ахвальству. Ощущение
удали, молодечества охватило и меня. Вспоминаю,  как на Ленинградском фронте
в  морской  пехоте,  вернувшись  с  бойцами  из  первой удачной разведки,  я
потребовал  у  командира  батальона  по "наркомовской  чарочке"  для всех и,
страшно довольный собой, вылез  из окопа,  вышел  на опушку и красовался  на
виду у противника. Возможно, что тогда из-за моего молодечества наши позиции
были обстреляны из минометов и одного разведчика, только что вернувшегося со
мной невредимым, тяжело ранило.
  Сейчас  мне  опять, как видно,  захотелось покрасоваться, и я нырнул  в
берлогу зверя, на место его лежки. На этот раз ничего страшного, конечно, не
произошло, но вылетел я оттуда мгновенно: жутко стало от  вони, от ощущения,
что на меня набросилась уйма блох и всяких прочих отвратительных насекомых.
  Как мы  выволакивали  трофей  из  лесу и  везли на  длинных санках,  на
которых женщины обычно  таскают белье к речным прорубям для  полоскания, как
везли медведя по  деревне в сопровождении дюжины ребятишек,- это уже рассказ
не   об  охоте,  писать  об   этом  менее  интересно.  Скажу   только,  что,
возвратившись в  деревню,  к людям, мы как-то само собой,  не  сговариваясь,
восстановили в правах имена и отчества друг  друга и  отказались от прозвищ,
тем  более  от  грубых,  бранных. А в лесу такие прозвища, и,  надо сказать,
весьма остроумные, давались довольно легко.
  До чего  же  мы были  разговорчивы весь этот  день, особенно вечером! И
постепенно  начали чувствовать  себя  героями!  И  все  совершившееся  стало
представляться  уже  необыкновенным. И, конечно, каждый рассказывал  об этом
по-своему. И опять появились  разные байки, бухтины, присказки  и сказки. Но
только без очковтирательства, все - сущая правда.

  II

  Второй медведь еще не убит.
  Берлогу  мы уже  навестили и  видели, как из нее  идет парок -  медведь
дышит.  Больше ничего о  нем,  о  неубитом,  сказать пока не могу,  чтобы не
сглазить ни его, ни себя. Павел Евгеньевич Сорокин почему-то считает, что со
второй берлогой следует немного повременить.



    Александр Яшин.
    Сладкий остров

  Александр Яковлевич Яшин (Попов) (1913-1968)
  Источник: Александр Яшин,  Избранные произведения  в  2-х томах, том 2,
Проза,
  Изд-во "Художественная  литература",  Москва, 1972, тираж  25000  экз.,
цена 72 коп.
  OCR и вычитка: Александр Белоусенко ( elou e ko@yahoo.com)

  СЛАДКИЙ ОСТРОВ

  КОГДА МЫ УЕДЕМ?
  ЧАЙКА
  ТЫСЯЧА ПЕРВАЯ ПЕСНЯ
  ЛУННЫЙ МОСТИК
  ЩУКА
  РАКИ
  МОРЯКОМ БУДЕШЬ!
  КРАПИВНОЕ СЕМЯ
  СУДАРЕВА ЛОДКА
  НОВАЯ СЧИТАЛКА
  КАМЕННАЯ ГРЯДА
  МАМИНЫ СКАЗКИ (УТРО)
  ГРИБНЫЕ ШАШЛЫКИ
  СПАСИБО, ЧТО РАЗБУДИЛ МЕНЯ
  ЖУРАВЛИ (СИЛА СЛОВ)

  КОГДА МЫ УЕДЕМ?

  Мы  не знали, куда едем, какой-такой  необитаемый Сладкий остров  вдруг
обнаружился в Белозерье  и как  мы там будем жить.  Думалось  - едем дней на
десять,  не   больше.   Отдохнем,  половим  рыбку   и   обратно.   Почему-то
представлялось,  что  этот  остров  находится   вблизи  Кирилло-Белозерского
монастыря,  куда в  свое  время  не  раз  наезживал  Иван  Грозный, где была
заточена одна  из  его жен и  отбывал  ссылку архиепископ Никон   либо  этот
остров   около   другого   архитектурного  памятника   русской   старины   -
Ферапонтовского  монастыря, в  котором еще и поныне живы фрески  гениального
Дионисия.
  Казалось даже, что Сладкий остров находится на самом Белом озере. Но на
Белом озере никогда не было и сейчас нет никаких островов.
  Сладкий остров мы нашли в не менее примечательных местах - на Новозере.
И не там и  не таким, каким представляли его  по рассказам. Обычная история:
сколько  ни читаешь, сколько ни слушаешь о чем-нибудь, а когда сам увидишь и
испытаешь - оказывается все не так. Северные сияния видали на картинках, все
видали, и читали  о  них много, все  читали. А,  уверяю вас, они  совсем  не
такие,  какими  вы  их  себе  представляете.  Никакая  литература,   никакие
очевидцы, даже  отец родной, не  могли мне дать правильного представления  о
войне, пока  я на ней  сам не побывал. Зато, побывав и  в огне, и в  ледяной
воде,  я  совершенно  по-новому стал  читать  Льва Толстого.  Он  лучше всех
передает состояние человека на войне.
  Итак,  мы  переправляемся  на лодках  из  деревни  Анашкино  на Сладкий
остров, сначала  в большой компании. Почему остров этот  называется Сладким?
Всегда ли, для всех ли он был сладким?
  Местные  люди  рассказывают, что вблизи  острова  Сладкого, на  острове
Красном, процветал в  свое время Новозерский монастырь. О красоте  его можно
судить  по сохранившимся до наших дней крепостным стенам,  которые вырастают
прямо из  воды, и по остаткам церквей  и  прочих монастырских заведений.  На
каком бы берегу  Новозера  люди ни  находились,  на  низком болотистом,  где
собирают клюкву и морошку,  на лесистом  ли высоком, где грибы и малинники и
всякая боровая дичь  - отовсюду, конечно, видны были золотые луковки куполов
и далеко по  озерной глади разносился медный гул и звон с высокой колокольни
- "малиновый звон". Красного острова, по существу, не было и нет - ни клочка
голой,  не  огороженной  камнем  земли. Просто посреди озера вознесся к небу
сказочный  град-крепость,  будто  один  расписной  волшебный терем,  подобие
которому можно найти лишь на самых замысловатых лубках и древних иконах.  Он
был весь "как  в сказке" и в то  же время был  на  самом  деле, существовал,
красовался.
  А на примыкающем  к монастырю, тоже небольшом,  но совершенно плоском и
очень зеленом островке господствовало  и процветало православное купечество.
В  престольные праздники,  особенно  в  дни "Тихвинской",  здесь работали  и
лавки,  и палатки, и лотки,  бродили  шумные  коробейники  -  шла оживленная
торговля. Купить можно было все - от заморских шалей и полушалков до детских
пряничных петушков.
  Но особенно славились новозерские базары сладкими винами и сбитнем. Что
такое сбитень  -  выяснить  точно  не удалось.  Это  какой-то безалкогольный
горячий напиток, приготовленный  на патоке или подожженном меде со специями,
с  пряностями.  Может  быть,  это  нечто вроде  кока-кола или наших ситро  и
лимонада.  Продавали сбитень, как и все другое,  с  шуточками-прибауточками:
"Сбитень горячий  пьют  подьячие   сбитень-сбитенек  пьет щеголек!" И верно,
горячий сладкий сбитень любили все  от старого до малого, сладкие леденцы  и
пряники тоже.
  Христолюбивым  чадам,  только  что  приобщившимся  к  святым  тайнам  и
отведавшим сладкого причастия, не менее сладкими казались и русская горькая,
и сивуха. Большие народные гулянья с торжественными обрядами и недолгие пиры
скрашивали нелегкую крестьянскую жизнь - в  престольные праздники,  на миру,
она казалась порой и обильной и сладкой. Потому будто бы и остров этот стали
звать Сладким. Так рассказывают старые люди.
  Позднее оба острова были использованы для других надобностей.  А сейчас
монастырская крепость пустует.  Летом в ее  стенах  сторож Сергей Федорович,
колхозник  из  деревни Карлипки, заготовляет сено для  своей личной коровы -
это его собственное угодье, и тут никто ему не указ.
  Опустел и Сладкий остров. Догнивают на корню и рушатся березовые аллеи.
Догнивают и разваливаются всевозможные постройки, постепенно исчезает разное
мелкое  имущество.  Все  оно  не  бесхозное,  все  где-то  зарегистрировано,
занесено в книги, но бывшим хозяевам оно теперь  ни к чему,  а  передать его
тем,  кому  оно  необходимо  или  может  пригодиться,  они  не  удосужились.
Вероятно,  когда  все служебные помещения, жилые  дома  и  прочие  постройки
догниют, а имущество будет до конца расхищено  - все будет просто списано по
акту, как непригодное. Так у нас часто водится.
  Поговаривают, что  после этого  на Сладком острове будет  строиться дом
отдыха леспромхоза или Вологодского  отделения Союза  писателей, либо колхоз
организует здесь крупную утиную ферму.
  Первое, что нас поразило на острове,- тишина.
  Приехали мы  туда  поздно вечером,  и это  особенно усилило впечатление
удивительной устойчивости, неколебимости всего, что нас окружало. Воздух был
неподвижен,  вода тоже.  На  Новозере даже ряби  никакой не было,  не только
волны, разве  что иногда рыба всплеснет. Деревья  стояли на земле прочно, ни
один листочек не вздрагивал. Свистели утиные крылья да гудели, пели, звенели
комары. Комариный писк воспринимался, как вечный шум в морской раковине, как
пенье самой земли.  Он не нарушал тишины, а только усиливал ее. Ночью вокруг
озера запели петухи да где-то далеко-далеко вскрикивали журавли.
  Эхо  отзывалось  на  всякий звук.  В  горах эхо,  кажется, присутствует
всегда, оно не исчезает. А  здесь  эхо - гость нечастый, и потому, когда оно
появляется, с ним хочется разговаривать, дурачиться и детям и взрослым.
  -  Какой цветок вянет от мороза? -  кричит почтенная мать  семейства. И
радуется, когда эхо отвечает ей: "Роза! Роза! Роза!"
  - Что болит у карапуза? - озорно вопрошает отец.
  "Пуза!"
  Ах, до чего весело, до чего остроумно!
  И вдруг эхо замолчало. Почему?
  Старший сын едет за молоком, и в вечерней тишине плеск весел разносится
по водной глади и повторяется многократно. Это тишина. Что может быть дороже
тишины на свете?
  Посмотрите  кинокартину "Встреча  с  дьяволом"  -  люди,  побывавшие  в
кратерах  действующих  вулканов,  утверждают,  что   самое  большое  в  мире
достояние - тишина. Я понимаю их. Я живу в большом городе.
  Тишина  осталась и  утром, и на весь день и  уже казалась непреходящей.
Утром  по берегу из деревни Карлипки в деревню  Анашкино и дальше  к деревне
Артюшино - центральной усадьбе колхоза "Заря" - проходила грузовая машина  с
молоком, только одна грузовая машина - вот и весь шум, а хватало его на весь
день. След машины отмечался скорей не шумом, а пылью. Пыль, как дым, клубами
поднималась  над лесом вдоль  берега озера и долго-долго не рассеивалась. По
пыльному  следу хорошо  было видно, где  проходит  дорога, все  изгибы,  все
неровности ее.
  Но  до Сладкого  острова  не доплывала  и эта  пыль.  Здесь  воздух был
абсолютно стерильным.  И  потому  так  ярко горели здесь  закаты и  восходы,
тысячекратно повторенные  в воде. Весь остров просвечивался, вода была видна
отовсюду, и он всю ночь сиял в огнях снизу доверху - летние ночи здесь очень
коротки.  Не  успевал потухнуть  закат, как  рядом с его  кострами возникало
зарево восхода.
  - Когда же мы спать будем? - радостно и встревоженно спрашивали мы друг
друга.
  Для  детей  наших,  питомцев  большого города,  все  казалось  особенно
диковинным и волнующим.
  - Как? Это и есть белые ночи? Значит, мы уже на настоящем севере?
  Мы облюбовали один из домов,  заняли  половину его, наносили в комнату,
предназначенную  служить спальней,  свежего  сена,  расположились и  сказали
себе:
  - Десять дней мы здесь проживем. Это уже ясно. Сможем ли  только уехать
отсюда через десять дней?
  Новый быт  складывался сам  собой. Мы стали ходить  сначала в  трусах и
майках,  потом  только  в  трусах.  Затем перешли  к  плавкам,  чтобы  лучше
загореть.  Под конец кое-кому и плавки  показались  лишними. Умывались мы  в
озере, завтракали на берегу озера прямо у костра. Купались  по нескольку раз
в день. Обыкновенные пластмассовые  мыльницы нас  перестали удовлетворять, и
мы  заменили  их  створчатыми  ракушками. Любой  кусок,  мыла  на перламутре
казался совершенством. Зубы продолжали чистить, но неохотно,- вероятно, надо
было заменить простой зубной порошок святым озерным песочком.
  Миша мыл руки в озере и удивлялся: не скрипит.
  - Почему-то мыло не смывается? - спрашивал он.
  - Потому, что здесь вода очень мягкая.
  - Как это - мягкая?
  - Не могу тебе объяснить,- в свою очередь, удивлялась мать.-  Наверно -
ласковая!
  - А, понятно! - удовлетворялся Миша.
  Конечно, легко  сказать: завтракали, обедали и ужинали на берегу озера,
прямо  у  костра.  Но ведь  скатерти-самобранки у  нас  с собой  не было. Не
захватили. Значит,  кто-то должен  был разжигать  костер, готовить завтраки,
обеды, ужины, мыть посуду. Кто же? Конечно, мать. Мать и на озере оставалась
матерью.  Отдыхала ли она сама  - трудно сказать.  Но нам  казалось, что она
больше всех довольна, что приехала сюда. Она ликовала.  Она во всем находила
что-то  прекрасное  и радовалась не  одним  закатам и восходам. Она сочиняла
сказки, сочиняла  сказки для всех. Отец, конечно, писать не смог, здесь было
слишком  хорошо,  и это ему мешало. Ему  всегда  что-нибудь  мешало: слишком
хорошо  - плохо, и слишком  плохо - не  хорошо. А мать мыла посуду в озере и
радовалась: как  хорошо - оказывается, и в  озере  вода  течет. Полоскала  с
мостика наши трусы и майки и говорила:
  - Удивительно, как быстро и легко прополаскивается!
  Теперь я понимаю, почему в русских  городах, где есть уже и водопровод,
и ванны в  квартирах, женщины все-таки предпочитают полоскать  белье в реке,
на  речке. В Вологде у причалов стоят новенькие обтекаемые катера, теплоходы
с канала Москва - Волга, по асфальтированным улицам носятся сверкающие лаком
и никелем автомобили,  а на берегу реки, напротив педагогического института,
вологодские хозяйки, как и восемьсот лет тому  назад, с  мостков, с  дощечек
полощут свое белье, выжимая и перекладывая его с левой стороны на  правую, с
правой  стороны на левую. Складывают  его в плетеные корзины и на  коромысле
уносят  домой. Попробуй после  половодья не навести мостки в срок - поднимут
бунт!  Зимой  они полощут  его  в  прорубях,  обставленных  вокруг  зелеными
елочками  - от метелей,  а потом  развешивают  на морозе на веревках.  Вот и
становится белье белоснежным и попахивает ледком, морозом. Как хорошо!
  Мы  радовались всем  маминым радостям и на многое смотрели ее  глазами.
Интересно было, когда она вдруг  замечала в жизни, в природе  что-то  такое,
мимо чего мы проходили, не обращая на это внимания. Она часто заставляла нас
как бы прозревать.
  -  Обыкновенная  лебеда,  а  тень  от  нее  богатая,  узорная,  как  от
диковинного цветка...
  Узнала  от  рыбаков  мать, что  лещ  рыба  мирная,  не хищная, питается
насекомыми,  червяками,  любит  жить в  траве, в хвоще,  а  растет быстро  и
достигает  размеров  необыкновенных. Силища  у  этого  водяного вегетарианца
страшная.  Посмотрела  мать  на   леща,   подняла   золотистого,   влажного,
чешуйчатого великана и сказала:
  - Вот, ребята,  озерный лось. Заходит он в камыши, как лось  в осиновую
рощу, питается травкой, личинками, червячками, сам  никого не обижает, а его
все боятся. Озерный лось!
  - Это надо записать,- сказал папа,- может, пригодится.
  Серебристую плотву  мама сравнивала с сыроежкой. Сыроежка гриб вкусный,
но  портится  быстро,  легко  крошится,  белая  гребеночка  ее снизу  шляпки
осыпается. Плотичку тоже надо немедленно чистить и варить или жарить,  не то
загниет.  А чуть  переваришь  - вся  разлезется,  есть станешь  - костей  не
оберешься. Не крепкая рыба, что и говорить.
  - Записать надо, это интересно: плотичка что сыроежка. А ведь похоже! -
восхищался отец, отдавая должное маминой наблюдательности.
  Мы купались ежедневно и утром,  и  днем, и вечером, а почувствовали всю
прелесть  лишь  после  того, как  выкупалась в  озере мать  и,  выкупавшись,
повернулась к озеру  и поблагодарила  его,  а  затем  наклонилась  к воде  и
поцеловала ее.
  - Когда купаешься, плывешь - все тело пьет воду.
  -- Это правильно,- сказал отец,- это надо записать.
  А Миша сказал:
  - Не понимаю, почему папа писатель, а мама не писатель.
  -- Что ж,  сынок, бывает и  так. У нас это бывает,- согласился отец. Он
не обижался. Кажется, он думал так же.

  9 августа 1960 г. Череповец - Москва

  ЧАЙКА

  Какой только  рыбы  не водится в Новозере, каких только  птиц не летает
над ним.  Однажды утром Миша  вышел  на песчаную косу, чтобы  послушать, как
далеко-далеко на болотах, за береговой излучиной, кричат журавли. Солнце уже
всходило,  и озеро то и  дело меняло цвета, будто  примеряло разные наряды -
какой из  них  больше подойдет  на сегодняшний день.  На небе солнце  взошло
одно, а в озере их отразилось тысячи.
  Журавлей  Миша никогда не  видел.  Не увидел  он их и сегодня.  Зато на
песчаную  косу вдруг  спустилась  с  неба удивительная  птица: вся  розовая,
только клюв черный  да  черное пятнышко на голове.  Миша  видел, когда птица
летела, и ее длинные тонкие  крылья  показались ему похожими на гребни волн.
Он всегда рисовал море с  такими  волнами.  Села  розовая  птица на песчаный
откос и так неторопливо сложила свои волнистые крылья, будто кружевной подол
платья подобрала.
  Прибежал Миша домой, рассказал маме, какую он удивительную птицу видел,
а мама выслушала и оказала, что это была чайка.
  - Нет, мама, это была не чайка. Чайка же белая!
  - Да, это правда, что чайка белая.
  Вечером  того  же  дня Миша  увидел  еще  одну  необыкновенную птицу  -
совершенно голубую. Голубую, как вечернее предзакатное небо.
  Рассказал он маме и об этой птице, а мама подумала и опять сказала, что
и это была чайка.
  - Нет, мама, это  была  не чайка, а какая-то небывалая  птица. Чайка же
белая.
  - Да,  чайка бывает белая, это верно. Сходи на берег, присмотрись к ней
хорошенько еще раз.
  Вернулся Миша на берег озера, когда солнце уже садилось и его нетленный
огонь разгорался  все  больше и больше.  Это уже был целый костер. Казалось,
коснется солнце своим краем озерной глади, и закипит,  забрызжет,  запенится
под ним вода.
  В  этом закатном огне увидел Миша в небе целую стаю  птиц,  похожих  на
чаек, и все они были золотые, огненно-золотые.
  - Как в сказке! - сказал про себя Миша. - Но это же чайки. Это все одни
и те же чайки.
  - Это чайки, мама! - согласился наконец Миша.
  - Ты их видел белыми?
  -- Нет, я не  видел их белыми. Они  белые,  но на этом озере все, как в
сказке, все сказочное - и восходы, и закаты, и лунные ночи. И птицы и люди -
как в сказке.

  5 августа 1960 г.

  ТЫСЯЧА ПЕРВАЯ ПЕСНЯ

  В  Новозере  было  очень много  рыбы,  но  питаться  одной рыбой  скоро
надоело, она, как говорится, приелась. К тому же для шестилетнего Миши из-за
болезни  почек  была противопоказана пища, богатая  белками.  На уху он  уже
смотреть не мог, ел иногда лишь жареных окуньков.
  Из-за этой Мишиной диеты мы, собственно,  и побаивались отправляться из
Москвы в  далекое  путешествие.  Но раз уж  приехали  и заняли  на  Новозере
необитаемый островок - Сладкий остров, и погода была на редкость хорошей: мы
купались по нескольку раз в день, и  загорали, и жили всласть,- то надо было
подумать не только о рыбе, но и о мясе.
  Председатель колхоза, на  земле  которого  мы  устроились летовать, сам
предложил нам либо гуся, либо утицу, либо куру на выбор. Молоком  и творогом
мы  пробивались  на  соседнем  островке,  на  котором  жили-были  старик  со
старухою.
  Колхозная  птицеферма находилась от Сладкого острова километрах в трех.
Мы отправились  туда  на лодке втроем - я,  Саша и Миша, то  есть отец и его
сыны.
  Уток  и гусей считали в колхозе тысячами, кур  и того больше.  Район  в
течение одного года резко увеличивал производство мяса, и колхозам разрешено
было часть птичьего поголовья сдавать на  сторону,  помимо плана: все  равно
для трудящихся, для рабочего класса.
  - Прибыльное ли это дело - гуси и утки? - спросил я бригадира, человека
немолодого и, по-видимому, в колхозных делах  сведущего. В недавнем  прошлом
он  сам  был  председателем  колхоза,  одного  из  тех  двенадцати,  которые
объединились в нынешнем, укрупненном.
  -  Пока  не  очень прибыльное!  Не  очень!  Не  прибыльное!  -  ответил
бригадир.- Новое оно для нас - дело  это. Цыплята привозные, по четыре рубля
за штучку. Инкубаторные, растут  без отца без матери, вроде приютских ребят,
сироты. Ну, и дохнут. В чем причина,  не  выяснено.  Кормим,  даже рыбий жир
даем против  авитаминоза. Специалистов  привозили - ничего сказать  и они не
смогли.  Может