пристало. Мурлычешь, гад? - ласково заключил свои
высказывания Лупп Егорович.
  "Мурлычу! - ответил Старый Валенок.- Чего тебе надо?..
  А Луппу Егоровичу ничего не надо было, ему просто, хотелось поговорить,
ему  было хорошо. "Неужто и с котом своим по  душам поговорить  нельзя?" Уже
лет  пять, как Настя, старуха, умерла. Дочь вышла  замуж, работает вместе  с
мужем на маслозаводе. "Вот бы тебе, Старому Валенку, где пристроиться надо!"
Два сына поучились и  уехали из деревни,  в  начальники ладят выбиться. "Все
нынче в начальники лезут!" Об этом бы и хотело