А медведей я не бивал.
  - Неужели ни одного, Валентин Степанович?
  - Нет, одного-то  убил.  Так,  на  ходу,  без  подготовки, неинтересно.
Подвернулся - и убил.
  Вслед за этим Валентин Степанович спрашивает:
  - А  вот такой сюжетик для  вас  не пригодится? Старый,  хитрый медведь
целое лето резал  скот  у  самой деревни,  и чего  только  не  предпринимали
охотники, а справиться с ним не могли.  Перехитрил медведя  пятнадцатилетний
мальчишка. Что делал медведь? Он выжидал, когда какая-нибудь корова отстанет
от стада и заночует  в  лесу, и драл именно  ее.  Над мальчишкой посмеялись,
когда  он  похвастал, что все равно пристрелит эту хитрую лису, а  отец даже
пригрозил  выпороть его. Что сделал мальчишка?  Он отправился в лес во время
какого-то  праздника,  когда  отец и  мать были  в  гостях,  и  с собой взял
одностволку  да  еще  колоколец с коровы.  В сумерки он  выбрал место  среди
деревьев с хорошим  круговым обзором  стоит, дрожит от страха, а сам нет-нет
да брякнет в  колоколец. Заночевавшие  коровы тоже так изредка  позванивают,
когда муха укусит, много  шуметь боятся. И хитрый медведь пришел.  Мальчишка
перепугался,  когда медведь, почуяв  человека, взревел и встал  на дыбы,  но
все-таки выстрелил и сам  убежал, бросив  ружье.  А ружьишко-то было старое,
запущенное, но все-таки ружье. Мальчишка  дома до утра ничего  не говорил, а
утром сказал, что ружье бросил  в лесу.  Отец покричал, покричал,  но собрал
мужиков, и пошли в лес.  Нашли ружье и медведя пудов на  восемнадцать - пуля
пришлась  в хорошее место, наповал его срезала. Если хотите, мы  при  случае
съездим к этому мальчишке, осмотрите  все на  месте.  Кажется, что  Павликом
зовут.
  Хозяйка вторично  согрела самовар, подносила закуску -  свиной холодец,
капусту,  рыжики, моченую бруснику.  В  прошедшую осень  был  редкий  урожай
грибов и ягод, боялись даже, не к войне ли.
  Знаете ли вы, например, что такое шировега? Шировега - это замешанная с
толокном на сладком соку журавлиха. А журавлиха - клюква. А что такое дежень
с  простоквашей? Конечно, тоже  не  знаете? Дежень - густо замешанное уже на
соленой  воде  толокно  и  политое  простоквашей. Удивительно  вкусная  еда,
особенно когда за всем этим стоит детство.
  Шировегу и  дежень  в больших белых  мисках ставила на стол наша добрая
хозяюшка, ставила и суеверно упрекала нас всех:
  -  Отпетые головушки, кто же неубитого медведя пропивает, потерпели  бы
хоть немного!
  - А  вот  однажды я сам  видел,- начал  новый  рассказ Павел  Сорокин,-
медведь залез на столб к электрическим проводам, думал, видно, что там пчелы
гудят,  током его дернуло, он  грохнулся на  землю,  лежит и лапами  от пчел
отмахивается. Бить его было очень просто.
  - Убил, что ли?
  - Убил, только  мы с ним долго вокруг столба друг за другом бегали. Это
все-таки не в берлоге. В берлоге медведя убить просто, все равно что к  теще
на блины сходить.
  Сорокин  бьет  не  только  медведей,  он  ставит  капканы,  петли  и на
некоторых  других зверей. Было как-то, в его проволочные витые  петли попали
корова  и две  телки.  Попали и стоят, не  задохлись,  потому что колхозные,
привыкли к привязному содержанию.
  Почти весь вечер молчал третий наш товарищ, сотрудник редакции районной
газеты  Каплин Вадим Николаевич.  Зато он хорошо слушал  и не  пропускал, не
записав, ни одного сюжетика, которые подкидывали Валентин Степанович и Павел
Евгеньевич. Каплин готовится к большой работе в литературе.
  Но надо сказать, что Каплин каждое лето сам вскапывает лопатой где-то в
дальних лесах небольшие полянки и  засевает  их овсом для  медведей. На краю
каждой такой полянки он заранее строит лабазы. Молчун, молчун,  а охотник он
настоящий!
  Был с нами, конечно, и хозяин дома - отличный, остроумный  собеседник и
милый  товарищ, председатель  колхоза  Воронин  Николай  Михайлович.  Он  не
собирался на охоту,  и потому о нем говорить я буду меньше всего.  Он только
что вернулся из  Москвы с  совещания, отчитался  о поездке  перед  колхозным
активом и воспользовался нашей безобидной компанией  просто, чтобы  немножко
отдохнуть, поразвлечься. Правда, он сам больше развлекал нас.
  - С этой  работой  и  поездкой я  всю  пьянку  запустил,-  говорил он.-
Давайте наверстывать.
  В курятнике у порога запел  петух. Это было первое предупреждение,  что
пора расходиться. Но с места никто не поднялся.
  -  А вот  еще случай,- начиналась очередная  байка,-  пошел  я  на овес
медведя  подсидеть  и  взял с собой  бабу:  пускай, думаю, хоть раз в  жизни
посмотрит, как я медведей бью. Забрались мы на лабаз меж двух елок,  бабу  я
посадил  повыше себя:  так, думаю,  целее  будет,- сам  сижу как  раз под ее
сарафаном.  Стемнело: в  лесу темнеет быстро. Стихло, только  далеко  где-то
молоковоз проехал - пустые бидоны прогремели, да какие-то пастухи с коровами
запоздали, кричат  на весь  лес, друг  друга подбадривают, чтобы не бояться.
Совсем  стихло,  слышно,  в овсе  мыши  шуршат, заяц пробежал.  Баба у  меня
сморкаться начала, мелко  трясется, переживает.  Потом ее  икота  одолела. Я
тычу ей  снизу,  молчи, дескать. И ведь,  что  удивительно: медведь все-таки
пришел. Елозит он  по овсу,  чавкает,  а видимость  еле-еле. Я  приладился с
ружьем, направил стволы, только бы выстрелить... Вдруг баба прямо на меня...
  - Что?
  - То-то что...
  - Грохнулась?..
  - Кабы грохнулась...
  - Так и не убил медведя?
  - Какой уж тут медведь!
  Опять   запел  петух  у  порога,   а  с  места  никто  не  поднимается.
Председатель Воронин больше оставаться с нами не мог.
  - Вы тут  допивайте, а я пойду драку организую, чтобы  не скучно было,-
пошутил он в последний раз и ушел куда-то, наверное, спать.

  * * *

  После обильного  снегопада  лес отяжелел,  стал  седым и  старым.  Даже
сосновые  ветви,  не  только еловые,  опустились вниз,  провисли.  Появилось
бесчисленное множество пригнутых к земле тонких, длинных стволов. То крутые,
то пологие, они напоминали городские  новогодние арки: казалось, сбрось снег
с такой и прочтешь: "Добро пожаловать!" Либо - ямщицкие дуги: стоит тряхнуть
посильней, и зарокочут под свадебной дугой переливчатые бубенчики.
  Снегу намело много.  Дороги и тропинки  в лесу исчезли, если не считать
заячьих стежек. Сугробы мягкие,  пышные, сдобные, местами снег ровен, а чаще
лежит   огромными  буграми.   Приближаешься   к  такому  бугру   и   заранее
настораживаешься: и здесь не медвежья ли берлога?
  Хвойный  лес,  особенно  густой  после метели, страшноват,  а  голый  -
березничек, осинничек - сказочно легок и прозрачен, весь  в инее, в изморози
и светится.
  Четверо, мы заходим все глубже в густой хвойный лес.
  Конечно, хорошо  бы  первые километры проехать на санях,  но  лошадей в
колхозе  просить постеснялись: мало их  осталось, сейчас на них вoзят сено и
дрова. К тому же целина снежная началась почти от самой деревни.
  Собак так же не взяли,  потому  что  медвeжатниц ни  одной  не нашли, а
пустолайки  могли  только помешать  нам.  Хотя  обе берлоги обнаружены  были
именно пустолайками, о которых говорят,  что охотятся они лишь за норками да
за хлебными корками.
  - Охотников  настоящих не стало, и собак не стало!  -  как-то сказал об
этом Сорокин.- Вот у охотника  Ивана Осина  из Кьянды была медвежатница, так
он  ее  дороже  всего  своего дома  ценил.  Когда  делился с  сыновьями, все
хозяйство им  отдал, себе только собаку-медвежатницу оставил. Зато  уж и бил
зверей! Старуху  в  решете, говорит, не найти, а  медведя в  лесу я завсегда
найду.
  Меня  очень   подводят  мои   беговые   многослойные  лыжи  таллинского
производства: они слишком узки для таких снегов, я то и дело прoваливаюсь. А
товарищи мои  - Сорокин,  Каплин  и Сажин  - идут на  самодельных,  подбитых
лосиной  шкурой:  лыжи  эти широки и  недлинны,  потому  маневренны в  любых
зарослях, а главное, не соскальзывают назад  при подъемах.  Мне  сочувствуют
молча.
  Сегодня мы все немногословны. Немногословны с самого утра  - как встали
задолго до рассвета, умылись в очередь, поели жирного свиного супу, конечно,
без  всякой   опохмелки,  оделись   и  обулись  неторопливо,  я  бы  сказал,
старательно,  проверили ружья и  пантронташи  на  ремнях, прицепили  ножи на
пояса, я -  широкий сверкающий номерной, молчим и  после того, как  стали на
лыжи  и тронулись  в путь  полем, к реке,  потом за  реку, в лес,  в ельник.
Никаких  анекдотов,  даже  шуточек,  никаких  рассказов о  медведях. Вековые
охотничьи суеверия  вступили в  силу,  их власть распространилась и на  нас:
идешь на пожар  - над огнем не смейся.  Медведь,  еще не убит, с этим шутить
нельзя. Вчера  пошутили, и достаточно.  Более того, всем казалось, что вчера
шутить  столько  не  следовало.  А  сегодня  даже  упоминать  о  медведе  не
полагалось, а  если уж  без  этого обойтись  было  невозможно,  то  говорили
сдержанно, уважительно и называли зверя только местоимением: он.
  - Он должен сегодня лежать крепко, погодка подходящая!
  Я позволил себе однажды спросить:
  - А если - она?
  Меня даже не  удостоили ответом. И  молчаливая  сосредоточенность стала
еще  выразительней.  Может быть, страх вступил  в  свои права?  Нет! Не все,
идущие в бой, думают о смерти, но белье  перед атакой стараются сменить все.
И все не любят болтать в эти часы и минуты. Мне кажется, что и Сорокин Павел
Евгеньевич больше не думал о тещиных блинах.
  Заячьи следы  в диком хвойном  лесу исчезли - здесь  местожительство не
для легкомысленных зверьков. Стучат дятлы - и  то осторожно, тихо. Пригнутых
к  земле деревьев здесь так  же много, но  это уже  не березки, не ольхи, не
рябинки, а толстые, многолетние стволы  елей, сосен, берез. Дуги,  да не те!
Не медведи ли их гнули?  Все больше  валежника, колдобин, коряг, выворотней.
Чуть  подул ветерок  - и  нас всех осыпало снегом с  вершин.  Где-то  далеко
жалобно скрипит дерево. В большом лесу  всегда что-нибудь скрипит, без этого
не бывает.
  Однажды под самыми моими лыжами взорвался снег: вылетели два  рябчика и
быстро скрылись за деревьями.
  Это  произошло  так  неожиданно,  вдруг,  врасплох,  что  я,  вероятно,
побледнел: все-таки ведь идешь и думаешь о медведях, а не о рябчиках.
  - Мы,  кажется,  сбились, не найти, наверно, ничего! - вдруг безнадежно
махнул рукой Сорокин.
  Не  хочу рисоваться: на какое-то  мгновение от этих слов я почувствовал
легкость в душе. Подумалось: не  найдем берлогу  - и все, значит, не судьба.
Переживаний всяких и без того уже достаточно!
  Но я быстро справился с собой и заметил с упреком:
  - Я же говорил, что надо было обложить! - И уже искренне боялся, что мы
можем ничего не найти.
  -  Обкладывай не  обкладывай,  вьюга  мела не одну  неделю. Лес  узнать
нельзя.
  Каплин отошел в сторону и начал осматриваться, принюхиваться.
  Шофер Сажин  не спешил  вмешиваться  в разговор, он еще не считал,  что
"сели на диффер".
  - Собачку бы теперь!
  Вдруг неторопливый Каплин позвал всех к себе.
  - Не сбились! - сказал он.- Это что?
  - Где?
  - Смотри прямо!
  - Те-те-те!.. Если это и берлога, то не наша, другая.
  - Их здесь, как грачиных гнезд, что ли?
  - Да нет, я не то хочу сказать.
  - Ну-ка, стойте здесь! - Сорокин снял ружье с плеча, пошел вперед один.
  Медвежье  гнездо   оказалось  у   основания   двух   еловых   корневищ,
вывороченных буреломом и торчащих стоймя под углом одно к другому. Сверху на
корневищах лежало еще два небольших сухих ствола, кажется, сосновых. Все это
было прикрыто таким мощным слоем снега, что не сразу удалось обнаружить чело
берлоги. Даже Сорокин тихонько сказал:
  - Ну и ну! И нам не подойти, и ему оттуда не выбраться. Вон оно - чело!
- И он махнул рукой всем, чтобы отошли в сторону: надо  было условиться, что
кому делать.
  Ружей  мы  уже  не  выпускали из рук,  я  даже  спустил предохранитель.
Кажется, дрожали колени от волнения.
  Когда  мы  отошли  метров  на  двадцать в  сторону  и  сгрудились,  как
заговорщики, Сорокин сказал:
  - Может, придется стрелять в дыру, чтобы вылез. Быстро он тут все равно
не вымахнет. Давайте, ребята! Первое слово  москвичу -  становись вон  к той
елочке, чуть слева от берлоги. Первый выстрел твой.
  Я немедля двинулся на указанный номер.
  -- Подожди, покурим! - остановил меня Сорокин.
  Каплин оказал:
  - Стрелять не надо. Я вырублю жердь, островину, и суну ее в чело. Можно
подобраться сверху, с крестовины, с валежин.
  - Провалишься еще и стрелять помешаешь. Неладно.
  - Руби, Вадим, островина - это лучше всего, руби!
  Интересно,  что  с  этого момента мы перестали  называть  друг друга по
имени и отчеству, остались только имена, и никакой неловкости никто при этом
не испытывал, все произошло само собой.
  Воровато закурили по папироске "Север". Каплин - в одной руке ружье,  в
другой топор  - сошел с  лыж, но  провалился  по пояс в сугроб, ухнул, как в
медвежью  берлогу, и, с трудом  вскарабкавшись на  лыжи,  снова  двинулся за
жердью.
  Все  начали осматриваться, поправлять пояса, проверять,- в который раз!
- есть ли в стволах патроны.
  А я, разнесчастный человек, опять стал думать о том, как опишу эту свою
встречу с медведем,  и  не  упустить бы  чего-нибудь, и  нельзя ли  извлечь,
высосать какое-нибудь стихотворение  из всего происходящего,- давно я уже не
писал стихов! - только бы зацепочку какую-нибудь найти,  изюминку бы,  мыслю
бы!..
  -  Давай, ребята,  нечего  раздумывать!  -  Это  подошел с  вырубленной
островиной  Вадим  Каплин. Он, наверно, плюнул  сейчас  на свое писательское
призвание  - не  до того!  Ружье  у  него  на  плече,  на другом  -  длинная
сучковатая  жердь.  На  таких  жердях  с  сучьями,  островинах,  развешивают
скошенный  горох  для  просушки:  тот  же  озорoд,  стог,  но тонкий,  почти
просвечивающий,  и  продувается насквозь. Медведя выживать  из берлоги лучше
островиной, а  не гладкой  жердью, потому что  острые  сучья  заставляют его
вылезать на свет неторопливо, и целиться в него легче.
  -  Давай,  ребята, надо подходить! -  командует  опять Сорокин.  Он все
говорит шепотом.- Сашка, бери влево (Сашка - это я) - стрелять сбоку легче и
другим  не  помешаешь. Вадим, подожди, номера  займем.  Валька (Валька - это
Сажин),  становись справа, вон - к  сушине. Далеко?  Нет,  метров  восемь, в
самый раз.
  Валька быстро  скользит  к своему  номеру  и сваливается  с лыж,  как с
рельсов. Самый рослый из нас, он все-таки проваливается в сугроб по грудь и,
ничего не видя, начинает плясать на месте, приминать, притаптывать снег. Уши
его шапки с длинными шнурками от ботинок мотаются то вверх, то вниз.
  - Шурка,- шипит он мне (Шурка - это тоже я),- отаптывайся!
  Я прыгаю с  лыж, рассчитывая,  что так же провалюсь,  но на моем номере
снег оказался мелким. "Хуже  это или лучше? - думаю я.- Чело, вот оно, перед
глазами. В случае чего и укрыться некуда, а в снегу я был бы, как в окопе. В
окопе? Чепуха!.."
  Приминаю снег пошире,  топчусь. Валенки  у меня большие, брюки  ватные,
тужурка меховая, летная, полученная в "Литературной газете" еще для  поездки
в Приморье, очень теплая,  шапка  сурковая,  китайская, жаркая. Вероятно, от
меня идет пар  гораздо сильнее, чем из  медвежьей берлоги.  Наде  было и мне
надеть ватник,  "куфайку", как говорят здесь, в "куфайках" все мои товарищи,
им жарко не будет. И патронташи у них поверх  ватников, а у меня под меховой
тужуркой.
  Пашка Сорокин становится шагах в пяти  от  меня, и я вдруг увидел,  что
глаза у него смеются.
  - Ну, что? - весело спрашивает он.
  Вот черт!
  И опять где-то скрипнуло дерево. Снег  белый,  глубокий,  небо  мутное,
зимнее, лес кругом  что еще можно заметить в последнюю минуту!
  - Эй, хозяин! -  заорал вдруг  над самым  моим ухом Сорокин.-  Вылезай,
перевыборы! -  Он настроен по-озорному. Разве уж такое это  привычное дело -
бить медведя?
  Хозяин не отозвался. Видит он нас или не видит?
  -- Эй, хозяин! Сдавайся!
  Ни звука.
  - Давай, Вадим, подберись, ткни!
  У Вадима ружье на  плече (это мне запомнилось, удивило меня),  в  руках
сучковатая островина, он  бредет  по сумету без  лыж,  все  ближе,  ближе  к
медвежьему жилью,  сбоку от чела, чтобы  не мешать нам  стрелять. Лицо  его,
молодое, сумасшедшее,  затененное шапкой, кажется совершенно черным: негр, а
не   Каплин.  Только  вряд  ли  бывают  такие   низкорослые  негры.  А  снег
белый-белый, яркий-яркий...
  "Да ну, скоро ли наконец?"
  - Приготовиться! - кричит кто-то опять, наверно, Сорокин.
  Каплин  подобрался  к самому челу  хозяйской берлоги ("До  чего  же  он
неосторожен, а еще писателем  хочет стать!") и  с  трудом  просовывает жердь
комлем вперед. Я предполагал, что это будет мощный бросок издали либо сверху
вниз  и что кидать  островину будут, по  крайней мере, двое -  она же сырая,
тяжелая. А Каплин просто сует ее не спеша, да еще кряхтит и кричит:
  - Ну, где ты там?!
  И вот медведь заревел.
  Я смущен: написал уже довольно много, но все пока не о самом главном. А
когда  дошел до самого главного,  то,  оказывается, и писать больше  нечего.
Самое главное  произошло  быстро и,  конечно,  совсем  не  так,  как  обычно
предполагаешь  заранее, потому показалось неинтересным. Я  был  разочарован.
Борьбы не  было  -  вот что меня разочаровало,  я  же готовился  к борьбе за
жизнь, готовился к бою.
  Медведь заревел, по  не  выскочил  из  берлоги, не вырвался, не  "пошли
клочки по  закоулочкам",  а  просто  высунул голову и  стал  принюхиваться и
осматриваться.  Должно  быть,  островина  ему  действительно  мешала  своими
сучьями, но, кроме этого,  он  был просто ослеплен сиянием  снега, дня. Я не
видел его глаз,  не почувствовал злобности  зверя и не сразу сообразил,  что
уже пора стрелять. Подстегнул меня  крик Павла Сорокина. "Дай Шурке!" Это он
рявкнул  на  Вадима,  который  готовился  выстрелить  первым. После  этого я
выстрелил немедля,  но,  оказывается,  попал  уже не  в голову, потому  что,
заслышав,  голос человека, медведь  легко и  мгновенно  вылетел наружу весь,
всей  своей  двадцатипудовой  тушей  и  поднялся  на дыбы. Конечно,  никакие
сучочки наши ему не помешали, островина просто переломилась.
  Я выстрелил  два  раза. Но, по-видимому, этого оказалось  недостаточно:
выстрелил  дважды  Вадим  Каплин и по одному разу Сорокин и  Сажин. Сажин  в
медведя не попал,  потому что у  него  разорвало ствол  ружья.  Это и  было,
пожалуй,  самым  примечательным  в  нашей  охоте,  об  этом  разговаривали и
смеялись потом больше всего.
  Медведь упал мордой в снег, шагнув несколько раз вперед, как подобает в
честном бою, потом завалился на бок.  На чистом снегу он  выглядел  особенно
грязным.
  - Седой, дьявол! - восхищенно сказал о нем не помню уже кто.
  В темных глазах  хозяина леса долго не потухала неутоленная ненависть к
нам, к людям. Желтые нечистые клыки его обнажились.
  Теперь насчет "двадцгтипудовой  туши".  Взвешивали мы ее на самодельных
рычажных весах, на которых взвешивают возы с  сеном,  поэтому никто не может
поручиться, что  медведь  весил именно двадцать пудов.  А охотничьи ножи нам
пригодились только для освежевания зверя - и то уже не в лесу.
  Сажин ружье  свое показал не сразу,  он понимал, что авария его  теперь
может вызвать  только смех. Так  и получилось.  Вместо  пуль oн забил в свои
патроны   по   блестящему  шарику  от  какого-то   подшипника,  кажется,  от
тракторного,  не проверив  предварительно, проходят  ли они  по  всей  длине
стволов. В чековом  стволе шарик застрял, ствол раздулся, лопнул и отделился
от другого ствола. С таким ружьем теперь опасно ходить даже на зайца.
  В наказание за эту оплошность мы без жеребьевки отправили Сажина одного
на полусогнутых в деревню добывать  подводу для Топтыгина. На полусогнутых -
значит, бегом. Он побежал. Вдогонку ему кричали:
  - Шарики не растеряй!
  Разочарование   разочарованием,   а  все  же,  когда  с  медведем  было
покончено, мы были  очень возбуждены  и расположены к  б