нимательно  поверх очков,  ну, думаю,  сейчас что-то скажет  особенное,-  и
сказал очень простое:
  - Я тоже любил, пока они не стали для меня обязательными.
  В ту пору я любил спорить, праведность моя не давала мне покоя.
  -   А  положение  об  осознанной  необходимости?   -  сказал   я.-  Все
обязательное перестает  быть  тягостным, если воспринимается  как осознанная
необходимость.
  Пришвин  спорить уже  не любил.  Особенно  с безусыми  праведниками. Он
просто смотрел из-под очков  и,  видимо  обдумывал своего собеседника. Но на
этот раз он ответил мне:
  - Есть люди, любящие природу, перелески, луга, любящие жить  в лесу. Но
если такому человеку  сказать, что он должен жить в лесу,- он  сочтет это за
высылку, и приятная жизнь в лесу станет для него наказанием.
  - Да, но...
  -- Кушайте  яблоки. Старость - ведь  тоже осознанная  необходимость. Но
когда  вы состаритесь, вы  поймете, что не со всякой необходимостью  человек
мирится охотно и легко. Кушайте яблоки, пожалуйста!

  14 марта 1961 г.

  "СОЛНЕЧНАЯ КЛАДОВАЯ"

  Приходилось ли  вам  навещать  винные  подвалы -  эти пещерные  галереи
бесконечной   длины   с   причудливыми   разветвлениями   в  глубине   скал?
Мастер-винодел водит вас по сказочным  лабиринтам, и открывается глазам чудо
за  чудом.  Так  художник в своей  мастерской открывает полотно за полотном,
раму за рамой.
  В  винных  подвалах вдоль  влажных каменных стен,  по  обе  стороны  от
прохода,  ровными  рядами  лежат  поленницы бутылок.  В них бродит сгущенная
солнечная энергия.
  Еще внушительнее выглядят сотни и сотни бочек,  расположенных в строгом
порядке. В  одном туннеле - "емкости" по пять  сотен литров, в другом  -  по
тысяче  литров,  в  третьем  - бочки-великаны  таких  размеров, что  их даже
бочками назвать неудобно, это скорее дубовые цистерны, резервуары  на четыре
с половиной тысячи литров каждый.  В одних виноградный урожай одного года, в
других - другого.
  Один купаж...
  Другой купаж...
  Вина  сортируются не  только по  сортам, но и  по  возрасту,  и главным
образом по возрасту. Есть драгоценные  многолетние вина,  бутылки столетнего
возраста, а есть многовековые...
  Винные поленницы называются коллекциями, библиотеками.  Библиотеками!..
Хранятся   они,   как   древнейшие   пергаментные  рукописи   в   ереванском
Матенадаране, с соблюдением строжайшего постоянства влажности и температуры.
  Я бывал в массандровских подвалах завода шампанских вин "Новый свет" на
южном берегу  Крыма и в  криковских близ  Кишинева.  Нескончаемые ряды бочек
разных размеров. Государственные винные библиотеки!..
  Мне вспоминаются  эти винные  подвалы и  все,  какие я  только видел на
своем веку, в  квартире Михаила  Михайловича Пришвина на шестом этаже дома в
Лаврушинском переулке. В коридоре,  в комнатах  стоят шкафы, просторные, как
погреба, и в каждом шкафу рукописи - ряды  папок  тонких и толстых. А есть и
несгораемые  сейфы.  Что  вмещают  они в  себе?  Какая  сила, какая  энергия
заключена в этой солнечной библиотеке?
  Папки  расположены по годам, по  десятилетиям. В них целая  жизнь, и не
одного Михаила Пришвина, а нескольких поколений людей, жизнь  лесов и полей,
зверей  и птиц, вечная смена времен года -  весны  света, весны  воды, весны
тепла...
  На  мелких  разрозненных  листочках  из  карманных  блокнотов  бисерным
почерком то карандашом,  то  самопиской занесены  мысли, наблюдения, сюжеты,
образы. Делалось это  в далеких путешествиях, на охоте, на рыбалке, часто на
ходу, а то сидя на какой-нибудь колодинке,  на  пеньке.  Бисером  -  слово к
слову, росинка к росинке, птица к птице, травинка к травинке...
  Листочки из блокнотов собраны в пачки, пронумерованы и связаны бечевкой
либо скреплены резинками. Многое уже прочитано, перепечатано, подшито.
  Вот она где, пришвинская солнечная кладовая!
  Вот где хранятся его неисчерпаемые дневниковые богатства на каждый день
за много десятков лет:
  Купаж 1930 года...
  Купаж 1940 года...
  Купаж 1950 года...
  Сгущенная  энергия   добра  и   красоты.  Пришвинская   государственная
библиотека! Пришвинская кладовая солнца!
  Главный хранитель пришвинских подвалов - Валерия Дмитриевна неторопливо
раскрывает шкаф за шкафом, словно ведет вас по  широкой галерее, и  папки на
полках, будто бочки на подставках, одна к одной, десяток к десятку.
  Много лет нужно, чтобы разлить все это вино по бутылкам и доставить его
людям. Не одно человеческое поколение еще будет  благодарно припадать к этой
драгоценной  живой воде,  утолять ею свою духовную  жажду, вспоминая  добром
великого жизнелюбца.
  ...Не  так давно  в  Вологде вышла новая  книжка  Пришвина "Незабудки",
составленная  из  его  дневниковых записей.  Я знаю, из  каких подвалов  она
взята.

  1962

  ОН ДАЛ ИМЯ ЧЕЛОВЕКУ

  Первого марта  1951  года Михаил Михайлович Пришвин  подарил нам  книгу
"Моя  страна" с  надписью:  "Злате  Константиновне  и  Александру  Яшиным от
счастливого  обладателя  пика  на  Кавказе,   озера  и  мыса  на  Курильских
островах".
  В 1950  году Географиздат  выпустил четыре  повести М. М.  Пришвина под
названием   "Моя  страна".  В   предисловии   этой   книги  сообщалось,  что
Географическое  общество  присудило  ему медаль и  что он является старейшим
действительным членом Географического общества. А в 1951 году Географическое
общество  назвало его  именем пик  на  Кавказе,  озеро  и  мыс на Курильских
островах.
  Каждая  книга  Пришвина была не  меньшим пиком,  чем  тот,  который ему
подарили, но, кажется, ничем больше  не  гордился  он  в  эти  дни  так, как
гордился, что его имя носят гора, мыс и озеро.
  Я расскажу, как Михаил Михайлович дал имя человеку.
  В 1953 году у меня родился сын, и мы долго не могли  подобрать для него
подходящего  имени.  Он  был  седьмым,  и  казалось,  что  все  возможные  и
приемлемые имена уже использованы. Прошел месяц, пошел второй, а наш сын все
еще был "не окрещен". Из загса  прислали предупреждение, что  за промедление
регистрации   новорожденного   человека   мы  будем   подвергнуты   строгому
административному воздействию - штрафу.
  В  который  раз  мы прибегали к всевозможным  уловкам.  Тянули  жребий:
писали на бумажках до десяти  приличных имен, добавляли к ним одну пустую, и
дочка Наталья  вытягивала  из шапки почему-то обязательно бумажку без имени.
Загадывали: кто  первый утром придет, именем того и  назовем  своего  сына,-
приходила обязательно женщина. Обращались даже к святцам - не помогло.
  Нелегкое это дело - дать имя человеку! Ведь на всю жизнь. А вдруг оно к
нему   "не   пристанет"   или,   как   говорится,   будет   "не   к   лицу".
Неподготовленность наша  объяснялась  еще тем,  что до последней  минуты  мы
ждали  дочь  -  так  все  врачи предсказывали, и  имя  было приготовлено для
дочери.
  С таким же  трудом  подбирается иногда название для готовой  книги  или
даже для небольшого стихотворения. Все есть - нет  только названия.  Правда,
со стихами проще: можно  поставить три звездочки  - и  все  тут, и  сдавай в
печать. Но в загс с тремя звездочками не придешь.
  Я решил позвонить Пришвину.
  - Михаил Михайлович, сын родился.
  - Знаю, мы уже поздравляли вас.
  - Имени подобрать не можем.
  - Да? Подумать надо.
  - Нам уже штрафом грозят,- думали, да в сроки не уложились.
  -  Подумать  надо!  - Михаил Михайлович явно  тянул,  думал.- Есть  два
хороших имени,- наконец сказал он.
  - Говорите!
  - Первое - Дмитрий.
  - Так! А второе?
  - Второе... А может быть, лучше не сразу?
  - Почему не сразу?
  - Может быть, вы еще сами подумаете?
  - Не понимаю вас.
  - Тогда вот второе - Михаил.
  - Спасибо, Михаил Михайлович,- говорю я.- Мы подумаем,- и вешаю трубку.
  Мне становится понятным, почему он так медлил называть второе имя.
  После этого разговора мы подходим к новорожденному.
  Надо сказать, что дед мой тоже был  Михайло Михайловичем.  В деревне он
всю  жизнь, от рождения  до  смерти, назывался  Мишей Малым,  соответственно
Михайловичем был мой  отец. Мишей был мой  брат, военный моряк, погибший при
отражении первого натиска немцев  на Сталинград,- значит, с именем  этим  мы
уже давно не то что свыклись - сроднились.
  Вглядываемся  в   новорожденного   и  видим,   что  он  абсолютный,  ну
совершеннейший Михаил, иного  имени у  него и быть не может, да, собственно,
он и родился с  этим,  уже  готовым,  именем.  Как же  мы  этого  раньше  не
замечали?
  - Ах ты, мой Михайлo Михайлович! - говорит довольная и счастливая мать,
радуясь тому, что наконец-то загадка разрешилась. - Прямо-таки гора с плеч!
  -  Ах  ты,  мой Миша Малый!  - говорю я, находя в  сыне  черты  Михаила
Михайловича, своего деда, и Михаилы Михайловича Пришвина одновременно.
  Так стал  Пришвин крестным отцом нашего Михаила и дедом его:  ни одного
своего родного деда увидеть ему не довелось.
  Долго  мы  звали,  да  и   сейчас  еще  зовем  иногда  Мишку   Михаилом
Михайловичем или Мишей Малым. Потом начали сокращать  и варьировать это имя:
Мих-Мих,  Михай,  Топтыгин  и тому подобное.  А  затем,  когда  сын  подрос,
пришлось все чаще называть его  разбойником,  по  сходству. Но первое  имя -
Михайлo Михайлович - не забывается и поныне.
  Знакомые иногда удивляются:
  -- Почему вы называете Мишу Михайловичем?
  Мих-Мих теперь отвечает сам:
  -- Я - в честь Пришвина.

  16 апреля 1961 г.

  ПОСЛЕДНЯЯ ТРОПИНКА

  Квадратный двор многоэтажного дома по Лаврушинскому переулку, в котором
мы  живем, неширок,  но глубок.  Такие  дворы обычно называют колодцами.  На
уровне  верхних  этажей  летают голуби.  На  крышах телевизионные  антенны и
круглая бетонная водонапорная башня.
  Под окнами почти всех квартир, внутри двора,- балконы: простые, грубые,
узкие, но достаточно  длинные - по  ним можно  прогуливаться. Зимой  балконы
заставлены разными ненужными вещами,  цветочными ящиками,  старой мебелью, и
редко кто выходит на них ради прогулки, разве что на мгновение откроют дверь
да высыплют кулек корма для голубей.
  Балкон  Пришвиных также  был  всегда  загроможден.  Но в эту  зиму  его
очистили. В  любую погоду в середине дня Михаил Михайлович, одетый в шубу  и
валенки, закутанный  в шерстяной платок, выбирался на балкон и ходил по нему
из конца  в конец,  изредка останавливаясь, отдыхая. Красивая борода, усы  и
пышные  стариковские  брови  его  от мороза индевели, курчавились и  были не
просто  седыми, а белыми. Когда сыпал  снежок, Михаил Михайлович  походил на
деда-мороза.
  Пришвин заболел и никуда не  выходил из дому, кроме как на балкон. Да и
балкон-то  был  в  его  распоряжении  не  весь  -  часть   его,   отделенная
барьерчиком, принадлежала соседям.
  До чего же укоротились пришвинские тропинки!
  С  балкона  открывается только небольшой  кусочек  Москвы  -  несколько
железных  крыш в просвете  колодца,  Баженовская, недавно  отремонтированная
церковь, да вдали шпили высотного дома на Котельнической набережной,  и  еще
голуби в небе. Вот и все.
  А в каких только краях не бывал этот неутомимый следопыт, сколько дорог
исходил он за свою жизнь! И вот из  всех дорог осталась одна, и не дорога, а
тропинка,  да и та за решеткой  балкона,  вдоль  стены, от  угла до  угла, в
колодце сумрачного двора. Правда, рядом и над головой опять непуганые птицы,
но это же московские  голуби, они что куры: и птицы, а невольницы. Разве они
понимают, что такое настоящие просторы, настоящая свобода!
  Пришвин ходил по балкону неторопливо, держа голову высоко, и смотрел на
стены домов, на окна соседских квартир, на крыши и в небо, главное - в небо.
Иногда по старой привычке он пытался сцепить руки  за спиной, но это ему  не
удавалось, может,  из-за болезни, а  может, потому, что на нем  было слишком
много  теплой  одежды. Порой он останавливался  и клал  руку на  перила либо
брался  за  металлические балясины, а однажды  на ходу по-озорному провел по
балясинам деревянной палочкой, как по клавиатуре ксилофона.
  Как-то выглянуло солнце, мы открыли свой балкон, напротив пришвинского,
и выкатили на воздух коляску с ребенком. Я крикнул:
  -- Как здоровье, Михаил Михайлович?
  Он поднял палочку к небу:
  - Солнце-то какое, а весны еще нет и в помине!
  Мне показалось,  что он не чувствует себя за балконной решеткой и видит
вокруг не стены и крыши, а что-то другое, далекое.
  Но вот он спросил глуховатым голосом:
  - Как сын?
  - Все еще без имени,- ответил я.- Второй месяц пошел.
  Чуть позднее он дал имя моему сыну.
  В конце декабря на пришвинском балконе появилась лесная гостья - свежая
лохматая елочка для встречи Нового года. Михаил Михайлович несколько дней не
показывался на  балконе, и мы,  посматривая во двор из  окон своей квартиры,
решили,  что он начал выходить гулять на  улицу.  Елочка  стояла в углу чуть
запорошенная  снежком,  к  ней никто  не прикасался, никто  ее  не  шевелил.
Казалось, сам лес пришел к Пришвину в гости.
  День стоит елка, два дня стоит...
  Я перед Новым годом попал в больницу, а жена моя не выпускала елочку из
глаз. На балкон к ней время от времени  выбегала  Жалька -  последняя собака
Пришвина.
  Наступило тридцать первое декабря. Со всех балконов елки давно исчезли.
По  вечерам  они, наряженные, сияли огнями в  окнах  квартир.  А пришвинская
елочка так и осталась на морозе не обласканная, не праздничная.
  Злата Константиновна почуяла недоброе, заволновалась, но, вспомнив, что
Пришвины  по  давней  традиции справляют  Новый  год  по  старому календарю,
успокоилась.
  Только прошло и тринадцатое января, а Михаил Михайлович ни разу за  все
это время не появлялся на балконе, и  елочка от ветра упала. Так и не внесли
ее в квартиру, так и не нарядили.
  - Значит,  не до нее! - решили соседи.- Значит, не состоится в эту зиму
в пришвинской семье новогодний праздник.
  -  Нет,  праздник   все-таки   состоялся,-  рассказала  после   Валерия
Дмитриевна  Пришвина.-  Вышла "Весна  света", и друзья  из "Молодой гвардии"
вместе  с первым экземпляром  книги принесли  Михаилу Михайловичу  небольшую
елочку от издательства.
  А  та елочка  пролежала  под  открытым небом до  снеготаяния.  Короткая
тропинка на  расчищенном  узеньком  балконе с хвойным клочком леса на уровне
шестого этажа стала последней тропинкой Пришвина.
  Но вот что  удивительно:  с  годами и я перестал  видеть,  что она - за
балконной решеткой и что она - короткая и узкая.
  Она - широкая и уходит далеко-далеко, через Дунино и Загорск, через мою
Вологду, откуда Пришвин начинал свое  первое  путешествие в  края  непуганых
птиц,  к  карельским  озерам,-  бежит  она в приморские  дебри,  где  растет
жень-шень, к былинному Китеж-граду, к животворным родникам  Берендея, в гущу
народную, к тем, кто  работает на земле и в  лесах,  и сказки  складывает, и
песни  поет,  и  на  ком вся  земля держится,-  к  людям,  к  людям. Бежит и
разветвляется на много разных  тропинок,  таких же  бесконечных и  непохожих
одна на другую.
  И кажется мне, что по одной из этих  тропинок, уже не по пришвинской, а
по  своей, иду я сам. И может статься, еще не  поздно, я  расскажу людям обо
всем, что увижу и услышу на своей родной стороне...
  1961-1963


  ДВЕ БЕРЛОГИ

  Рассказ

  1

  Мне  сообщили друзья  из  родных  вологодских  мест,  что  найдены  две
медвежьи берлоги.  На сборы ушло два дня, ночь  -  в поезде,  сорок минут  в
самолете АН-2  дальше  можно продвигаться только на "газике" малой скоростью
и, наконец, на лыжах.
  Первое, о чем я спросил:
  - Обложили?
  - Кого, чего?
  - Медведей?
  - Не обкладываем. Здесь это ни к чему.
  - Ну  хотя  бы  лыжню  вокруг  берлог проложить надо  было,  зарубки на
деревьях зарубить, чтобы мету свою оставить, вроде печатью хлопнуть.
  - По берлогам, что ли? Никто их  не тронет. Чего-чего, а живых медведей
у нас еще не воруют. И сами они никуда не уйдут. Надежное дело!
  Всю  первую  ночь  мы  не спали: я волновался так, словно шел  на охоту
впервые и все для меня было внове,  а друзья-охотники пили  водку - калым за
неубитых  зверей.  Всю ночь от страшных  и  смешных бывальщинок и побасок то
лезли глаза на лоб, то скрючивало от хохота.
  Неправда, что северяне угрюмый, неразговорчивый народ!
  Ко мне охотники относились благожелательно,  но с  явным снисхождением:
дескать, москвичи, чего они видали, каждому слову верят.
  А сидели мы в доме председателя колхоза.
  Павел  Евгеньевич Сорокин,  главный бухгалтер колхоза "Каменный", давно
известен в районе как  один из бывалых и  неутомимых охотников, для которого
по  этой  причине бухгалтерия  время от времени  становится  обременительным
отхожим промыслом.  На боевом счету Павла Сорокина с десяток убитых медведей
и,  вероятно,  не  один  десяток  неубитых.   К  своим  рассказам  о  разных
происшествиях на охоте  он  относится чрезвычайно серьезно и, я  бы  сказал,
творчески: не помню случая,  чтобы он когда-нибудь повторялся, хотя о каждом
правдивом своем приключении рассказывает по нескольку раз.
  В эту ночь он углубился в психологию: со всеми подробностями  расписал,
как год тому  назад приезжий городской охотник, весьма обеспеченный торговый
деятель, рядился, покупая у него найденную берлогу, как нудно и обстоятельно
отвоевывал у него,  у колхозника, каждую десятку и до того надоел, что Павел
Сорокин готов был уже плюнуть  на все и  отдать медведя задаром. А через два
дня  после этого  мудрый медведь,  не поглядев  на  первоклассное  охотничье
обмундирование и снаряжение торгового воротилы, при  первом же свидании снял
с  него  голову   и  ушел  восвояси.  Слова  "интуиция",  "возмездие"  Павел
Евгеньевич  в  рассказе  не  употреблял, он  говорил  по-охотничьи: "чутье",
"судьба",  "бог  шельму  метит",-  и черные  глаза  его при этом серьезно  и
пытливо посматривали на собеседников.
  Сорокин не производил впечатления  богатыря или отчаянного человека: он
худощав, невиден, но жилист  и, по-видимому, очень крепок. А  о  выдержке  и
смелости его  на охоте мне рассказывали  многие  очевидцы. Павел  Евгеньевич
никогда  не позволял себе избегать поединка с медведем,  даже  если  ружье у
него  оказывалось  заряженным обыкновенной дробью. Почти в упор бил он зверя
дробью по глазам и хватался за нож. Отступать мог только медведь.
  С Сорокиным вместе я готов пойти еще не на одну берлогу.
  Второй мой товарищ, Валентин Степанович Сажин, напротив, казался именно
богатырем,  а таков  ли он  на самом деле, сказать  и сейчас не могу.  Но по
одному тому,  что он -  давний водитель вездесущих  райкомовских  "газиков",
причем мне  ни разу не приходилось  видеть, чтобы он когда-нибудь выходил из
равновесия,  а это  при  здешних дорогах,  одинаково  жутких  зимой и летом,
предполагает наличие  в  человеке истинного  стоицизма,-  по  одному этому я
готов и впредь полагаться  так  же и  на Сажина  при любых  обстоятельствах.
Правда, на первой охоте он немного сплоховал, но это извинительно, и об этом
потом. Я  убежден,  что, посади  Валентина Степановича хоть  сегодня в любой
космический корабль, он только спросит: "Горючего хватит?" - и полетит.
  Сажин привык,  что  в  райком  обращаются  разные,  корреспонденты  "за
фактами", и, рассказывая о случаях на охоте, время от времени осведомляется:
"Может быть, вы это используете?"  Или: "Может, вам такой фактик подойдет? А
вот еще один материальчик!"
  По-моему, приврать он не умеет. Он скромен.
  - Мне больше приходится тетеревов да глухарей бить,- рассказывает он  о
себе.- А медведей я не  бивал. У меня в "газике" всегда малокалиберка лежит.
Едешь  поутру, а тетерева на  березах, как головешки. Машин они  не  боятся,
подпускают  рядом. Подкатишь  и,  не выключая мотора,  приоткроешь  дверку и
начнешь снимать с нижних веток. Нижний падает - верхних не пугает. А глухари
те в  весеннее  время на зорьке по  дорогам  гальку собирают  да в лошадином
помете ковыряются.  Ну  тоже так:  ветровое стекло  подымешь  и выцеливаешь,
поверх капота, как с тачанки.