мому,  на Острове Принца Уэльского) блуждающий и
шаткий  северный  магнитный  полюс.  Одна  из  групп  основала с
помощью канадцев метеорологическую станцию на Пьеровой Стрелке в
Мельвильском Зунде.  Другая, тоже заблуждавшаяся группа собирала
планктон.  Третья изучала связь между  туберкулезом  и  тундрой.
Берт, фильмовой фотограф, очень неуверенный в себе тип, вместе с
которым меня   заставляли   одно   время   усиленно   заниматься
физическим  трудом  (у  него,  как  и  у меня,  были психические
нелады) уверял, что "большие люди" в нашей экспедиции, настоящие
ее  руководители,  которых  мы  никогда  не видали,  имели целью
проверить влияние  климатического  потепления  на  мех  полярной
лисы.
   Мы жили в разборных  избах  среди  докембрийского  гранитного
мира.  У  нас  была  уйма припасов - комплект "Reader's Digest",
мешалка для мороженого,  химические клозеты,  колпаки из цветной
бумаги,   чтобы   справлять   Рождество.  Я  удивительно  хорошо
поправился,  несмотря на  неописуемую  пустоту  и  скуку  жизни.
Окруженный  унылой  растительностью  Арктики  -  мелким ивняком,
лишайниками, - пронизанный и, как полагаю, прочищенный свистящим
ветром,  я  сидел,  бывало,  на  круглом  камне,  под совершенно
прозрачным небом (сквозь которое, однако, не просвечивало ничего
важного)  и  чувствовал себя до странности отчужденным от своего
"я". Упитанные, лоснистые маленькие эскимоски с личиками морских
свинок,  рыбным запахом и отталкивающей вороньей чернотой прямых
волос,  возбуждали во мне даже меньше вожделения,  чем  Джонсон.
Нимфетки не водятся в арктических областях.
   Я предоставил более знающим людям  анализировать  дрейфование
льдов,  друмлины,  гремлины, кремлины, и некоторое время пытался
записывать  то,  что  я  простодушно  принимал  за  "психические
реакции"   (я   заметил,  например,  что  при  полночном  солнце
сновидения  бывают  ярко  окрашены,  что  подтвердил  мой   друг
фотограф). Кроме  того,  мне полагалось допрашивать разных своих
товарищей о  множестве  предметов,  каковы:  ностальгия,  боязнь
неизвестных зверей, гастрономические и половые мечтания, любимые
развлечения, любимые радиопрограммы, изменения в образе мыслей и
так  далее.  Всем  это  так приелось,  что я бросил - и только в
конце моей двадцатимесячной "приполярной каторги"  (как  шутливо
выразился один из ботаников) настрочил сплошь выдуманный и очень
красочный рапорт;  любопытный читатель найдет его напечатанным в
"Annals of Adult Psychophysics" за 1945 или 1946 год,  а также в
выпуске "Arctic Explorations",  посвященном нашей  экспедиции  -
которая,  замечу  в  заключение,  не  имела  в  действительности
никакого отношения к медным залежам на Острове Виктории  и  тому
подобным пустякам,  как мне впоследствии удалось узнать от моего
благодушного врача,  ибо настоящая  цель  экспедиции  была,  как
говорится,  "секретного"  порядка,  и посему позволю себе только
добавить,  что в  чем  бы  цель  ни  была,  она  была  полностью
достигнута.
   Читатель узнает с сожалением,  что вскоре по моем возвращении
в  цивилизованный  мир мне пришлось снова бороться с помрачением
рассудка (если  только  это  жестокое  определение  применимо  к
меланхолии   и  чувству  невыносимого  томления).  Окончательным
выздоровлением я  обязан  открытию,  сделанному  мной  во  время
лечения  в  очень  дорогой  санатории.  Я  открыл  неисчерпаемый
источник здоровой потехи в том,  чтобы  разыгрывать  психиатров,
хитро  поддакивая им,  никогда не давая им заметить,  что знаешь
все их профессиональные штуки, придумывая им в угоду вещие сны в
чистоклассическом    стиле   (которые   заставляли   их   самих,
вымогателей снов,  видеть сны и по ночам просыпаться с  криком),
дразня  их  подложными  воспоминаниями  о будто бы подсмотренных
"исконных сценах" родительского сожительства и  не  позволяя  им
даже  отдаленно  догадываться о действительной беде их пациента.
Подкупив сестру,  я получил доступ к  архивам  лечебницы  и  там
нашел,  не  без  смеха,  фишки,  обзывавшие  меня "потенциальным
гомосексуалистом" и "абсолютным импотентом".  Эта забава мне так
нравилась,  и действие ее на меня было столь благотворным, что я
остался лишний месяц после выздоровления (при чем чудно  спал  и
ел с аппетитом школьницы). А после этого я еще прикинул недельку
единственно ради того,  чтобы иметь  удовольствие  потягаться  с
могучим  новым профессором из "перемещенных лиц",  или Ди-Пи (от
"Дементии Прекокс"), очень знаменитым, который славился тем, что
умел   заставить  больного  поверить,  что  тот  был  свидетелем
собственного зачатия.

     10

   По выходе из больницы,  я решил приискать  себе  деревушку  в
Новой  Англии,  или  какой-нибудь  сонный городок (ильмы,  белая
церковь),  где бы я мог провести литературное лето,  пробавляясь
коробом  накопившихся  у меня заметок и купаясь в ближнем озере.
Работа над учебником стала увлекать  меня  снова,  а  участие  в
дядюшкиных  посмертных  благовониях  я к тому времени уже свел к
минимуму.
   Один из   бывших   его  служащих,  отпрыск  почтенного  рода,
предложил мне поселиться на несколько месяцев в пригородном доме
своих обедневших родственников по фамилии Мак-Ку, которые желали
сдать верхний этаж,  где до смерти своей  чинно  ютилась  старая
тетка.  Он сказал, что у них две дочки, одна совсем маленькая, а
другая двенадцати лет, и прекрасный сад невдалеке от прекрасного
озера, и я сказал, что все это предвещает совершенно совершенное
лето.
   Мы обменялись  письмами,  и я убедил господина МакКу,  что не
гажу в углах.  Ночь в поезде  была  фантастическая:  я  старался
представить  себе со всеми возможными подробностями таинственную
нимфетку,   которую   буду   учить   по-французски   и   ласкать
по-гумбертски. Никто меня не встретил на игрушечном вокзальчике,
где я вышел  со  своим  новым  дорогим  чемоданом,  и  никто  не
отозвался на телефонный звонок. Через некоторое время, однако, в
единственную   гостиницу   зелено-розового    Рамздэля    явился
расстроенный,  промокший Мак-Ку с известием,  что его дом только
что сгорел дотла - быть может, вследствие одновременного пожара,
пылавшего у меня всю ночь в жилах. Мак-Ку объяснил, что его жена
с  дочками  уехала  на  семейном  автомобиле  искать  приюта  на
какой-то  им принадлежавшей мызе,  но что подруга жены,  госпожа
Гейз,  прекрасная женщина,  342,  Лоун Стрит,  готова сдать  мне
комнату.  Старуха,  жившая как раз против госпожи Гейз, одолжила
Мак-Ку свой лимузин,  допотопную махину с прямоугольным  верхом,
которой  управлял веселый негр.  Я же подумал про себя,  что раз
исчезла единственная причина моего приезда  именно  в  Рамздэль,
новое устройство, предложенное мне - просто бред. Какое было мне
дело до тога,  что ему придется отстроить  заново  дом  -  ведь,
наверно   же,   все   было  хорошо  застраховано.  Я  чувствовал
раздражение,  разочарование  и   скуку,   но   будучи   вежливым
европейцем,  не мог отказаться от того, чтобы быть отвезенным на
Лоун Стрит в этом погребальном лимузине, да я, кроме того, чуял,
что  в  противном случае Мак-Ку придумает какой-нибудь еще более
сложный способ распорядиться моей  персоной.  Я  видел,  как  он
засеменил  прочь,  и  как  мой  шофер  покачал  головой с легкой
усмешкой.  Во время пути я все клялся себе,  что не  останусь  в
Рамздэле ни при каких обстоятельствах,  а вылечу в тот же день в
направлении  Бермудских  или   Багамских   или   Чортовоматерных
Островов.  Еще  недавно  по  хребту  у  меня  трепетом проходили
некоторые сладостные возможности в  связи  с  цветными  снимками
морских  курортов,  и  по  правде  сказать,  именно Мак-Ку резко
отвлек меня от этих планов своим благонамеренным,  но как теперь
выяснилось, абсолютно несбыточным предложением.
   Кстати насчет  резких  отвлечений  в  сторону:  мы  едва   не
раздавили навязчивую пригородную собаку (из тех,  что устраивают
засады  автомобилям),  как  только  повернули  на  Лоун   Стрит.
Показался   Гейзовский   дом   -   досчатый,  беленый,  ужасный,
потускневший от старости,  скорее серый,  чем белый  -  тот  род
жилья,  в  котором  знаешь,  что  найдешь вместо душа клистирную
кишку,  натягиваемую на ванный кран.  Я  дал  на  чай  шоферу  и
понадеялся,  что  он  сразу  отъедет,  -  это  позволило  бы мне
незаметно спетлить обратно к гостинице, чтобы подобрать чемодан;
но  он  попросту  причалил  к  противоположному дому,  с веранды
которого старая мисс Визави окликала его. Что мне было делать? Я
нажал на дверную кнопку.
   Чернокожая горничная  впустила  меня  и  оставила  стоять  на
половике,  покамест  мчалась  назад на кухню,  где что-то горело
или, вернее, подгорало.
   Прихожую украшали  гроздь  дверных колокольчиков,  белоглазое
деревянное чудище мексиканского производства дня туристов, и ван
Гог   ("Арлезианка")   -  банальный  баловень  изысканной  части
буржуазного класса.
   Справа, приотворенная дверь позволяла увидеть уголок гостиной
с добавочным мексиканским вздором в стеклянном шкафу и полосатым
диваном вдоль стены. Впереди, в глубине прихожей, была лестница,
и пока я стоял,  вытирая платком лоб (только теперь я отдал себе
отчет  в  том,  какая  жара  была  на дворе) и глядя на случайно
подвернувшийся предмет - старый серый теннисный мячик,  лежавший
на  дубовом  бауле,  -  донесся с верхней площадки контральтовый
голос  госпожи  Гейз,  которая,   перегнувшись   через   перила,
мелодично  спросила  "Это  мсье Гумберт?" В придачу оттуда упало
немножко  папиросного  пепла.   Затем   сама   дама   (сандалии,
темно-красные   штаны,   желтая   шелковая   блузка,   несколько
прямоугольное лицо - в этом порядке) сошла по ступеням лестницы,
все еще постукивая указательным пальцем по папиросе.
   Я, пожалуй,  тут же и опишу госпожу Гейз, чтобы разделаться с
ней.  Бедной этой даме было лет тридцать пять, у нее был гладкий
лоб,  выщипанные  брови  и  совсем  простые,  хотя  и   довольно
привлекательные  черты лица того типа,  который можно определить
как  слабый  раствор  Марлены  Дитрих.  Похлопывая  ладонью   по
бронзоватому шиньону на затылке, она повела меня в гостиную, где
мы поговорили с минуту о сгоревшем доме Мак-Ку  и  преимуществах
жизни  в  Рамздэле.  Ее широко расставленные аквамариновые глаза
имели привычку окидывать  всего  собеседника,  прилежно  избегая
только   его   собственных   глаз.   Ее   улыбка   сводилась   к
вопросительному вскидыванию одной брови;  и пока  она  говорила,
она  как  бы развертывала кольца своего тела,  совершая с дивана
судорожные маленькие вылазки  в  направлении  трех  пепельниц  и
камина  (в  котором лежала коричневая сердцевина яблока);  после
чего она снова откидывалась,  подложив под себя одну  ногу.  Она
явно  принадлежала к числу тех женщин,  чьи отполированные слова
могут отразить дамский кружок чтения или дамский кружок  бриджа,
но отразить душу не могут;  женщин,  совершенно лишенных чувства
юмора, женщин, в сущности вполне равнодушных к десяти-двенадцати
знакомым  им  темам  салонного  разговора,  но  при  этом весьма
привередливых в отношении разговорных правил,  сквозь  солнечный
целофан  коих ясно проступают затаенные,  подавленные и не очень
аппетитные вещи.  Я вполне понимал,  что  ежели  по  какому-либо
невероятному стечению обстоятельств оказался бы ее жильцом,  она
бы  методически  принялась   делать   из   меня   то,   что   ей
представлялось под словом "жилец", и я был бы вовлечен в одну из
тех скучных любовных историй, которые мне были так знакомы.
   Впрочем, никакой  не  могло  быть  речи о том,  чтобы мне тут
поселиться. Я не думал, что мог бы жить счастливо в доме, где на
каждом  стуле  валяется  истрепанный  журнальчик  и  где  гнусно
смешивается  комедия  "функциональной"  современной   мебели   с
трагедией ветхих качалок и шатких столиков с мертвыми лампами на
них.  Мадам повела меня наверх и  налево,  в  "мою"  комнату.  Я
осмотрел ее сквозь туман моего отказа от нее, но несмотря на эту
туманность, заметил над "моей" постелью репродукцию "Крейцеровой
Сонаты"  Ренэ  Принэ.  И эту-то конуру для прислуги она называла
"полустудией"!  Вон отсюда,  немедленно вон,  мысленно кричал  я
себе,  притворяясь,  что  обдумываю пониженную до смешного цену,
которую с мечтательной и грозной  надеждой  хозяйка  просила  за
полный пансион.
   Старосветская учтивость заставляла меня, однако, длить пытку.
Мы  перешли через площадку лестницы на правую сторону дома ("Тут
живу я,  а туг живет Ло" - вероятно  горничная,  подумал  я),  и
квартирант-любовник  едва  мог  скрыть  содрогание,  когда  ему,
весьма   утонченному   мужчине,   было   дано   заранее   узреть
единственную  в  доме ванную - закут (между площадкой и комнатой
уже упомянутой Ло), в котором бесформенные, мокрые вещи нависали
над   сомнительной   ванной,  отмеченной  вопросительным  знаком
оставшегося  в  ней  волоска;  и   тут-то   и   встретили   меня
предвиденные мной извивы резиновой змеи и другой, чем-то сродный
ей,  предмет: мохнато-розовая попонка, жеманно покрывавшая доску
клозета.
   "Я вижу,  впечатление у вас не очень благоприятное",  сказала
моя дама,  уронив на миг руку ко мне на рукав.  В ней сочеталась
хладнокровная   предприимчивость    (переизбыток    того,    что
называется,    кажется,    "спокойной   грацией")   с   какой-то
застенчивостью и печалью,  из-за  чего  особая  тщательность,  с
которой  она  выбирала слова,  казалась столь же неестественной,
как интонации преподавателя дикции.  "Мой дом не очень  опрятен,
признаюсь",  продолжала  милая  обреченная  бедняжка,  "но я вас
уверяю (глаза ее скользнули по  моим  губам),  вам  здесь  будет
хорошо,  очень даже хорошо. Давайте-ка я еще Покажу вам столовую
и сад" (последнее произнесено было живее,  точно  она  заманчиво
взмахнула голосом).
   Я неохотно последовал за ней  опять  в  нижний  этаж;  прошли
через  прихожую  и  через кухню,  находившуюся на правой стороне
дома, на той же стороне, где были столовая и гостиная (между тем
как слева от прихожей,  под "моей" комнатой ничего не было кроме
гаража). На кухне плотная молодая негритянка проговорила, снимая
свою  большую  глянцевито-черную сумку с ручки двери,  ведшей на
заднее крыльцо:  "Я теперь пойду, миссис Гейз". "Хорошо, Луиза",
со  вздохом  ответила та.  "Я заплачу вам в пятницу".  Мы прошли
через небольшое помещение для  посуды  и  хлеба  и  очутились  в
столовой,  смежной с гостиной,  которой мы недавно любовались. Я
заметил белый носок на полу.  Недовольно крякнув,  госпожа  Гейз
нагнулась за ним на ходу и бросила его в какой-то шкаф. Мы бегло
оглядели стол из красного дерева с  фруктовой  вазой  посередке,
ничего  не содержавшей,  кроме одной,  еще блестевшей,  сливовой
косточки.  Между тем я нащупал в кармане  расписание  поездов  и
незаметно   его   выудил,   чтобы  как  только  будет  возможно,
ознакомиться с ним.  Я все еще шел следом за госпожой Гейз через
столовую,  когда  вдруг  в  конце  ее  вспыхнула зелень.  "Вот и
веранда",  пропела моя  водительница,  и  затем,  без  малейшего
предупреждения,  голубая  морская  волна  вздулась  у  меня  под
сердцем,  и с камышового коврика на веранде,  из  круга  солнца,
полуголая,  на  коленях,  поворачиваясь  на коленях ко мне,  моя
ривьерская любовь внимательно  на  меня  глянула  поверх  темных
очков.
   Это было то же дитя - те же тонкие,  медового оттенка  плечи,
та же шелковистая,  гибкая,  обнаженная спина, та же русая шапка
волос.  Черный в белую горошинку платок,  повязанный  вокруг  ее
торса,  скрывал  от  моих постаревших горилловых глаз - но не от
взора молодой памяти - полуразвитую грудь, которую) я так ласкал
в  тот  бессмертный день.  И как если бы я был сказочной нянькой
маленькой принцессы (потерявшейся,  украденной,найденной, одетой
в цыганские лохмотья,  сквозь которые ее нагота улыбается королю
и ее гончим), я узнал темно-коричневое родимое пятнышко у нее на
боку.  Со священным ужасом и упоением (король рыдает от радости,
трубы трубят,  нянька пьяна) я снова  увидел  прелестный  впалый
живот, где мои на юг направлявшиеся губы мимоходом остановились,
и  эти  мальчишеские  бедра,  на  которых  я  целовал   зубчатый
отпечаток от пояска трусиков - в тот безумный,  бессмертный день
у Розовых Скал.  Четверть века с тех пор прожитая мной сузилась,
образовала трепещущее острие и исчезла.
   Необыкновенно трудно мне  выразить  с  требуемой  силой  этот
взрыв,  эту  дрожь,  этот  толчок  страстного  узнавания.  В тот
солнцем пронизанный миг,  за который мой  взгляд  успел  оползти
коленопреклоненную  девочку  (моргавшую  поверх  строгих  темных
очков - о, маленький Herr Doktor, которому было суждено вылечить
меня  ото всех болей),  пока я шел мимо нее под личиной зрелости
(в  образе  статного  мужественного  красавца,  героя   экрана),
пустота  моей  души  успела  вобрать  все  подробности  ее яркой
прелести и сравнить их с чертами моей  умершей  невесты.  Позже,
разумеется,  она,  эта nova, эта Лолита, моя Лолита, должна была
полностью затмить свой прототип. Я только стремлюсь подчеркнуть,
что  откровение  на  американской веранде было только следствием
того "княжества у моря" в моем страдальческом  отрочестве.  Все,
что  произошло  между этими двумя событиями,  сводилось к череде
слепых исканий и заблуждений и ложных зачатков радости. Все, что
было  общего между этими двумя существами,  делало их единым для
меня.
   У меня,  впрочем,  никаких нет иллюзий.  Мои судьи усмотрят в
вышесказанном лишь кривлянья сумасшедшего,  попросту любящего le
fruit vert.  В конце концов,  мне это совершенно все равно. Знаю
только,  что пока Гейзиха и я спускались по ступеням в затаивший
дыхание  сад,  колени у меня были,  как отржкение колен в зыбкой
воде, а губы были как песок.
   "Это  была  моя Ло",  произнесла она,  "а вот  мои лилии".
   "Да", сказал я, "да. Они дивные, дивные, дивные".

     11

   Экспонат номер два - записная книжечка в черном переплете  из
искусственной  кожи,  с тисненым золотым годом (1947) лесенкой в
верхнем левом углу. Описываю это аккуратное изделие фирмы Бланк,
Бланктон,  Массач.,  как если бы оно вправду лежало передо мной.
На самом же деле, оно было уничтожено пять лет тому назад, и то,
что  мы  ныне  рассматриваем  (благодаря  любезности  Мнемозины,
запечатлевшей  его)  -  только  мгновенное  воплощение,   щуплый
выпадыш из гнезда Феникса.
   Отчетливость, с которой помню свой дневник,  объясняется тем,
что писал я его дважды. Сначала я пользовался блокнотом большого
формата, на отрывных листах которого я делал карандашные заметки
со  многими  подчистками  и  поправками;  все  это  с некоторыми
сокращениями я переписал мельчайшим и самым бесовским  из  своих
почерков в черную книжечку.
   Тридцатое число  мая  официально  объявлено  Днем  Постным  в
Нью-Гампшире,  но в Каролинах, например, это не так. В 1947 году
в этот день из-за поветрия так называемой "желудочной инфлюэнцы"
рамздэльская  городская  управа  уже закрыла на лето свои школы.
Незадолго до того я въехал в  Гейзовский  дом,  и  дневничок,  с
которым  я теперь собираюсь познакомить читателя (вроде того как
шпион передает наизусть содержание им проглоченного  донесения),
покрывает  большую  часть  июня.  Мои  замечания  насчет  погоды
читатель может проверить в номерах местной газеты за 1947 год.
   Четверг. Очень  жарко.  С удобного наблюдательного пункта (из
окна ванной комнаты) увидел как Долорес снимает белье с  веревки
в  яблочно-зеленом  свете  по  ту  сторону дома.  Вышел,  как бы
прогуливаясь.  Она была в клетчатой  рубашке,  синих  ковбойских
панталонах  и полотняных тапочках.  Каждым своим движением среди
круглых солнечных бликов она дотрагивалась  до  самой  тайной  и
чувствительной струны моей низменной плоти.  Немного погодя села
около  меня  на  нижнюю  ступень  заднего  крыльца  и  принялась
подбирать мелкие камешки,  лежавшие на земле между ее ступнями -
остр