Виктором Семеновичем Сладковым, водителем вездепроходящего "газика", ре
шили  посадить  к себе  молодых.  Молодые сели в машину, а сваха с иконой  в
руках недоуменно топталась у двер  цы:  ей  не положено  оставлять  жениха с
невестой ни на минуту, пока не доставит их в дом к родителям.
  - Ну, садись, сваха, ничего не поделаешь! - с неко торой растерянностью
согласился водитель.- Кого толь ко я ни  возил на своем веку, чего только ни
возил, но ико ну на райкомовской машине возить не приходилось.
  Получился настоящий  свадебный поезд. Жалко только,  снег не шел: когда
свадьба выезжает в снег или в дождь - к счастью.
  И никаких черепков девушки вслед не бросали. А раньше полагалось. Перед
выездом  невеста умывалась,  девушки  разбивали глиняный рукомойник  и этими
череп ками забрасывали отъезжающих, чтобы невеста не верну лась домой, чтобы
жилось ей счастливо и в новой семье.
  На  улице  на  морозе долго  фотографировались. Уви дев  в  моих  руках
фотоаппарат,  женщины  поснимали с  себя  полушубки  и ватники,  они  хотели
"сняться  на  кар точку"  обязательно в  праздничных  сарафанах. В дерев нях
очень  любят  фотографироваться.  Но сделать  живой снимок трудно:  все лица
перед объективом мгновенно напрягаются, деревенеют.
  Мария  Герасимовна  с  нами  не  поехала.  Со  слезами  на  глазах  она
наказывала дочери:
  - Не забывай, бегай в гости почаще, ничего не да леко - ноги молодые. И
не  приходи без гостинца: без гостинца придешь -  уревусь, подумаю,  что  от
мужика сбежала.
  Самосвал облепили мальчишки, чтобы прокатиться до конца деревни.
  Все-таки раньше  мальчишкам жилось, наверно, легче и, пожалуй, веселей,
когда свадьбы справлялись не на грузовиках,  а  на тройках.  В свое время  я
пронесся на задке свадебной кошевки целых двадцать километров - от районного
городка, где учился в четвертом или в  пя том классе,  до своей деревни. Мой
дядя, только что  вер  нувшийся из Красной Армии  и  еще не  расставшийся со
своей  остроконечной  буденовкой,  вез невесту из далеко  го Шалашнева  мимо
нашей школы.  Мне  с утра не  сиде лось  за партой,  ждал  свадьбу и,  когда
завидел ее, опро метью вырвался из класса, успел на ходу схватить полу шубок
и  вскочил   на  концы  полозьев  последней   раскра  шенной  кошевки.  Пели
колокольцы, развевались  цветные ленты, вплетенные в гривы и хвосты лошадей,
сердце за мирало от восторга и страха.
  Из-за того, что у дяди на голове  была прославленная буденовка, свадьба
представлялась  мне  каким-то  воен  ным  походом.  Конечно,  я  обмерз,  но
вспоминаю  об  этом  своем путешествии,  как  о самой лучшей  из  бабушкиных
сказок.
  Дядя погиб в прошедшую войну. Анна Григорьевна, бывшая тогда  невестой,
живет теперь на  Бобровской  запани  под Архангельском в окружении сыновей и
вну ков. Недавно она сказала мне:
  - Верно, какой-то парнишка висел тогда на запят ках.  Если бы знатье, я
бы тебя с собой рядом в кошевку посадила.
  На машинах мы  ехали  ночью  - полями,  перелесками.  Дорога  оказалась
расчищенной от  снега, приглаженной: на днях из города в колхоз прошли шесть
гусеничных  тракторов с волокушами для вывозки торфа  на  поля.  Волокушу  -
широченный громоздкий металлический лист -  почему-то называют "пеной". Торф
загружается на такую  волокушу  бульдозером, пехом,  и сгружается так же. Не
потому ли "пена", что в поля на ней тянут больше снега, чем торфа?
  Виктор Сладков не просто вел машину, а, как экскур совод, показывал нам
свои памятные места: здесь вот зайцы обычно дорогу перебегают  с тех высоких
берез совсем недавно  он снял  из малокалиберки трех коса чей  а на этой вот
пашенке еще сегодня видел, как лиси ца мышковала.
  Сладков - главный  райкомовский  водитель, и для всех шоферов района он
царь и  добрый бог. Это автори тет  не только власти, но и опыта. Его машина
больше, других носится по непроходимым районным дорогам. Многих своих коллег
Сладков  вытаскивал  из  канав,  из грязи, многим  молодым устранял  в  пути
неполадки в мо торе, а главное - он всем помогает доставать запчасти. Хорошо
знают райкомовского шофера и пешеходы: если свободен, остановится, посадит -
и все за спасибо, не то что некоторые. Справедливый человек!
  Ехать  ночью по зимней проселочной дороге  то с дальним,  то  с ближним
светом  автомобильных прожекто ров  сказочно  хорошо.  Дорога  извивается, и
никогда не  знаешь, что откроется  за  следующим поворотом. Из тьмы вылетают
навстречу какие-то призраки: причудливые пестрые кусты, кривые  деревья, пни
под  снежными  шап ками,  будто отпрянувшие  в  сторону  прохожие,  огромные
полузаметенные  снегом  выворотни с зияющими  черными  дырами, в каждой,  из
которых чудится медвежья берло га.  Перелесок и поле, лес и опять поле. Снег
то синий, то  рыжий, а все время  ждешь, что за оплошным зеленым ельником  и
поле будет зеленое.
  Сладков рассказывает о  зайцах и лисицах, и я вижу  их следы: в  кустах
они  глубокие,  четкие, резко оттенен ные светом фар,  а на  открытых местах
выпуклые  -  ветер выдул  сухой  сыпучий  снежок,  уплотнения же  остались и
поднялись над белой равниной, как маленькие побелен ные столбики на обочинах
шоссе.
  Через все поле прошла лисица, столбики ее следа протянулись цепочкой от
леса до леса.
  Взбугрившаяся лыжня напоминает узкоколейку.
  В полях было  по-ночному  тихо, а когда  наши машины врывались в лесную
чащу, вся она начинала шуметь  и гудеть, наполняясь свистом шин и завыванием
моторов. Казалось, что звуки по стволам уходят в звездное небо.
  Я ехал и твердил про себя пушкинские  строки: "Коло кольчик однозвучный
утомительно гремит".
  До чего же все-таки не хватает колокольчиков!

  * * *

  В доме  жениха сваха и  тысяцкий остановили моло дых в  темных сенях  и
ждали, пока вынесут лампу и вый дут навстречу им родители.
  Жениху и невесте положили на  головы  по караваю ржаного хлеба,  отец и
мать благословили их, поцело вали - опять  в ход пошла икона,  Петр Петрович
очень стеснялся этого обряда, подшучивал, но обижать стари ков не хотел, все
сносил.
  Отец ростом был еще выше  сына и настолько здоро  вей, становитей,  что
длинноногий  сухопарый жених  при нем выглядел  совершенным мальчишкой. Отца
хотелось называть торжественно: родитель. Он, так же как его брат, тысяцкий,
был скуп на слова,  держался  с привыч ным  достоинством. Может быть, и он в
свое время слу жил где-нибудь председателем колхоза?
  А мать крутилась, вертелась, как юла, и звали ее Лия.
  Деревня Грибаево уже была радиофицирована, в из бе около божницы висела
коробка  громкоговорителя,  и под  потолком  горело  электричество. Во  всем
сказыва лась  близость промышленного  объекта. Правда, чтобы  свет воссиял с
достаточной силой, потребовалось ввер нуть лампочки в сто пятьдесят свечей и
меньшего воль тажа.
  И  красочных плакатов,  и  лозунгов в избе  было боль ше,  чем  у Марии
Герасимовны.  В  том  простенке,   где  у  Марии   Герасимовны  громоздилось
чудотворное  произве дение  зоотехника "Иван-Царевич на сером  волке", здесь
висел плакат "Всегда  с партией!". Рядом краснощекая колхозница среди корзин
с  фруктами  и  овощами держит  в  руках  огромный,  как  джазовый  барабан,
капустный ко чан, и - надпись:

  За труд, мастера огородов, садов,
  Теперь за вами слово.
  Вдосталь дадим овощей и плодов
  Сочных, вкусных, дешевых!

  Неужели такое сочинают вологодские поэты, мои друзья?
  И  еще  плакаты:  "Разводите водоплавающую  птицу!  Это большой  резерв
увеличения производства питатель ного дешевого мяса!"
  Язык-то какой!

  Мы за мир, чтоб на планете
  Были счастливы все дети!

  И еще и еще...
  В деревне находится восьмилетняя школа, и среди гостей на свадьбе много
учителей. Еще больше служа щих и рабочих с льнозавода.
  Снова жениха и невесту посадили за стол и  опять  в верхней одежде  так
они и сидели долго, пока от них пар не пошел.
  Опять было пиво,  тосты в одно слово: "Горько!",  "Горько!" - и пляска.
Опять картинно целовались моло дые, но Петр  Петрович  пил  уже из белушки -
добился-таки своего! А невеста  то и дело кланялась, как заведен ная,- таков
был наказ матери.
  - Теперь сладко! Пейте! - шутил жених и опроки дывал очередную белушку.
  Каждого нового  гостя и здесь встречали у порога стаканом пива. Хозяйка
Лия раздевала гостей сама  и с таким радушием, что пуговицы летели на пол. В
этом, конечно, сказывался  неукротимый ее темперамент, но главное - так было
принято, и это считалось высшим шиком гостеприимства.
  Опять завязался спор  и с еще большим  ожесточением  между  работниками
льнозавода и колхозниками относи тельно сортности сдаваемой льнотресты.
  Все было как в доме невесты, все повторялось. Толь  ко Николай Иванович
здесь никого не угощал, и ему совсем нечего было делать и не о чем говорить,
он просто пил и молчал.
  Бросилось в глаза кое-что иное.
  Гостей  поначалу угощали  пивом - хлебным,  густым,  бархатистым, а как
только  они  начинали  веселеть, им в ту  же посуду подливали  жидкую мутную
брагу.  Брага  тоже  пьянит,  но после неe  дико болит  голова, из-за чего и
прозвали  брагу  "головоломкой". Зато обходится  она  гораздо дешевле  пива.
Пивом поят, брагой с ног сби вают.
  Кто-то  из родственников невесты захотел  повторить понравившийся обряд
со свежей курятиной. Хозяйка Лия пришла в неистовство:
  - Совести у вас нет - живой курице голову отры вать!
  Табакуры попросили спичек. Лия подала коробку и предупредила:
  - Останется что - верните!
  Сначала подумали:  примета на  счастье. Вроде  битья стеклянной посуды.
Нет, оказывается, дело вовсе не в приметах.
  - Вы  чего  скупитесь, свадьба  ведь!  -  сказали ей  не  без  опасения
обидеть.- Где пьют, там и льют, где едят, там и бьют.
  Лия не обиделась:
  - А вы сразу разорить нас хотите. И без того рас ходы велики.
  -  Какая  же свадьба без расходов? Этак  ваш сынок захочет жениться  по
другому разу. Разорить надо, чтобы он о разводе не помышлял.
  - Ладно, пейте, коли подают!
  Утром невеста в присутствии гостей подметала пол в избе, а ей то и дело
бросали под  ноги  разный мусор:  про верялось, умеет  ли она хозяйствовать.
Обряд этот  продол  жался долго  и  был,  пожалуй,  самым  развеселым. Родст
венники  и гости  изощрялись, приносили  в  избу  сенную  труху,  изношенные
лапти-ошметки,  с грохотом кидали в углы битые  горшки,  всевозможный хлам и
лом. Один ра зыскал  где-то  остатки  кавалерийcкого седла  и  бухнул их  на
середину пола. Невеста  только  радовалась: с мусором на пол кидали  деньги,
чаще  медные монеты, иногда бу мажки. Правда, в старом  седле она ничего  не
нашла, хотя содрала с него всю кожу и войлок.
  - Ищи, ищи! Плохо метешь, нечисто метешь! - кри чали ей.
  Галя старалась: у  нее  действительно все поглотила  свадьба,  все, что
было ею заработано, скоплено за не сколько лет. Но стоило ей зазеваться, как
озорники хва тали веник, и его приходилось выкупать.
  Затем невеста  -  ее  уже  стали  называть молодицей  -  обходила  всех
присутствующих  с блюдом  свежих  бли нов  в  масле.  Гость выпивал почетный
стакан, закусывал блином и выкладывал на блюдо свою мелочишку.
  Еще  позднее  молодица в присутствии гостей разда  вала  подарки  новой
родне: свекру - голубую штапель ную рубаху, свекрови  - отрезы на сарафан  и
нижнее белье  - подстав,  свахе - ситец на  кофту,  золовке, сестре  жениха,
красивой  статной  девушке, недавно  окончившей  десятилетку и работающей  в
колхозе,- платье и алую ленту в косу, тысяцкому - отрез на рубаху, бабушке -
головной  платок,  остальным - кому носовой платок, ко му кисет для махорки.
Все, что шилось  и  вышивалось в течение  многих  недель самою невестой и ее
матерью  и  подругами,  было  роздано  за несколько минут. Кажется, никто не
обижался.
  Я, приезжий человек,  тоже не был обойден. В дни свадьбы наградили меня
бесценными подарками дружка Григорий Кириллович и колхозный шофер Иван Ивано
вич Поповский.  Они облазили немало  чердаков и пове  тей  и нашли  для меня
набор литых поддужных колоколь  чиков да воркуны-бубенцы на кожаном  конском
ошей нике.
  Скоро таких не будет  и на Севере: не  на грузовики же, не на самосвалы
же свадебные их навешивать!
  Подарили  мне  также резную раскрашенную прясницу столетней, по крайней
мере,  давности.  Такие тоже,  на  верно, скоро  исчезнут с лица земли.  А к
пряснице - плетеную веретенницу с веретенами. Еще молотило бе резовое - цеп,
валявшийся  без  надобности почти с нача ла коллективизации. Удалось мне так
же достать два заплечных пестеря из березового лыка.
  С  этими свадебными  подарками  я  и вернулся в Мос  кву. Один  пестерь
подарил Константину Георгиевичу Паустовскому к его семидесятилетию, другой -
знакомо му  поэту в  день его  свадьбы и еще в  придачу лапти соб  ственного
плетения.
  Все раздарил.  Себе оставил только берестяную солоницу,  колокольцы  да
воркуны на кожаном ошейнике.
  Сижу за столом, пишу да позваниваю иногда, слу шаю: хорошо поют!

  1962




Александр Яшин. Маленькие рассказы

  Александр Яковлевич Яшин (Попов) (1913-1968)
  Источник:  Александр Яшин, Избранные произведения в  2-х  томах, том 2,
Проза,
  Изд-во "Художественная  литература",  Москва,  1972, тираж  25000 экз.,
цена 72 коп.
  OCR и вычитка: Александр Белоусенко ( elou e ko@yahoo.com)

  МАЛЕНЬКИЕ РАССКАЗЫ

  Проводы солдата
  Первый гонорар
  После боя
  Живодер
  Творчество
  Михал Михалыч
  Свобода
  Не собака и не корова
  Старый Валенок

  ПРОВОДЫ СОЛДАТА

  Я  долго верил, что запомнил, как уходил мой отец на войну. Верил и сам
удивлялся своей памяти: ведь мне было тогда не больше двух лет.
  Сердобольные  деревенские  старушки  часто  тешили  меня  рассказами  о
погибшем  батьке.  В этих старушечьих воспоминаниях отец мой выглядел всегда
только хорошим и не  просто хорошим, а необыкновенным. Он был  силен и смел,
весел и добр, справедлив и приветлив со всеми. Все односельчане очень любили
его и жалели о нем. Кузнец и охотник, он никого  не обижал  в своей жизни, а
когда уходил на войну, сказал соседям, что будет стоять за родную землю так:
"Либо грудь в крестах, либо голова в кустах".
  Чем больше слушал я рассказов о  своем отце, тем больше тосковал о нем,
жалел себя, сироту, и завидовал всем ровесникам, у кого отцы были живы, хоть
и без крестов. И все больше мои личные, правда, не очень  ясные воспоминания
совпадали с тем, что я слышал о нем.
  А припоминались мне главным образом проводы отца на войну.
  Это  было  в ту  осеннюю  пору,  когда вся земля  начинает  светиться и
шелестеть сухой желтой  листвой, когда и восходы и  закаты  кажутся особенно
золотыми. Около нашего  дома  с  незапамятных  времен  стояли четыре могучие
березы.  Я  отчетливо вспоминаю, что  они  были совершенно  прозрачными, что
синее небо было  не над березами, не выше их, а в самих березах, в вершинах,
в сучьях.
  Вся  деревня собралась на проводы  отца под березами. Народу было очень
много,  и людской говор  и шум листвы сливались. Откуда он взялся  в  старой
деревне - духовой  оркестр, но он был, и медные трубы светились так  же, как
осенняя  листва, как  вся земля наша,  и непрерывно тихо  гудели. Отец  мой,
высокий, красивый, ходил в толпе и разговаривал с соседями, то с одним, то с
другим  кому пожмет руку, кого по плечу потреплет. Он был здесь главный, его
провожали на войну, его целовали женщины.
  Я помню цветистые домотканые  сарафаны,  яркие желтые платки и фартуки.
Потом отец  взял меня на руки,  и  я тоже  стал  главным в  толпе. "Берегите
сына!"  - говорил  он, и  ему  отвечали  всем  селом:  "Воюй,  не тревожься,
вырастим!"
  Много  мелочей об  этих проводах вспоминал я  отчетливо. Там было все -
клятвы, объятия, советы на дорогу.  Не запомнил я только слез. На праздниках
не  плачут, а для меня там все было праздничным. Самый же  большой  праздник
начался, когда подали для отца  тройку лошадей. Он сел  в плетеную пролетку,
которую  у  нас  зовут  тарантасом,  крикнул:  "Эгей,  соколики!"  - и  кони
понеслись. Уже вслед ему кто-то  озабоченно успел спросить: "Табачок-то взял
ли?" - затем все шумы покрылись громом медных ясных труб.
  Широкая улица  от нашего  дома, от четырех  могучих берез шла  к  полю,
забирая  немного  вверх,  на  подъем. Полевая изгородь и ворота  были хорошо
видны.  С  обеих сторон околицы золотились  березки. И  вот, когда тройка на
полном скаку подлетела к воротам, березки вдруг вспыхнули.
  Может быть, их осветило в этот момент заходящее солнце, может быть, мне
все это когда-нибудь приснилось, но березки вдруг вспыхнули  самым настоящим
огнем,  а  от  них  загорелись  ворота.  Пламя,  очень  яркое  и  совершенно
бездымное, сразу  охватило все сухие  жердочки до единой. Разгоряченные кони
не смогли  остановиться перед горящими  воротами,  а  открывать их было  уже
поздно и некому, отец мой  вдобавок еще крикнул каким-то развеселым голосом,
словно ударил молотом по звонкой  наковальне, и кони вдруг взвились в воздух
и  перенеслись через огонь. Только  колеса  пролетки  слегка  задели ворота,
из-за  чего красные жерди  рассыпались  и ворох  светящихся  искр поднялся к
небу.
  Я хорошо  все  это  запомнил  и долго  верил, что  все было именно так.
Позднее сам уходил  на войну,  и  ощущение  великой  торжественности момента
опять совпало с тем, что я  вспоминал о проводах  отца.  "Но, как это  могло
быть? - спрашивал я себя.- Ведь мне тогда года два исполнилось, не более".
  И вот что выяснилось со временем в связи с этими воспоминаниями.
  В детстве мне приходилось порой слушать граммофон в доме моего дедушки.
Бывали  случаи,   когда  дедушка  доверял  мне  самому  проиграть   одну-две
пластинки. Тогда  я раскрывал все окна горницы, ставил  удивительный ящик на
подоконник,    направлял    орущую    зеленую   трубу    вдоль   деревни   и
священнодействовал.  Конечно, отовсюду  сбегались  ребятишки  и с раскрытыми
ртами издалека смотрели в трубу.  А мне казалось, что они смотрят  на  меня,
что  я  становлюсь  героем  не только  в своих  глазах, но и  в глазах  моих
сверстников, что все они завидуют мне. И я торжествовал. Не все же было мне,
сироте, завидовать им. Вот я какой, вот я что могу - смотрите! А может быть,
мой  батько еще не убит, еще вернется он,  тогда я вам покажу... Так я мстил
за свои маленькие смешные обиды.
  Спустя  много  лет вернулся я в  родную  деревню,  и  в доме  покойного
дедушки довелось мне еще  раз сесть за старый  квадратный граммофон. В груде
еле живых  пластинок с наклейками, на которых были  нарисованы то ангелочки,
то собачка, сидящая у граммофонной трубы, нашел я одну незнакомую мне, уже с
трещиной,  пластинку  -  "Проводы на войну", или "Проводы  солдата".  Сердце
ничего  не  подсказывало мне, когда я решил  проиграть  и  ее. Среди  ржавых
иголок  выбрал  я одну  поострее,  снова  с  усилием несколько раз провернул
ржавую ручку,  отключил тормоз и, когда собачка и зеленая  труба на этикетке
пластинки  слились в  один  кружок, опустил рычаг с  мембраной.  Сначала был
только треск ржавой пружины и шум,  словно иголку я опустил не на пластинку,
а  на  точильный камень,-  ничего  нельзя  было  разобрать. Потом  появились
голоса, заиграл духовой  оркестр, и  я услышал первые  слова: "Табачок-то не
забыл ли?"
  И  сразу  я увидел широкую деревенскую улицу,  золотой  листопад осени,
толпу  односельчан  и  родного отца, уходящего на войну. "Берегите сына!"  -
говорил  он соседям.  А его целовали  и клялись  ему: "Воюй,  не  тревожься,
убережем!"
  Дорогие  мои,  родные  мои  земляки!  Что  со мною  было! Медные  трубы
оркестра  звучали все  яснее и взволнованней,  их песня  пробилась через все
шумы времени, через  все расстояния  и наслоения  моей  памяти, очищая ее  и
воскрешая все самое святое  в душе. Уже не одно село, а вся Россия провожала
моего отца на войну, вся Россия клялась  солдату  сохранить и  вырастить его
сына. И опять не было слышно слез. Но, может  быть,