н
гриб, повертел его, понюхал, взял другой, понюхал - и сказал:
  - Да, снежком пахнут! В следующий раз загляните вон туда, за речку, там
на склоне  получше  наберете,-  и  показал  рукой  за окно,  куда надо  идти
следующий раз. Показал и отвернулся от  грибов,- казалось, больше они его не
интересовали.
  Но это нам так казалось, что не интересовали.
  Потом Пришвин почмокал губами и встал из-за стола:
  - Пойдемте завтракать!
  - А что с грибами будем делать? - спросила Злата.
  Михаил Михайлович  опять  неторопливо  почмокал  губами,  словно  хотел
что-то  сказать,  но слов  подходящих  еще не находилось,  и  потому  только
равнодушно повторил:
  - Пойдемте завтракать!
  "Откуда у него это равнодушие? - думал я.- От усталости или оттого, что
любопытство,  с  которым я  отношусь  ко  всему живому в  окрестностях  дома
отдыха, для  него лишь детские забавы? От этих мелочей  он давно уже ушел  -
так,  что ли?  И  я  в его  глазах только  начинающий  натуралист, школьник,
впервые заглядывающий в птичьи гнезда,  а он как бы доктор естествознания? Я
юнга, а он маршал? Так, что ли?.."
  Свежие  грибы на кухне  поджарили к  обеду, и мы поделились закуской  с
Пришвиными. Михаил Михайлович был доволен несказанно, обстоятельно и подолгу
разглядывал каждый кусочек, поддетый на вилку, вдыхал его аромат.
  - Да! - говорил он.- Да-а!..
  "А, проняло! -  думал я.- Проняло! Но когда же он пойдет с нами вместе,
как  бывало раньше: за  речку,  в лес, в  поля? Когда же  хоть заговорит  об
этом?"
  Мы  снова и снова  бегали  за Вертушинку, по  мягкой  пахоте, по свежей
зелени, по  молодому брусничнику, в район пионерских лагерей, к Москве-реке,
к Рузе-реке. А возвратившись,  рассказывали, что где нашли,  что видели, что
слышали. И каждый раз несли что-нибудь  из лесу. Нельзя же побывать в лесу и
ничего не принести с собой. Кто-то несет из лесу вязанку дров, кто-то веники
березовые, кто грибы, кто ягоды.  Мы приносили либо  веточку сосновую,  либо
горсть цветов, либо прутики черничника или вереска. Хорошо также взять прямо
с земли кукушкин лен и  пересадить его к  себе под окно. Просто шишек разных
набрать и то уже интересно.
  А  если  совсем  ничего не найдешь и вернешься  с  пустыми  руками,  то
хорошее  настроение  обязательно принесешь с собой.  Мы возвращались из лесу
всегда с хорошим настроением.
  Почему же Пришвин так безучастно относится ко всем нашим походам? Уж не
завидует ли он?
  А  Михаил Михайлович тоже  уходил, куда-то  почти  ежедневно. Но куда и
далеко ли?
  Нашли  мы  как-то  в поле,  на  пустыре, под можжевельником,  маленькое
теплое гнездышко с четырьмя пестрыми яичками.  И птичку  видели, и  голос ее
слышали,  а  что это за птичка, определить не смогли. Торопимся к  Пришвину,
несем ему пару яичек. Уж он-то скажет сразу, чье гнездо мы нашли.
  Пришвина ни в доме, ни поблизости от него не оказалось. Спрашиваем всех
знакомых:
  - Не знаете ли, где Михаил Михайлович?
  - В лес ушел.
  - Как в лес, куда?
  - Вот туда, за речку Родинку.
  Спешим к речке - а это  совсем  рядышком  - и видим: на берегу бушующей
весенним половодьем  Родинки стоит Пришвин, с палкой  в руке, стоит,  голову
опустил, не  шевелится. Спуск к речке крутой,  скользкий,  переход через нее
есть, да ненадежный: мостик не мостик, два-три горбыля с поручнем, не каждый
решится  перебираться  на другой берег через глубокий овраг. Должно быть,  и
Пришвин не решился.
  Подбегая сзади по узенькой тропиночке, я кричу первые попавшиеся слова:
  - Михайлo Михайлович! Вот вы где, оказывается!
  Обернулся Пришвин  на голос,  и мы  увидели в  его глазах  тоску, самую
настоящую  тоску, не пришвинскую. Это были глаза прикованного Прометея.  Лес
рядом, а не войдешь в него. Рядом -  а не переберешься. Лазать по колодинкам
да по жердочкам - возраст не позволяет, силы не те. И - тоска в глазах.
  - Да,  да...-  заговорил  Михаил  Михайлович  тихо  и  не сразу,  будто
возвращаясь  мыслями  откуда-то  из далека-далека.- Я  сюда часто  хожу. Вот
стою, слушаю. Велика ли речушка, а тоже рекой хочет стать. Переход неверный.
Мостик был старый, должно быть, подмыло его, снесло.
  - Пробовали перейти?
  - Пробовал? Да, конечно, пробовал...
  И  он  опять  тоскливо  посмотрел   на  противоположный  берег,  откуда
начинался густой  хвойный лес, а в лесу таились  всякие чудеса,  конечно же,
неизведанные,  потому  что каждая новая весна для человека - это новое чудо.
Весной любого из нас тянет вдаль, а  о Пришвине и говорить  нечего. Когда-то
Михаил Михайлович в это время обитал  уже в своем домике на колесах. И вдруг
мутная  речушка  сносит старый подгнивший  мостик и преграждает  ему путь  к
чудесам.
  Пришвин! А через речушку не может. Какое уж тут равнодушие...
  Конечно  же,  в глазах его мы увидели тогда тоску  смертную. Неужели мы
могли ошибиться?
  Мостик через Родинку  построили новый, высокий, с прочными перилами, со
ступенчатым спуском к нему с обеих  сторон. Теперь через овраг нетрудно было
переходить.
  И стал этот мостик привычным местом прогулок для Пришвина. Он  приезжал
в  дом отдыха в  разное время года,  чуть ли не ежегодно,  и  любил  подолгу
стоять на  берегах Родинки.  Спустится, бывало, на мостик, перегнется  через
перила, смотрит в глубину рва, прислушивается к журчанию воды, к пению птиц,
иногда  что-то  записывает  в блокнотик.  Издали можно было  принять  его за
одержимого рыбака, который следит с  мостика за неподвижным поплавком. А это
- Пришвин!
  И стали мы этот мостик называть Пришвинским. Сначала только мы с женой,
потом  и другие - разные наши знакомые и товарищи, из тех,  что бывали здесь
вместе с Пришвиным и тоже не раз видали Михаила  Михайловича  перекинувшимся
через деревянные перила, тихого и сосредоточенного. Дали мы его имя мостику,
не сговариваясь  друг с другом, а потом сговорились вкоренять название это в
обиход,  объяснять всем людям,  почему  мостик  через  речку Родинку  должен
называться Пришвинским. Больше того, мы захотели, чтобы на мостике, на одном
из столбиков его, справа  или слева,  была  приколочена  дощечка с  надписью
"Пришвинский мостик".
  Вот  тогда-то  вопрос о  названии и пошел по инстанциям, сначала  снизу
вверх,  и   стали   его   согласовывать   да  увязывать,  рассматривать   да
обмозговывать, как великую государственную  проблему.  Это согласовывание да
увязывание не завершено и  доныне,  а когда оно  будет завершено,  то вопрос
должен пойти  уже  сверху  вниз и дойти  наконец до  кабинета директора дома
отдыха. Когда дойдет - никому не известно. Может, и не дойдет. Сохранится ли
до  того  времени  мостик - тоже  неизвестно: все-таки он  деревянный,  а не
каменный и не железобетонный какой-нибудь. Пришвина уже давно нет в живых, а
вопрос о мостике все еще ходит где-то по инстанциям.
  А  все  читающие  Пришвина,  все  любящие   его  животворные   книги  и
благодарные ему, ничего  не согласовывая и не увязывая между собой, а просто
повинуясь  велениям  своих  сердец,  давно уже зовут  деревянный мостик  над
речкой Родинкой Пришвинским мостиком.
  Пусть так оно и будет навеки.

  1 февраля 1961 г.

  ЖИТЕЙСКИЕ БУРИ

  Был я  близок с одним очень видным, ныне уже покойным писателем. Старик
стоял вроде  бы в стороне от  "житейских бурь"  и мелкой борьбы писательских
самолюбий,  ему принадлежало будущее -  он  это  знал, и все-таки много  лет
мечтал, как прочие смертные, о государственной премии. Втихую мечтал.
  Поначалу это казалось  странным.  Но если задуматься, подойти ко  всему
по-человечески  -  ничего  в  этом  странного  не  было.  Старик  жил  не  в
безвоздушном пространстве, он любил свою страну, почему же было не мечтать и
ему  о  тех знаках  внимания,  которые оказывались  другим от имени  народа.
Почему  одни получают высокие юбилейные награды, другие, не менее достойные,
не получают ничего, либо получают не то, чего они заслуживают в ряду других?
  Я решил "хлопотать" за старого писателя  перед Фадеевым.  Возможно, это
выглядело наивным.
  Александр Александрович тоже удивился поначалу:
  - Неужели он этого хочет? - засмеялся он.
  - Читатели этого хотят. Вы должны этого хотеть. Я этого хочу.
  - Вы разбираетесь хоть немного в литературной политике?
  - А вы читали его последнюю повесть?
  - Читал.
  Фадеев  читал бесконечно много. О каком бы новом  произведении с ним ни
заговорили, оказывалось, что он его уже читал, чаще всего - в рукописи.
  - Это же очень светлое, солнечное произведение!
  - Согласен.
  - И - там люди, большая любовь к людям.
  - Согласен.
  -- Так в чем же дело? От этого будет только выигрыш.
  Фадеев опять засмеялся. На этот раз, кажется, уже надо мной.
  - Вот будет президиум - выступите. А я не всемогущий.
  Я  выступал на президиуме.  Ничего из  этого не  получилось. Почему  не
получилось - до сих пор не могу понять.
  И до сих пор считаю  ошибкой,  что не осуществилась маленькая затаенная
мечта большого русского художника.
  Должно  быть,  я  действительно  уже  и  тогда  ничего  не  понимал   в
литературной политике.
  А  порой  мне  кажется,  что  сам  Фадеев  теперь  отнесся бы ко  всему
совершенно по-иному.

  [1961}

  ТЮЛЕВАЯ ЗАНАВЕСКА

  Что поделаешь, я не знал Пришвина  молодым. Ни  разу не ездили мы с ним
на охоту, не коротали ночи у костра, не путешествовали вместе по белозерским
лесам. Обо всем этом  мы могли только разговаривать. А я все мечтал, что это
еще будет, что все  еще впереди. Однажды Михаил  Михайлович показал мне свое
трехствольное ружье - бокфлинт: два ствола дробовых двадцатого калибра, один
нарезной для пули. Показывал и хвалился его удивительной легкостью.
  - Для меня,-  говорил он,- охота  давно уже приобрела  чисто спортивный
интерес. Я не промысловик, не добытчик, поэтому не люблю, да,  пожалуй, и не
любил  никогда стрелять из  двенадцатикалиберной  пушки, когда дичь осыпаешь
сразу целой пригоршней дроби.  То ли дело ударить влет из двадцатого калибра
и  свалить летящую птицу прямо  к  ногам. Прицел в этом  случае должен  быть
точным,  верным,  а это высокое  искусство. Да и тяжело уже таскать  большое
ружье.
  Слушал я его рассказы, смотрел на бокфлинт и верил, убежден был, что мы
обязательно побродим еще с ним по полям-лесам, что не поздно еще...
  Но  верил ли в  это Михаил  Михайлович - не  знаю. Человеку  не  всегда
удается заставить поверить другого в то, во что он верит сам.
  В  июле  месяце  1952  года  я  вернулся  в   Дунино  со  строительства
Волго-Донского канала.  Пришвин пригласил нас к себе  на дачу. Обстановка на
даче  Пришвиных  была  в  то  время  скромная,   слишком  скромная,  комнаты
производили впечатление почти нежилых  грешный человек - я иногда подумывал:
не от скупости ли это?
  Сидим  в  столовой.  Кажется,  пообедали.  Кажется,  был  пущен  в  ход
графинчик-уточка  из-под  ликера.  И  опять  то  же:  нальют тебе рюмочку  с
наперсток, меньше глотка, выпей и жди - предложат еще или нет? Да не хватает
у них, что ли, на водку?
  И вдруг овладело мною страстное желание уговорить во что бы то ни стало
Михаила  Михайловича поехать, и по возможности немедленно, вместе со мной  в
Сталинград, в волгодонские степи,  к  людям, сооружающим канал  и Цимлянское
море, к шагающим экскаваторам, к великанам бульдозерам и скреперам, к мощным
земснарядам. Желание до того сильное, и таким все мне представилось простым,
осуществимым, реальным, что я, наверно, был даже красноречив. Я гарантировал
все  удобства:  немедленно мягкий вагон, в  Сталинграде, в Калаче и по всему
каналу  легковые  автомашины, где  нужно  -  катера,  номера  в  гостиницах,
необходимое  питание -  все, все. Я предлагал  себя  целиком  в распоряжение
Михаила    Михайловича.   И   руководила    мною   не    только   любовь   к
писателю-кудеснику, мне представилось, что, вытащив его  на "великую стройку
коммунизма", я сделаю большое дело  для советской литературы,- а ради  этого
можно  ли  перед чем-либо останавливаться?  Я говорил, что для Пришвина  это
будет   прямой   литературный  путь  из   "края  непуганых   птиц"  -  и   с
Беломорско-Балтийского канала на Волго-Дон  и дальше, до  Черного моря, путь
из первой пятилетки в четвертую,  в пятую и без пересадки в коммунизм. Я все
учел и все принял во внимание, кроме разницы в возрасте между нами.
  Порой  мне  казалось,  что  я  уже  добился  своего,  что  Пришвин  уже
загорелся, уже согласился,  Валерия Дмитриевна уже собирает необходимые вещи
в дорогу...
  А Михаил  Михайлович вдруг сказал, что он смотрит на меня так, как если
бы  я был в освещенной комнате, а  он на  улице, и между нами легкая тюлевая
занавеска: мне  его не видно, а ему меня видно всего  легкий прозрачный тюль
- это время, это его, пришвинский, возраст и жизненный опыт.
  Однажды  мы ехали на машине из Дунина к Москве:  я, Михаил Михайлович и
Злата Константиновна.
  В последние годы Пришвин имел "москвича", предпочитая его  всем  прочим
маркам, и водил его сам. Только я не могу представить,  чтобы он всегда, всю
жизнь водил автомобиль так, как этого последнего "москвича", а у него бывали
в  руках разные машины. Что-то такое произошло, из-за чего водитель  потерял
контакт  со своей машиной, не доверял  ей, не чувствовал  ее. Дело  доходило
порой до курьезных вещей. Перед каждым подъемом и спуском  Михаил Михайлович
терялся и спрашивал:
  -- Переключать скорость?
  Или:
  - На какую скорость ставить?
  Кончилась   эта   растерянность  тем,   что  Пришвин  вообще   перестал
переключать  скорости  и ездил только на первой, в крайнем случае на второй,
никогда  на  третьей.  А от Дунина до Москвы  - около пятидесяти километров.
Пришвинский "москвич" был  в  совершенно  запущенном состоянии, хотя  хозяин
любил его и никому не доверял, доверил один раз только Злате Константиновне.
  При  езде  по улицам  Москвы Михаил Михайлович, должно быть,  частенько
ошибался и  нарушал  правила  движения. Когда его  задерживал милиционер, он
предъявлял удостоверение, затем хитро обращал  внимание на свой год рождения
и говорил миролюбиво:
  - Сынок, как же  мне  не нарушать? Доживете до моих лет, и  вы нарушать
будете.
  На московских регулировщиков,  как  рассказывал  сам Михаил Михайлович,
это действовало  безотказно. С ними  у него был полный контакт, не то  что с
машиной.
  Итак, мы ехали  из Дунина к  Москве -  на  этот раз на моем "москвиче".
Сразу за дунинским полем, в лесу, где часто приходилось пробираться в объезд
грязи почти без дороги,  по  корням и  кочкам, мой "москвич" сел диффером на
пень.  Ну,  конечно, не  сам  он сел, я  его посадил. Вышли  мы  из  машины,
осмотрелись. Ноги  погружаются в мягкий  мох, кругом  и сверху еловая  хвоя,
неба  не  видно.  Помощи  ждать  неоткуда.  А  мы  куда-то  спешили.  Михаил
Михайлович,  опустившись  на колени, сам заглянул под задний мост и, видимо,
прикинув свои силы,  поднялся  и попробовал один сдвинуть "москвич" с места.
Конечно, ничего из этого не вышло. Злата Константиновна перепугалась за него
и потребовала, чтобы Михаил Михайлович к машине даже не приближался. Если бы
не  это,  он,  вероятно, и  сам бы  не пытался больше  поднимать  машину, но
волнение жены моей его раззадорило. Он  снова почувствовал себя  чуть ли  не
богатырем.  Он поверил в свои силы, поверил, что для  него  все  доступно. И
оттащить его от "москвича" теперь было уже невозможно.
  Прибегать  к  помощи домкрата мне не  хотелось, это  отняло бы  слишком
много времени, да  не помню уже - был ли домкрат-то с собой. Только я сделал
все, чтобы "москвич" слез с пенька сам. Сел я за руль. "Отойдите!" - говорю,
дал газ, и машина рванулась  вперед.  Но  Пришвин все-таки успел подбежать к
ней  сзади  и,  по-видимому, изо  всех  сил  рванул буфер кверху. Получилось
впечатление, что он таки поднял "москвич". Мы  не  стали разуверять его.  Мы
поверили, что  Михаил Михайлович  один поднял  машину и  стащил ее с пенька.
Поверил и он сам. И до чего же ему было хорошо оттого, что он поверил в это.
Такая вера делает  человека  неодолимым, удлиняет  его жизнь. Верить  в свои
силы стоит!
  А все-таки мы с ним и  на охоту не сходили, и на Волго-Донской канал не
съездили.

  3 февраля 1961 г.

  ЯБЛОЧНАЯ ДИЕТА

  Яблоки  я  увидел и  отведал впервые в жизни, когда  мне  было  уже лет
шестнадцать -  семнадцать. До той поры перепадали и  то  не ежегодно, как  и
всем моим сверстникам-односельчанам, лишь дикие кислые и мелкие, как грецкие
орехи,  плоды  с  единственной  яблони,  раскинувшейся на  нашей деревенской
улице, в палисаднике Сеньки Каренка. Дерево это было широченное и высоченное
и  действительно  больше походило на дерево грецкого  ореха,  чем на яблоню.
Мощной кроной своей оно  закрывало весь фасад старинного пятистенка с резным
коньком на крыше, а куполообразной вершиной, казалось, достигало облаков. Мы
нарочно  проезжали под  ним  верхом на лошади либо  сидя на  возу  сена  или
соломы,  чтобы  успеть  на  ходу  сорвать  несколько веточек  с плодами.  На
огромном дереве этом яблоки вырастали не крупнее грецкого ореха, даже мельче
и висели не по одному, а по два, по  три и даже по четыре  вместе. А вкус их
был таков, что меня до сих пор передергивает  всего от затылка до пят, стоит
лишь  вспомнить  и  представить  себе, как  я  раскусывал и  разжевывал  эту
деревянистую кислятину.  Кажется, даже черви не трогали этих даров северного
лета.
  Тем  больше мечтал я  о  яблоках  настоящих, культурных, южных. И когда
впервые испробовал их - тем вкуснее, тем сказочнее показались они мне.
  Редким, божественным, царским  лакомством остаются  они в моих глазах и
по настоящее время.
  И вдруг Михаил Михайлович  Пришвин,  царь  зверей и  птиц,  бог русских
лесов, заявляет, что ненавидит - ненавидит! - яблоки.
  Мы пришли к Пришвиным на квартиру  в зимний день. Уже в коридоре обдало
нас, как  теплом, запахом  яблок.  В столовой нас стали угощать яблоками. На
столе стояла широкая  тарелка  яблок - свежих,  сочных,  каждое  величиной с
хороший кулак,  кажется, они только что были принесены из сада, у многих еще
не отвалились  черенки с листиками, капельки  воды  на кожуре  блестели, как
утренняя роса.
  А какого же были они цвета, эти яблоки? Нет, только не кисло-зеленого.
  Была в  них  янтарная  желтизна  осени,  была розоватость  и  краснота,
глубина и прозрачность.
  Любое из этих  яблок могло бы сойти за  то  самое, наливное, из  старых
сказок, которое подавалось только на серебряном блюдечке.
  Из-за  любого могла бы  впасть в долгий волшебный сон царевна-красавица
со всем своим многонаселенным царством.
  Любое может ввести в грех или стать причиной раздора.
  А он их ненавидит.
  Как можно ненавидеть такие яблоки?..
  Оказывается, можно.
  У  Михаила Михайловича  раз или даже два раза  в неделю по  строжайшему
предписанию врачей  были  дни, когда он  имел  право  есть только яблоки,  и
ничего   больше.  А  он  -  русский  человек,  и   покушать  любил   плотно,
основательно.  Что  для  него  это  яблочное  меню? Как  для  журавля  каша,
размазанная лисой на плоской тарелке.
  И вот  ради  Михаила Михайловича в эти разгрузочные дни все в доме  ели
только  яблоки.  Случайных гостей  и знакомых,  забредших на огонек, угощали
тоже  яблоками, только  яблоками.  Яблочный  запах  стоит  даже  в  кабинете
Пришвина.
  На  щеках Михаила  Михайловича  яркий  стариковский румянец  с красными
прожилками тоже заставляет думать о яблоках, об их окраске.
  Михаил  Михайлович  предлагает  гостям  отведать яблок  и сам  смущенно
чмокает  губами -  ему  неудобно, он извиняется, но что ж делать, приходится
мириться с медициной и с обстоятельствами.
  -  Конечно,  Валерия  Дмитриевна  на  кухне  перехватила  чего-нибудь,-
сообщает  он  с   проницательностью  заговорщика,-  но  то,   что   женщинам
позволительно, для нас с вами не положено.
  - А я люблю яблоки! - говорю я.- Очень люблю.
  Михайло  Михайлович  взглянул на меня сначала  сбоку,  потом еще  более
в