ожником  и сумасшедшим,  игралищем бесконечных
скорбей,   с   пузырьком   горячего   яда   в   корне   тела   и
сверхсладострастным пламенем, вечно пылающим в чутком хребте (о,
как приходится нам ежиться и хорониться!), дабы узнать сразу, по
неизъяснимым  приметам  -  по  слегка кошачьему очерку скул,  по
тонкости и шелковистости  членов  и  еще  по  другим  признакам,
перечислить которые мне запрещают отчаяние, стыд, слезы нежности
- маленького смертоносного демона в  толпе  обыкновенных  детей:
она-то,  нимфетка,  стоит среди них, неузнанная и сама не чующая
своей баснословной власти.
   И еще:  ввиду примата времени в этом колдовском деле, научный
работник должен быть готов принять во внимание,  что  необходима
разница в несколько лет (я бы сказал, не менее десяти, но обычно
в тридцать или сорок -  и  до  девяноста  в  немногих  известных
случаях)  между  девочкой  и  мужчиной  для того,  чтобы тот мог
подпасть  под   чары   нимфетки.   Тут   вопрос   приспособления
хрусталика,  вопрос  некоторого  расстояния,  которое внутренний
глаз с приятным  волнением  превозмогает,  и  вопрос  некоторого
контраста,  который разум постигает с судорогой порочной услады.
"Когда я  был  ребенком  и  она  ребенком  была"  (вс  Эдгаровый
перегар),  моя  Аннабелла  не была для меня нимфеткой:  я был ей
ровня;  задним числом я сам был фавненком на том же  очарованном
острове времени; но нынче, в сентябре 1952-го года, по истечении
двадцати девяти лет,  мне думается,  что я могу разглядеть в ней
исходное роковое наваждение.  Мы любили преждевременной любовью,
отличавшейся тем неистовством, которое так часто разбивает жизнь
зрелых людей.  Я был крепкий паренек и выжил; но отрава осталась
в ране,  и вот я уже мужал в  лоне  нашей  цивилизации,  которая
позволяет  мужчине увлекаться девушкой шестнадцатилетней,  но не
девочкой двенадцатилетней.
   Итак, немудрено,   что  моя  взрослая  жизнь  в  Европе  была
чудовищно двойственна.  Во вне я имел так называемые  нормальные
сношения  с земнородными женщинами,  у которых груди тыквами или
грушами,  внутри же я был сжигаем в адской печи  сосредоточенной
похоти,  возбуждаемой  во  мне  каждой  встречной  нимфеткой,  к
которой я,  будучи законоуважающим трусом, не смел подступиться.
Громоздкие    человечьи    самки,   которыми   мне   дозволялось
пользоваться,  служили лишь паллиативом.  Я готов поверить,  что
ощущения,  мною  извлекаемые из естественного соития,  равнялись
более или  менее  тем,  которые  испытывают  нормальные  большие
мужчины, общаясь с нормальными большими женщинами в том рутинном
ритме,  который сотрясает мир;  но беда в том, что этим господам
не  довелось,  как  довелось  мне,  познать проблеск несравненно
более пронзительного блаженства.  Тусклейший из моих к  поллюции
ведущих  снов был в тысячу раз красочнее прелюбодеяний,  которые
мужественнейший  гений  или  талантливейший  импотент  могли  бы
вообразить. Мой мир был расщеплен. Я чуял присутствие не одного,
а двух полов,  из коих ни тот,  ни другой не был моим;  оба были
женскими  для  анатома;  для меня же,  смотревшего сквозь особую
призму чувств,  "они были столь же  различны  между  собой,  как
мечта и мачта". Все это я теперь рационализирую, но в двадцать -
двадцать пять лет я не так ясно разбирался в  своих  страданиях.
Тело  отлично знало,  чего оно жаждет,  но мой рассудок отклонял
каждую  его  мольбу.  Мной  овладевали  то  страх  и  стыд,   то
безрассудный   оптимизм.   Меня   душили  общественные  запреты.
Психоаналисты     манили     меня     псевдоосвобождением     от
либидобелиберды.   То,  что  единственными  объектами  любовного
трепета  были  для  меня  сестры  Аннабеллы,  ее  наперсницы   и
кордебалет,     мне     казалось     подчас    предзнаменованием
умопомешательства.  Иногда же я говорил себе, что все зависит от
точки зрения и что,  в сущности,  ничего нет дурного в том,  что
меня до одури волнуют малолетние девочки. Позволю себе напомнить
читателю,  что  в  Англии,  с  тех  пор  как был принят закон (в
1933-ем году) о Детях и Молодых Особах, термин "гэрл-чайльд" (т.
е.  девочка) определяется,  как "лицо женского пола,  имеющее от
роду свыше восьми и меньше четырнадцати  лет"  (после  чего,  от
четырнадцати  до  семнадцати,  статут  определяет  это  лицо как
"молодую особу").  С другой  стороны,  в  Америке,  а  именно  в
Массачусетсе; термин "уэйуард чайльд" (непутевое дитя) относится
технически к девочке между семью и семнадцатью  годами,  которая
"общается  с порочными и безнравственными лицами".  Хью Броутон,
полемический писатель времен Джемса Первого,  доказал, что Рахаб
была  блудницей  в  десять  лет.  Все это крайне интересно,  и я
допускаю,  что вы уже видите,  как  у  меня  пенится  рот  перед
припадком - но нет,  ничего не пенится, я просто пускаю выщелком
разноцветные блошки счастливых мыслей в соответствующую чашечку.
Вот   еще  картинки.  Вот  Виргилий,  который  (цитирую  старого
английского поэта) "нимфетку в тоне пел  одном",  хотя  по  всей
вероятности   предпочитал  перитон  мальчика.  Вот  две  из  еще
несозревших дочек короля Ахнатена и его  королевы  Нефертити,  у
которых  было  шесть таких - нильских,  бритоголовых,  голеньких
(ничего,  кроме множества  рядов  бус),  с  мягкими  коричневыми
щенячьими  брюшками,  с  длинными  эбеновыми  глазами,  спокойно
расположившиеся на подушках и совершенно целые после трех  тысяч
лет.  Вот  ряд десятилетних невест,  которых принуждают сесть на
фасциний  -  кол  из  слоновой  кости  в  храмах   классического
образования.  Брак  и  сожительство  с  детьми  встречаются  еще
довольно   часто    в    некоторых    областях    Индии.    Так,
восьмидесятилетние  старики-лепчанцы  сочетаются с восьмилетними
девочками,  и кому какое дело.  В  конце  концов  Данте  безумно
влюбился  в  свою  Беатриче,  когда минуло только девять лет ей,
такой искрящейся,  крашеной,  прелестной,  в пунцовом  платье  с
дорогими каменьями,  а было это в 1274-ом году, во Флоренции, на
частном пиру,  в веселом мае месяце.  Когда же Петрарка  безумно
влюбился в свою Лаурину, она была белокурой нимфеткой двенадцати
лет,  бежавшей на ветру, сквозь пыль и цветень, сама как летящий
цветок, среди прекрасной равнины, видимой с Воклюзских холмов.
   Но давайте будем чопорными  и  культурными.  Гумберт  Гумберт
усердно старался быть хорошим.  Ей-Богу,  старался. Он относился
крайне бережно к обыкновенным  детям,  к  их  чистоте,  открытой
обидам,  и  ни  при  каких  обстоятельствах  не  посягнул  бы на
невинность ребенка,  если была хотя бы отдаленнейшая возможность
скандала.  Но как билось у бедняги сердце,  когда среди невинной
детской толпы он замечал ребенка-демона,  "enfant  charmante  et
fourbe"  -  глаза с поволокой,  яркие губы,  десять лет каторги,
коли покажешь ей, что глядишь на нее. Так шла жизнь. Гумберт был
вполне способен иметь сношения с Евой,  но Лилит была той, о ком
он мечтал.  Почкообразная стадия в развитии грудей  рано  (в  10
7/10   лет)   наступает   в   череде   соматических   изменений,
сопровождающих  приближение  половой   зрелости.   А   следующий
известный  нам  признак  -  это первое появление (в 11 2/10 лет)
пигментированных волосков. Моя чашечка полным-полна блошек.
   Кораблекрушение. Коралловый  остров.  Я один с озябшей дочкой
утонувшего пассажира.  Душенька,  ведь это  только  игра!  Какие
чудесные приключения я, бывало, воображы, сидя на твердой скамье
в городском парке и притворяясь  погруженным  в  мреющую  книгу.
Вокруг мирного эрудита свободно резвились нимфетки,  как если бы
он был приглядевшейся парковой статуей или частью светотени  под
старым  деревом.  Как-то  раз совершенная красотка в шотландской
юбочке с грохотом поставила тяжеловооруженную ногу подле меня на
скамейку,  дабы окунуть в меня свои голые руки и затянуть ремень
роликового конька - и я растворился в солнечных пятнах,  заменяя
книжкой фиговый лист, между тем как ее русые локоны падали ей на
поцарапанное колено,  и древесная тень,  которую я с нею  делил,
пульсировала  и  таяла  на  ее икре,  сиявшей так близко от моей
хамелеоновой щеки. Другой раз рыжеволосая школьница повисла надо
мною  в  вагоне  метро,  и  оранжевый пушок у нее под мышкой был
откровением, оставшимся на много недель у меня в крови. Я бы мог
пересказать   немало   такого   рода  односторонних  миниатюрных
романов.  Окончание некоторых из них бывало  приправлено  адовым
снадобием.  Бывало,  например,  я  замечал  с  балкона ночью,  в
освещенном  окне  через  улицу,  нимфетку,  раздевающуюся  перед
услужливым  зеркалом.  В  этой обособленности,  в этом отдалении
видение  приобретало   невероятно   пряную   прелесть,   которая
заставляла  меня,  балконного  зрителя,  нестись  во весь опор к
своему одинокому утолению.  Но с бесовской  внезапностью  нежный
узор наготы, уже принявший от меня дар поклонения, превращался в
озаренный лампой отвратительно голый локоть мужчины  в  исподнем
белье,  читающего  газету у отворенного окна в жаркой,  влажной,
безнадежной летней ночи.
   Скакание через   веревочку.   Скакание   на   одной  ноге  по
размеченной мелом панели.  Незабвенная старуха в черном, которая
сидела  рядом  со  мной  на парковой скамье,  на пыточной скамье
моего  блаженства  (нимфетка  подо   мной   старалась   нащупать
укатившийся стеклянный шарик),  и которая спросила меня - наглая
ведьма - не болит ли у меня живот.  Ах,  оставьте  меня  в  моем
зацветающем парке,  в моем мшистом саду. Пусть играют они вокруг
меня вечно, никогда не взрослея.

                            б

   Кстати: я часто спрашивал себя, что случалось с ними потом, с
этими  нимфетками.  В  нашем  чугунно-решетчатом  мире  причин и
следствий,  не могло ли  содрогание,  мною  выкраденное  у  них,
отразиться на их будущем?  Вот, была моей - и никогда не узнает.
Хорошо.  Но не скажется ли это впоследствии, не напортил ли я ей
как-нибудь  в  ее  дальнейшей судьбе тем,  что вовлек ее образ в
свое тайное сладострастие? О, это было и будет предметом великих
и ужасных сомнений!
   Я выяснил,  однако, во что они превращаются, эти обаятельные,
сумасводящие нимфетки, когда подрастают. Помнится, брел я как-то
под  вечер  по  оживленной  улице,  весною,  в  центре   Парижа.
Тоненькая  девушка  небольшого  роста  прошла  мимо  меня скорым
тропотком на высоких каблучках;  мы одновременно оглянулись; она
остановилась,  и  я подошел к ней.  Голова.  ее едва доходила до
моей нагрудной шерсти;  личико было круглое,  с ямочками,  какое
часто  встречается  у  молодых  француженок.  Мне понравились ее
длинные ресницы и жемчужно-серый tailleur,  облегавший  ее  юное
тело,  которое  еще хранило (вот это-то и было нимфическим эхом,
холодком  наслаждения,  взмывом  в  чреслах)   что-то   детское,
примешивавшееся  к  профессиональному frbtillement ее маленького
ловкого зада. Я осведомился о ее цене, и она немедленно ответила
с  музыкальной  серебряной  точностью  (птица  -  сущая птица!):
"Cent".  Я попробовал поторговаться, но она оценила дикое глухое
желание  у  меня  в  глазах,  устремленных  с такой высоты на ее
круглый лобик и зачаточную шляпу (букетик да бант):  "Tant pis",
-  произнесла  она,  перемигнув,  и сделала вид,  что уходит.  Я
подумал:  ведь всего три года тому назад я мог видеть,  как  она
возвращается домой из школы! Эта картина решила дело. Она повела
меня вверх по обычной крутой лестнице с обычным сигналом звонка,
уведомлямщим   господина,   не   желающего   встретить   другого
господина,  что путь свободен или несвободен  -  унылый  путь  к
гнусной комнатке,  состоящей из кровати и биде.  Как обычно, она
прежде всего потребовала свой petit cadeau,  и,  как  обычно,  я
спросил ее имя (Monique) и возраст (восемнадцать). Я был отлично
знаком с банальными ухватками проституток:  ото всех них слышишь
это  dixhuit  -  четкое чирикание с ноткой мечтательного обмана,
которое они издают, бедняжки, до десяти раз в сутки. Но в данном
случае  было  ясно,  что Моника скорее прибавляет,  чем убавляет
себе  годика  два.  Это  я  вывел  из  многих  подробностей   ее
компактного,  как  бы точеного и до странности неразвитого тела.
Поразительно быстро раздевшись,  она постояла с минуту  у  окна,
наполовину  завернувшись  в  мутную  кисею  занавески,  слушая с
детским удовольствием (что в книге было бы халтурой) шарманщика,
игравшего  в  уже  налитом сумерками дворе.  Когда я осмотрел ее
ручки и обратил ее внимание на грязные ногти,  она  проговорила,
простодушно нахмурясь:  "Oui, се n'est pas bien", - и пошла было
к рукомойнику, но я сказал, что это неважно, совершенно неважно.
Со своими подстриженными темными волосами, светло-серым взором и
бледной кожей она была исключительно очаровательна.  Бедра у нее
были не шире, чем у присевшего на корточки мальчика. Более того,
я без колебания могу утверждать (и вот, собственно, почему я так
благодарно   длю   это   пребывание   с   маленькой   Моникой  в
кисейно-серой келье воспоминания),  что из тех восьмидесяти  или
девяноста  шлюх,  которые  в  разное  время по моей просьбе мною
занимались,  она была единственной,  давшей мне  укол  истинного
наслаждения.  "Il etait malin, celui, qui а invente се truc-la",
любезно заметила она и вернулась в одетое  состояние  с  той  же
высокого стиля быстротой, с которой из него вышла.
   Я спросил,  не даст ли она мне еще одно, более основательное,
свидание  в  тот  же  вечер,  и она обещала встретить меня около
углового кафэ,  прибавив,  что в течение  всей  своей  маленькой
жизни  никогда  еще  никого  не надула.  Мы возвратились в ту же
комнату.  Я не мог удержаться,  чтобы не сказать ей,  какая  она
хорошенькая,  на что она ответила скромно: "Tu es bien gentil de
dire cа",  - а потом,  заметив то,  что я заметил сам в зеркале,
отражавшем наш тесный Эдем,  а именно: ужасную гримасу нежности,
искривившую мне рот,  исполнительная Моника (о,  она  несомненно
была в свое время нимфеткой!) захотела узнать, не стереть ли ей,
avant qu'on se couche,  слой краски с губ на случай, если захочу
поцеловать ее.  Конечно, захочу. С нею я дал себе волю в большей
степени,  чем с какой-либо другой молодой гетерой,  и в ту  ночь
мое последнее впечатление от Моники и ее длинных ресниц отзывает
чем-то веселым,  чего нет в других  воспоминаниях,  связанных  с
моей  унизительной,  убогой и угрюмой половой жизнью.  Вид у нее
был необыкновенно довольный,  когда я дал ей  пятьдесят  франков
сверх  уговора,  после  чего  она засеменила в ночную апрельскую
морось с тяжелым Гумбертом,  валившим следом за ее узкой спиной.
Остановившись  перед витриной,  она произнесла с большим смаком:
"Je vais m'acheter des bas!" -  и  не  дай  мне  Бог  когда-либо
забыть маленький лопающийся звук детских губ этой парижаночки на
слове "bas",  произнесенном  ею  так  сочно,  что  "а"  чуть  не
превратилось в краткое бойкое "о".
   Следующее наше свидание состоялось  на  другой  день,  в  два
пятнадцать пополудни у меня на квартире,  но оно оказалось менее
удовлетворительным:  за ночь она как бы повзрослела,  перешла  в
старший класс и к тому же была сильно простужена. Заразившись от
нее насморком,  я отменил четвертую встречу - да, впрочем, и рад
был   прервать   рост   чувства,   угрожавшего  обременить  меня
душераздирающими грезами и вялым разочарованием.  Так пускай  же
она  останется гладкой тонкой Моникой - такой,  какою она была в
продолжение тех двух-трех  минут,  когда  беспризорная  нимфетка
просвечивала сквозь деловитую молодую проститутку.
   Мое недолгое с нею знакомство  навело  меня  на  ряд  мыслей,
которые  верно покажутся довольно очевидными читателю,  знающему
толк в этих делах.  По объявлению в непристойном  журнальчике  я
очутился,  в  один  предприимчивый  день,  в конторе некоей Mlle
Edith,  которая начала с того,  что предложила мне выбрать  себе
спутницу  жизни  из  собрания  довольно  формальных фотографий в
довольно засаленном альбоме ("Regardez-moi cette belle brune?" -
уже  в  подвенечном  платье).  Когда  же  я  оттолкнул  альбом и
неловко,  с  усилием,  высказал  свою  преступную   мечту,   она
посмотрела  на  меня,  будто  собираясь  меня прогнать.  Однако,
поинтересовавшись,  сколько я  готов  выложить,  она  соизволила
обещать  познакомить  меня  с лицом,  которое "могло бы устроить
дело".  На другой  день  астматическая  женщина,  размалеванная,
говорливая,    пропитанная    чесноком,    с    почти   фарсовым
провансальским выговором и  черными  усами  над  лиловой  губой,
повела  меня в свое собственное,  по-видимому,  обиталище и там,
предварительно  наделив  звучным  лобзанием   собранные   пучком
кончики   толстых  пальцев,  дабы  подчеркнуть  качество  своего
лакомого,  как розанчик, товара, театрально отпахнула занавеску,
за  которой  обнаружилась половина,  служившая по всем признакам
спальней большому и нетребовательному  семейству;  но  на  сцене
сейчас  никого  не  было,  кроме  чудовищно упитанной,  смуглой,
отталкивающе некрасивой девушки, лет по крайней мере пятнадцати,
с малиновыми  лентами в тяжелых черных косах,  которая сидела на
стуле и нарочито няньчила  лысую  куклу.  Когда  я  отрицательно
покачал гoловой   и  попытался  выбраться  из  ловушки,  сводня,
учащенно лопоча,  начала стягивать грязно-серую фуфайку с  бюста
молодой  великанши,  а  затем,  убедившись  в моем решении уйти,
потребовала "son argent".  Дверь в глубине комнаты отворилась, и
двое мужчин,  выйдя из кухни,  где они обедали, присоединились к
спору.  Были они какого-то кривого  сложения,  с  голыми  шеями,
чернявые;  один  из них был в темных очках.  Маленький мальчик и
замызганный,  колченогий младенец замаячили где-то  за  ними.  С
наглой   логичностью,  присущей  кошмарам,  разъяренная  сводня,
указав на мужчину в очках,  заявила,  что  он  прежде  служил  в
полиции - так что лучше,  мол,  раскошелиться. Я подошел к Марии
(ибо таково было  ее  звездное  имя),  которая  к  тому  времени
преспокойно переправила свои грузные ляжки со стула в спальне на
табурет за кухонным столом,  чтобы там снова приняться за суп, а
младенец  между  тем  поднял с полу ему принадлежавшую куклу.  В
порыве жалости,  сообщавшей  некий  драматизм  моему  идиотскому
жесту,  я сунул деньги в ее равнодушную руку.  Она сдала мой дар
экс-сыщику, и мне было разрешено удалиться.

     7

   Я не знаю, был ли альбом свахи добавочным звеном в ромашковой
гирлянде  судьбы - но,  как бы то ни было,  вскоре после этого я
решил жениться.  Мне пришло в голову, что ровная жизнь, домашний
стол,    все    условности   брачного   быта,   профилактическая
однообразность постельной деятельности и - как знать  -  будущий
рост некоторых нравственных ценностей,  некоторых чисто духовных
эрзацев,  могли бы помочь мне - если не отделаться от порочных и
опасных  позывов,  то  по крайней мере мирно с ними справляться.
Небольшое имущество,  доставшееся мне после кончины отца (ничего
особенного  -  "Мирану"  он  давно  продал)  в  придачу  к  моей
поразительной, хоть и  несколько  брутальной,  мужской  красоте,
позволило   мне   со   спокойной   уверенностью   пуститься   на
соответствующие поиски.  Хорошенько  осмотревшись,  я  остановил
свой  выбор  на  дочери польского доктора:  добряк лечил меня от
сердечных перебоев и припадков головокружения.  Иногда мы с  ним
играли  в  шахматы;  его дочь смотрела на меня из-за мольберта и
мной одолженные  ей  глаза  или  костяшки  рук  вставляла  в  ту
кубистическую  чепуху,  которую  тогдашние  образованные барышни
писали вместо персиков и овечек. Позволю себе повторить тихо, но
внушительно:  я был,  и еще остался,  невзирая на свои бедствия,
исключительным красавцем,  со сдержанными движениями,  с мягкими
темными   волосами   и   как   бы   пасмурной,   но   тем  более
привлекательной осанкой большого тела.  При такой мужественности
часто   случается,   что   в   удобопоказуемых  чертах