медные трубы  заглушали
их.
  Потом я услышал звон бубенчиков и последние  напутствия на дорогу. Вот,
значит, откуда шли мои слишком ранние воспоминания. Вот где их истоки.
  Но откуда же  взялось  золотое видение осени и  горящие ворота сельской
околицы? Это был, конечно, сон.
  Ведь приснилось же мне однажды, что  гвозди  достают из  дерева-цветка,
который называется гвоздикой, а разноцветные нитки бисера находят готовыми в
стогах гнилого сена, и я тоже долго верил, что это именно так и бывает.
  Но нет, не  только во сне привиделся мне бешеный скач тройки.  Живет  и
поныне в нашем колхозе Петр Сергеевич, талантливый  конюх и лихой  наездник.
Это он  мог часами ехать, не  торопясь, лесом, полями - через пень колоду. А
перед  деревней, перед людьми преображался он  и  преображались его  лошади.
"Эгей,  соколики!" -  вскрикивал Петр  Сергеевич, широкая  русская  душа,  и
откуда  бралась силушка  в мохнатых ногах - со свистом,  с вихорьком взлетал
тарантас  на  горку  мимо  четырех  моих  берез.  Бывало,  самая  незавидная
лошаденка  в руках Петра Сергеевича да на  глазах у всей деревни или,  как у
нас говорят, на миру, превращалась вдруг в конька-горбунка.
  Услышал  я недавно развеселый, из  глубины души  вырвавшийся крик моего
земляка,  как  будто  он  бросался сломя  голову  вприсядку,  и  опять живой
картиной  встали  в  моей памяти  проводы отца. И  опять  все показалось мне
невыдуманным, неприснившимся, а подлинным  - даже горящие ворота и сказочные
кони, взвившиеся в воздух,  все, как  провожала  на  войну  родимая  сторона
своего солдата.

  2 февраля 1954 г.

  ПЕРВЫЙ ГОНОРАР

  Я  перестал учиться, когда  получил первый гонорар. До  чего же все это
было давно и до чего весело вспоминать обо всем этом!
  Гонорар пришел из Москвы, из "Пионерской правды". Там время  от времени
печатались мои заметки о школьной жизни, а однажды была  помещена даже басня
"Олашки" -  о буржуе, который отказался  есть оладьи, когда  узнал,  что они
испечены из советской муки. Принципиальные были буржуи в то время!
  Денежный  перевод, если не ошибаюсь,  рублей на  тридцать, застал  меня
врасплох. У меня больше двадцати - тридцати копеек в кармане еще никогда  не
бывало.
  Не  без  труда  получив  деньги на районной почте, я купил  в  магазине
конфет, обливных пряников и папирос и ринулся пешком в  родную деревню. Дело
было зимой. Носил я тогда лапти, теплой одежонки, конечно,  не было,  и идти
мне было легко.  Но я не шел, а бежал. Бежал  бегом все двадцать километров.
Напевал ли при этом песни и приплясывал ли - не  помню. Помню только, что за
всю  дорогу не съел  ни одной конфетки, ни одного  пряника, потому что хотел
все целиком донести до деревни, для своей матери. Похвастать  хотелось: вот,
мол, я какой, на-ко выкуси! И, конечно, пачку папирос не  распечатал,- я еще
не курил тогда.
  Зимние дни коротки, и как ни легок я был на ногу, а все-таки до деревни
добрался только  к ночи. В темноте углы срубов потрескивали  от мороза,  а в
избах  горела  лучина в  светильниках. В одном только доме  была керосиновая
лампа, окна  его светились ярче  прочих. В этом доме  собиралась молодежь на
посиделки..  У нас такие посиделки зовут беседками. Девушки  чинно сидят  на
лавках с прясницами, прядут лен или куделю,  да  поют песни под гармошку, да
стараются  понравиться парням,  каждая  своему,  а некоторые  всем сразу,  а
парни, пока не начинается кадриль, просто бездельничают, зубоскалят.
  Мне было тогда  меньше пятнадцати  лет, но не это  важно, Важно то, что
одна из деревенских девушек мне уже нравилась, я был уже влюблен - в нее, во
взрослую,  в невесту. О чем я тогда думал,  чего хотел - один бог знает. Сам
я, если и знал что, то теперь забыл.
  Не  донеся до дому пряники и конфеты, я прежде всего решил появиться на
беседках.  Еще ни разу  на беседках  не  принимали меня всерьез, ни  в  чьих
глазах я еще не был взрослым. "Ну, что ж,  что  не принимали,- думал  я.- Не
принимали, а сейчас примут".
  Очень я нравился себе в тот день!
  Керосиновая лампа висела на крюку посреди избы и  горела в полную силу:
беседка  еще только началась, и  воздух  еще не успел испортиться вовсе.  Но
клубы и кольца табачного дыма уже не рассеивались, не таяли, а передвигались
под потолком, плотные и густые. Девушки в ярких домотканых, реже  в ситцевых
сарафанах, как обычно, сидели на прясничных копылях вдоль стен по окружности
всей  избы  и  крутили  веретена  и   поплевывали   на  пальцы  левой  руки,
вытягивавшие  нитку  из  кудели. Парни  толпились  посреди  избы, а кое-кто,
посмелее, сидели на  коленях у девушек либо рядом,  занимая их разговорами и
мешая прясть. Довольные девушки повизгивали, похохатывали.  В темном углу за
большой  русской  пекаркой,  где  всегда пахло  пирогами и  кислым капустным
подпольем,  какая-то парочка целовалась. Сладостное  и таинственное для меня
на этих посиделках только-только возникало.
  Моя любовь, Анна,  сидела далеко не на  самом почетном  месте, а в углу
справа, в  полусумраке  кухни,  но была она самая красивая из  всех. Красный
пестрядинный сарафан с белыми нитяными квадратами,  кофта синяя, яркая, тоже
пестрядинная, и  никакого платка на голове. А на лице улыбочка, не улыбка, а
улыбочка  - ласковая, хитренькая, при которой щеки чуть подтягиваются кверху
и на одной  из них образуется  ямочка, а глаза прищуриваются. Да еще волосы,
заплетенные в косу с очень яркой, но  уже не красной и не синей, а, кажется,
фиолетовой,  ярко-фиолетовой  лентой   да  еще  глаза,  поблескивающие,  все
понимающие,  чуть  прищуренные  и,  кажется,  серые  да еще  руки,  быстрые,
работящие и,  наверно,  тоже  ласковые. Эх,  потрогать бы  их  когда-нибудь!
Правой рукой  Анна крутила веретено и так сильно,  что оно  даже жужжало  от
удовольствия, а пальцы левой руки двигались все  время у кудельной  бороды и
были всегда мокрые от слюны.
  Анна  была так  красива, что,  конечно, никто из парней не  осмеливался
сесть рядом с нею. Только я один осмелюсь сегодня! А что полусумрак на кухне
- так  это же хорошо: тут, в углу,  по  крайней мере, ничего не будет видно.
Ничего! И еще хорошо, что близко  отсюда запечье, тот  таинственный  уголок,
куда время от времени уходят сговоренные пары целоваться. Неужели  и это для
меня сегодня возможно?
  Войдя в избу, я первым  делом  роздал ребятам папиросы. Кажется, ничего
особенного при этом не произошло. Ребята просто расхватали всю пачку сразу и
стали курить: папиросы все же, не махорка. Дыму в избе стало еще больше.
  Затем  я  подсел  к  моей девушке,  к  моей  Анне. Подсел,  как садятся
взрослые  парни  к  своим девушкам.  Раньше я  никогда не осмеливался сидеть
рядом с Анной, а сейчас сел. Анна пряла лен. Она не удивилась, что я ткнулся
на лавку рядом с ее прясницей, она просто пряла. Теперь надо было заговорить
с ней.  Я еще ни разу не  расхрабрился  до такой степени, чтобы заговорить с
нею. Не смог я заговорить и на этот раз. Но на этот раз все было по-другому,
на моей стороне теперь были  всяческие преимущества,  на моей  стороне  была
сила - и  конфеты, и  пряники, и  то, что я  настоящий писатель, иначе разве
посылали  бы мне  деньги из самой  Москвы. Сегодня  на беседках  я был самый
главный человек.
  Я  достал  из  кармана конфету, развернул бумажку  и сам,  своей  рукой
положил конфету Анне в рот.  И опять  ничего особенного не  произошло.  Анна
просто взглянула  на меня, открыла  рот, взяла конфету в  рот и съела ее. Но
все-таки  она  взглянула  на меня.  Все-таки она  меня  заметила.  Я  быстро
развернул следующую конфету и снова положил ее в рот Анны. Она съела  и  эту
конфету, но при этом засмеялась. Щеки ее приподнялись, округлились, красивые
глаза сузились.
  Так и пошло:  я ее кормил конфетами,  а она смеялась. Над чем? Над кем?
Надо  мной, конечно! Но  меня это нисколько не  смущало.  Все равно она была
красивее  всех, и  я  сегодня  был всех лучше. Ах,  если бы  я  смог  с  нею
заговорить!
  Она бы спросила меня:
  -- Ты все еще учишься?
  А я бы ей ответил:
  - Учусь - что! Я - писатель! Понимаешь,- писатель, самый настоящий. Мне
уже  и деньги платят за то, что я писатель. А ты знаешь, что это такое? Вот,
например,  все эти  конфеты,  пряники, папиросы -  это  все откуда?  Просто,
понимаешь, пишу, и все.
  Так  беззастенчиво хвастать в городе я, конечно, бы  не смог, там сразу
меня поймали  бы. Но здесь  можно было.  К  тому  же  и обстановка  все-таки
необычная,  духоподъемная.  Ведь  парень  перед  девушкой  всегда   немножко
рисуется, хвастается. А как же иначе? Иначе разве она его полюбит?
  Беда только, что я не смог и на этот  раз заговорить со своей Анной. Но
я был счастлив  уже оттого, что она ела мои конфеты и смеялась надо  мной. И
когда она съела их все, я выложил ей в подол все обливные пряники. Она съела
и пряники.
  Сам я так и не  попробовал ни  пряников, ни  конфет. Отчего  это  -  от
большой любви или от расчета, от скупости или от сердечной доброты?
  Домой  я пришел  с  беседок  поздней  ночью,  когда  все  уже спали, и,
голодный, заснул на случайной соломенной подстилке возле курятника.
  . Утром  мать  подошла к моей  постели.  Она не  будила  меня, а просто
остановилась  надо мной, заложив  руки за  спину, и я проснулся сам. Добрая,
бедная мама! Она  все  уже знала. Она знала,  что ее несмышленый, но  опасно
бойкий  первенец,  живущий в  городе  без  родительского  присмотра,  где-то
раздобыл деньги,- конечно же, не чистые это деньги,  не трудовые! - покупает
папиросы, курит  сам и  угощает других, а всякие сласти раздает девкам. Уж и
до девок дело дошло!
  -- Здравствуй, мама! - говорю я ей. - Поесть бы чего-нибудь!
  А она мне:
  - Скажи, парень, где деньги взял?
  И от этих слов счастье всего вчерашнего дня снова запело в моей душе и,
вероятно,  засветилось в  глазах. Я не удержался,  и  опять понесло меня  на
хвастовство.
  - Я,  мама,  писатель.  Понимаешь,  писатель!  -  говорю  я  ей,  почти
захлебываясь  от  восторга.- Мне  заплатили  гонорар.  Из Москвы перевели. Я
израсходовал мало, ты не бойся, я еще и тебе дам денег. А потом опять сочиню
чего-нибудь. Гонорар, понимаешь?
  - Ты мне зубы не заговаривай,- начала  сердиться мать,- правду скажешь,
ничего тебе не сделаю. Где взял деньги?
  -  Так я же правду говорю: я - писатель, поэт. Это гонорар. Творчество,
понимаешь?..
  Добрая моя  мама! Вряд ли она  и сейчас понимает,  откуда  у сына порой
водятся деньги: на службу он не ходит, хозяйства не имеет, никаким промыслом
не занимается. Сколько лет работали в стране ликбезы,  а старая моя мама так
и доживает  свой век  неграмотной  и  по-прежнему  для нее что писатель, что
писарь - одно и то же.
  - Ах, ты так, сквалыга окаянный! - вконец рассердилась она.- Признаться
по чести не хочешь? Думаешь, всю жизнь правду скрывать будешь, не по совести
жить? Вот я с тебя шкуру спущу, раз ты писатель...
  И в руках у матери за спиной оказалась  свежая березовая  вица - розга.
Она стащила с меня  замызганное  одеяльце, и  я,  ненакормленный,  неодетый,
получил свой первый настоящий гонорар. Конечно, я ни  в чем не  был виноват,
но ведь и она мне только добра хотела. Вот и суди после этого, кто прав, кто
не прав.

  1960

  ПОСЛЕ БОЯ

  Когда в  горах  стреляют - то  ли  близко, то ли  далеко - и глухое эхо
грохочет и  обступает тебя  со  всех  сторон,  высота  и  простор  ощущаются
особенно сильно. Кажется, что ты находишься не  на земле -  на  небе, где-то
среди громов.  Винтовочный  хлопок раздается как разрыв  снаряда, выстрел из
пушки  подобен горному обвалу. И мелкое земное чувство страха покидает душу.
Стоишь и удивляешься сам себе: либо ты очень мал среди этих каменных громад,
и  потому  никакая  пуля  не может  тебя задеть,  либо  очень  велик,  почти
бесплотен, как эхо, и жизни твоей все равно никогда не будет конца.
  Утром  замер бой в горах.  Война  словно  заканчивалась.  Когда  совсем
стихло, из ближнего аула донесся  лай собак.  Неожиданно  очень громко запел
петух. Пахнуло  русской деревней. Собачий лай в селениях не умолкал  ни  при
какой стрельбе, но в  горячке боя его  переставали слышать, как пение  птиц,
как шум ветра в деревьях.
  На небе  появилось  солнце. Может  быть,  и его  мы с  утра  просто  не
замечали.
  Появился ветер. И орлы. Ветер можно было увидеть и в небе, если следить
за орлами,- он их  приподнимал,  чуть  подкидывал,  иногда  заставлял  резко
взмахивать крыльями.
  К концу боя я оказался  на высокой седловине. Дальше идти было некуда и
не нужно. Я оглядел вокруг небо  и землю и лег в траву. Лег в траву,  ощутил
ее  влажный  свежий запах  и  услышал  стрекотание кузнечиков. Я даже увидел
кузнечиков - их было очень много.
  Первое время я, кажется, ни o  чем не думал. Мне  просто было хорошо. Я
отдыхал. Полежать не  двигаясь хоть полчаса - других желаний у меня не было.
Потом я вдруг ясно понял, что война заканчивается и что я живой.
  Я  повернулся на спину,  словно, желая убедиться в том, что я жив,  что
земля тверда, а надо мною небо.
  Небо надо  мною было  очень высокое, а  утреннее солнце  не выше  гор и
освещало  лишь отдаленные вершины  их. Границы солнца  отмечали высоту,  шли
поверх долин и ущелий от скалы к скале, от холма к холму.
  Чем выше поднималось солнце, тем шире расходился его  свет  по горам, и
наконец озарилась самая глубокая долина, засиял весь мир.
  Я отбросил винтовку в сторону и раскинул руки. В  душе все  пело,  а  я
молчал и только улыбался.
  "Родные мои,  любимые! - думал  я, вспоминая  при при этом,  и  мать, и
жену, и детей, и всех своих далеких друзей-товарищей.- Скоро  мы опять будем
вместе.  И все пойдет хорошо:  я - живой. Где вы сейчас,  о  многих я  давно
ничего не знаю..."
  Мне  захотелось сейчас  же писать всем письма, наводить справки. Солнце
припекало  все  больше,  травой  пахло  все сильнее,  усталость  в  теле  не
проходила, и я лежал вверх лицом, чуть прикрыв глаза и не шевелясь. У самого
виска возился кузнечик, я его не трогал.
  В ауле все  так  же  лаяли  собаки. Горели костры,  где-то очень далеко
погромыхивали пушки, но там была  не наша часть, я мог никуда не  спешить, у
меня были в запасе часа два полной свободы.
  И  в это время чья-то  черная  тень на мгновение  закрыла солнце. Я  не
вздрогнул, не пошевелился, я только скосил глаза - и увидел большого горного
орла. Из всех лежавших в разных местах людей он выбрал меня и начал кружить,
спускаясь все ниже и ниже.  Вероятно, он принял  меня за мертвого. Но я  был
живой. И я перестал следить за ним, думая о своем.
  "Мама, родная моя!  -  думал я.- С  тобой сейчас никого нет, ни  одного
сына. Михайло погиб под Сталинградом. Но я - живой и вернусь к тебе, приеду,
все сделаю, чтобы тебе было хорошо.
  Дети мои любимые! Здоровы ли вы? Сейчас у вас будет  все -  школа, дом,
счастье, все будет: я живой. Больше никто не посмеет разлучить нас..."
  Орел все кружил и кружил надо мной и опустился уже настолько низко, что
я услышал  шум его  крыльев.  Хищник  был очень осторожен,  осмотрителен. На
ясном фоне неба он казался совершенно черным,  зловеще черным. И я замер. Не
испугался, но замер и приготовился к борьбе.
  Нет, силы  мои не были  истощены, никакие когти не страшили меня, война
меня не ослабила.
  "Друг мой милый, верный! Будь  спокойна,  я - живой, и тебе не придется
выносить  меня  с поля  боя,-  обращался я к своей любимой.-  Сохрани только
наших детей до моего возвращения..."
  Сквозь  ресницы я разглядел раздвинутые,  как бы  ощеренные тупые концы
крыльев - каждое перо отдельно, кривой хищный клюв и  мощные стальные когти.
Мягкий тугой шум  становился все  слышнее. Сейчас орел должен спикировать, и
тогда он  узнает, что  я  живой. Я схвачу его,  сомну,  разбойник поплатится
головой  за  свою  самонадеянность. Ой,  не трогай, улетай, пока  не поздно,
подобру-поздорову!
  От  сердца пошел  огонь по всему телу - к мускулам рук, ног, я напрягся
и, видимо,  шевельнулся. В тот же миг орел круто взмыл вверх и с недоуменным
клекотом полетел в сторону синих скал.
  -- Так-то лучше! - сказал я  вслух и еще долго-долго лежал не  двигаясь
под ясным высоким небом.

  1956


  ЖИВОДЕР

  Мы нередко говорим:  играет, как кошка с мышью. Сегодня  ночью я видел,
что это такое.
  Я  живу  в деревне у  одинокой  женщины, моей  родственницы,  в большой
чистой  избе, устланной  домоткаными  половиками, увешанной  рукотерниками и
плакатами.  Воздух  в  избе чистый,  клопов  сравнительно  немного,  питание
здоровое: ягоды, грибы, капуста...
  Но больше всего меня устраивает, что старушка моя рано ложится спать и,
перед тем  как  лечь,  наливает для меня полную лампу керосину и старательно
чистит стекло скомканной газетой.
  Ночью  я люблю  сидеть один - читать, думать, писать - в совершеннейшей
тишине. Гудит в трубе тепло,  суматошится метель под окном, и  серая молодая
кошка мурлычет рядом. Я не терплю кошек за их высокомерие и эгоизм. Говорят,
собака  привыкает  к  хозяину,  а  кошка  к дому.  По-моему, ни  к чему  она
по-настоящему не  привыкает и ни на одну кошку никогда нельзя положиться. Но
эту, молодую, серую, я почему-то полюбил.
  Сегодня в  полночь кошка неожиданно подняла возню, начала  мяукать, и я
увидел, что  она вынесла  иа  середину избы  живую мышь. Мышка была  еще  не
измятая,  совсем  свеженькая,  пушистая и маленькая,  тоньше кошкиной  лапы.
Поначалу  я не  почувствовал  к  ней  никакой  жалости,  а  кошку, наоборот,
похвалил про себя: дескать, не дармоедка, знает свое дело!
  Кошка положила мышь на половик, посреди избы и легла рядом с ней. Мышка
припала  к  полу,  вытянув  хвостик,  и  удивленно  замерла:  ей,   наверно,
показалось,  что она свободна  и  может  убежать, куда  хочет. Так  и  есть:
мгновение - и ее не стало.
  - Ах, черт! - воскликнул я от огорчения.- Ушла!
  Но кошка спружинила, метнулась в задний угол избы, в темноту, успела за
мгновение обшарить там своими толстыми лапами весь пол, нашла мышь,- как мне
представилось,  ощупью,-  и  уже спокойно, держа  ее  в зубах, вернулась  на
середину избы.
  - Упустишь, дура! - сказал я.
  Кошка  положила мышь на прежнее место и снова легла рядом с нею, щурясь
и беспрестанно мурлыча. И мышке  опять поверилось, что она вольная птица. На
этот раз кошка  поймала ее у меня в ногах, под столом. В следующий раз - под
печкой-лежанкой,  затем на  кухне.  И все  это в полумраке,  потому что  моя
керосиновая  лампа не  освещала всей  избы.  Половики  на полу  были  смяты,
жесткий кошачий  хвост,  как лисья  труба, мелькал то  в одном месте,  то  в
другом.   Сколько   раз  я   считал,  что   все   кончено,   мышь   сбежала!
"Прозевала-таки, полоротая!"  - ворчал я. Но кошка не зевала. И  я убедился,
что этот зверь знает свое дело.
  -  Что  вы  там  возитесь? - спросонья спросила хозяйка с  печи  и,  не
дождавшись ответа, снова захрапела.
  Мышь  устала,  начала хитрить.  Она  подолгу  не  двигалась,  вероятно,
прикидываясь  мертвой.  Кошка ложилась на  бок, кувыркалась, поднималась  на
ноги, дугой изгибала спину и легонько,  издалека трогала мышь своей страшной
лапой,  и  мурлыкала, и мяукала. Ей хотелось играть. Она  требовала, чтобы и
мышь играла с нею, не умирала бы раньше времени.
  Я  осветил  их лучиком  китайского фонарика и увидел: мышка  еще  жива,
черные глазки ее  поблескивают, только она выжидает, ей хочется  перехитрить
свою смерть. Но, господи, до чего же она была мала рядом с этим страшилищем!
И я вдруг, впервые в своей  жизни, пожалел мышь, мне даже  захотелось, чтобы
она сбежала. И, словно почувствовав, что я на ее стороне, мышка кинулась под
печку,  но кошка, даже не  вскочив, накрыла ее  своей  лапой  и вместе с ней
игриво перевернулась через спину.
  Это продолжалось долго. Долго мышку  не оставляла призрачная надежда на
свободу. Только покажется ей, что  наконец-то  она перехитрила своего врага,
может вздохнуть, скрыться и  располагать собою по