" Гастона Годэна.  Соседка  моя  с  восточной  стороны  была
значительно  опаснее всех.  Эта банальная проныра вышла прямо из
фарса.  Ее покойный брат был когда-то "причастен к университету"
-  в  качестве старшего сторожа.  Помню,  как она раз остановила
Долли на улице,  пока я стоял у  окна  в  гостиной,  лихорадочно
ожидая  возвращения из школы моей голубки.  Омерзительная старая
дева,  пытаясь  скрыть  болезненное   любопытство   под   маской
приторного  доброхотства,  опиралась на свой тощий,  как трость,
зонтик  (крупа  только  что  прекратилась,  бочком  выскользнуло
холодное,  мокрое солнце),  а Долли, в расстегнутом, несмотря на
гнилую стужу,  коричневом  пальто,  стояла,  прижимая  к  животу
двухэтажную  постройку  из  нескольких книг на бюваре (так у них
было в моде носить учебники);  ее розовые колени виднелись между
краем  юбки  и неуклюжими голенищами длинных резиновых сапог,  и
придурковатая, растерянная улыбочка то появлялась, то погнала на
ее  курносом  лице,  которое  -  может  быть вследствие бледного
зимнего  света  -  казалось  почти  некрасивым,  вроде   как   у
простенькой немецкой Magde1ein; и вот так она стояла и старалась
справиться с вопросами мисс Восток:  "А где твоя мама,  милая? А
чем  занимается твой бедный отец?  А где вы жили раньше?" Другой
раз эта гнусная тварь ко мне подошла на  углу  с  приветственным
подвыванием,  -  но мне удалось избежать разговора;  а несколько
дней спустя от нее  пришла  записка  в  конверте  с  темно-синим
ободком:  тонко мешая патоку с ядом, она предлагала Долли прийти
к ней как-нибудь в воскресенье "свернуться в кресле и  перебрать
кипу чудных книг,  которые покойная мать подарила мне в детстве,
вместо того чтобы включать радио на полную громкость каждую ночь
до Бог знает какого часа".
     Большую осторожность  я  также  должен  был   соблюдать   с
госпожой  Гулиган,  уборщицей и прескверной кухаркой,  которую я
унаследовал вместе с  пылесосом  от  предыдущих  жильцов.  Долли
получала  дневной  завтрак  в школе,  так что тут затруднений не
было;  брекфаст же, весьма обильный, я научился готовить для нее
сам, а вечером подогревал обед, который Гулиганша стряпала перед
уходом.  У этой доброжелательной и безвредной женщины был, слава
Богу,  довольно мутный глаз, не замечавший подробностей; я делал
постели и в этом стал большим экспертом,  но все же  никогда  не
мог отвязаться от чувства,  что где-нибудь остался роковой след;
а в редких случаях,  когда  присутствие  Гулиганши  совпадало  с
Лолитиным, я все опасался, что моя простодушная девочка подпадет
под уютные чары отзывчивой бабы и что-нибудь выболтает на кухне.
Мне часто мнилось, что мы живем в освещенном насквозь стеклянном
доме и что ежеминутно тонкогубое пергаментное лицо соседки может
заглянуть  сквозь  случайно  не  завешенное  окно,  чтобы  даром
посмотреть вещи,  за один взгляд на которые самый  пресытившийся
voyeur заплатил бы небольшое состояние.

                             б

      Два слова  о  Гастоне  Годэне.  Его общество было для меня
приятно - или,  по крайней мере,  не  тягостно  -  изза  флюидов
совершенной  безопасности,  которые,  идя от его широкой фигуры,
обвевали со всех сторон мою тайну.  Это не значит,  что он о ней
догадывался:  у  меня не было особых причин открыться ему,  а он
был слишком эгоцентричен и рассеян,  чтобы подметить или почуять
что-либо, могущее повести к откровенному вопросу с его стороны и
столь же откровенному ответу с моей. Он хорошо отзывался обо мне
в   разговорах  с  другими  бердслейцами,  он  был  моим  добрым
глашатаем.  Если бы он узнал mes gouts и статус Лолиты,  это его
бы   заинтересовало  только,  поскольку  оно  могло  бы  бросить
некоторый свет  на  простоту  моего  отношения  к  нему  самому,
отношения,  лишенного  как  учтивой  натянутости,  так и всякого
намека на распущенность;  ибо,  невзирая на его бесцветный ум  и
туманную память, он может быть, сознавал, что о нем мне известно
больше,  чем  бюргерам  Бердслея.  Это  был  пухлявый,   рыхлый,
меланхолический    холостяк,   суживавшийся   кверху,   где   он
заканчивался парой узких плеч неодинаковой вышины и  грушевидной
голо..ой  с  гладким  зачесом  на одной стороне и лишь остатками
черных плоских волос на другой.  Нижняя же часть его  тела  была
огромная,  и  он  передвигался  на  феноменально  толстых  ногах
забавной походкой осторожного слона.  Он всегда носил  черное  -
даже  черный  галстух;  он редко принимал ванну;  его английская
речь  была  сплошным   бурлеском.   Однако   все   его   считали
сверхобаятельным,   обаятельно-оригинальным   человеком!  Соседи
нянчились с ним;  он знал по имени всех  маленьких  мальчиков  в
своем  квартале  (жил  за несколько улочек от меня) и нанимал их
чистить тротуар перед его домом, сжигать опавшие листья в заднем
дворе, носить дрова к нему в сарайчик и даже исполнять некоторые
простые  обязанности  в  доме;   он   их   кормил   французскими
шоколадными конфетами с "настоящим" ликером внутри, в уединенном
серальчике,  который он себе завел в  подвале,  развесив  всякие
занятные  кинжалы  и  пистолеты по заплесневелым,  но украшенным
коврами стенам промеж закамуфлированных водопроводных  труб.  На
чердаке  у  него  было  "ателье":  наш  милый  шарлатан немножко
занимался живописью.  Он покрыл косую стенку  мансарды  большими
фотографиями   задумчивого   Андрэ  Жида,  Чайковского,  Нормана
Дугласа,  двух других известных английских писателей, Нижинского
(многолягого  и  всего  обвитого  фиговыми  листьями),  Гарольда
Зксэкса   (мечтательно-левого   профессора   в    ереднезападном
колледже)  и  Марселя  Пруста.  Все  эти  бедняки  были  готовы,
казалось,  вот-вот соскользнуть со  своей  наклонной  плоскости.
Кроме  того,  у  него  был  альбом с моментальными снимками всех
маленьких  Джимов  и  Джеков  околодка,  и  когда   я,   бывало,
перелистывая  его,  говорил что-нибудь любезное,  Гастон надувал
свои и так толстые губы и цедил с сентиментальной ужимкой: "Оui,
ils  sont  gentils".  Его  карие  глаза  блуждали  при  этом  по
разнообразным  более  или  менее  художественным  безделушкам  в
мастерской, вмещавшей   и   собственные   его   жалкие   полотна
(примитивно-условно написанные глаза,  срезанные  гитары,  синие
сосцы,  геометрические  узоры - словом,  все "современное"),  и,
неопределенно   жестикулируя   по   направлению    какого-нибудь
предмета, расписной  деревянной  салатницы или вазы в прожилках,
он говорил:  "Prenez donc une de Ces poires.  La bonne dame d'en
face m'en offre plus que je n'en peux savourer".  Или: "Mississe
Taille Lore vient de me donner  ces  dahlias,  belles  eurs  que
j'execre"  -  (все  это - сумрачно,  грустно,  с налетом мировой
тоски...)
     По очевидным  причинам я предпочитал его жилищу мое,  когда
мы с ним встречались,  чтобы играть в шахматы два или три раза в
неделю.  Смахивая на старого подбитого идола,  он сидел, положив
на колени пухлые руки, и так смотрел на доску, как будто это был
труп.  Минут  десять  он,  посапывая,  думал  -  и  затем  делал
проигрышный ход.  А не то симпатяга, после еще более длительного
раздумья,  произносил: "Аu roi!" с замедленным гавканием старого
пса,  кончавшимся звуком какого-то полоскания, от чего его брыла
тряслись,  как студень;  и затем он поднимал треугольные брови с
глубоким вздохом,  ибо я ему указывал,  что  он  стоит  сам  под
шахом.
     Порой, с  того  места,  где  мы  сидели  в  холодном   моем
кабинете,  я  мог  слышать,  как  босоногая Лолита упражняется в
балетной технике на голом полу гостиной,  под нами; но у Гастона
способности восприятия приятно тупели от игры, и до его сознания
не доходили эти босые ритмы - и-раз,  и-два,  и-раз,  и-два, вес
тела  смещается  на  выпрямленную  правую  ногу,  нога вверх и в
сторону,  и-раз,  и-два - и только,  когда она начинала прыгать,
раскидывая  ноги  на  вершине  скачка  или  сгибая  одну  ногу и
вытягивая другую,  и летя,  и падая на носки, - только тогда мой
пасмурный,   землисто-бледный,  величавый  противник  принимался
тереть голову или щеку,  словно путая  эти  отдаленные  стуки  с
ужасными ударами, наносимыми ему тараном моего грозного ферзя.
     Порой же Лола моя слоннющейся походкой вплывала к нам, пока
мы  размышляли  над  доской,  -  и  для меня было всегда большим
удовольствием видеть, как Гастон, не отрывая слонового глазка от
своих фигур,  церемонно вставал,  чтобы пожать ей руку, и тотчас
отпускал ее вялые пальчики, и потом, так и не взглянув на нее ни
разу,  опускался опять; чтобы свалиться в ловушку, которую я ему
приготовил.  Однажды,  около Рождества,  после того что я его не
видел  недели две,  он спросил меня:  "Et toutes v.os fillettes,
elles vont bien?" - откуда мне стало ясно,  что он.  умножил мою
единственную   Лолиту  на  число  костюмных  категорий,  мельком
замеченных его потупленным мрачным  взглядом  в  течение  целого
ряда  ее  появлений,  то в узких синих штанах,  то в юбке,  то в
трусиках, то в стеганом халатике, то в пижаме.
     Весьма нехотя я так.долго вожусь с бедным Гастоном (грустно
подумать,  что через год,  во время поездки в Европу, из которой
он  не вернулся,  он оказался замешан dans une sale histoire - в
Неаполе, как на зло!). Я бы и вовсе не упомянул его, если бы его
существование   в  Бердслее  не  представляло  такого  странного
контраста моему собственному случаю. Он необходим мне теперь для
зашиты.   Вот,   значит,   перед  вами  он,  человек  совершенно
бездарный;  посредственный преподаватель; плохой ученый; кислый,
толстый,  грязный;  закоренелый мужеложник,  глубоко презирающий
американский  быт;   победоносно   кичащийся   своим   незнанием
английского   языка;   процветающий  в  чопорной  Новой  Англии;
балуемый пожилыми  людьми  и  ласкаемый  мальчишками  -  о,  да,
наслаждающийся жизнью и дурачащий всех; и вот, значит, я.

     7

     Мне предстоит  теперь  справиться  с  неприятной   задачей:
отметить  определенное изменение к худшему в нравственном облике
Лолиты.  Если,  с одной стороны, ее участие в любовном восторге,
возбуждаемом  ею,  было  всегда незначительным,  то с другой,  и
чистая корысть сперва не побужлала ее  к  поблажкам.  Но  я  был
слаб,  я  был  неосмотрителен,  моя гимназистка-нимфетка держала
меня в волшебном плену. По мере того, как все человеческое в ней
приходило  в  упадок,  моя страсть,  моя нежность,  мои терзания
только росли; и этим она начала пользоваться.
      Ее недельное жалование,  выплачиваемое ей при условии, что
она будет исполнять трижды в сутки  основные  свои  обязанности,
было,  в  начале  Бердслейской эры,  двадцать один цент (к концу
этой эры оно дошло до доллара и пяти центов,  что уже составляло
не один цент,  а целых пять за сеанс). Это было более чем щедрой
оплатой,  если  принять  во  внимание,  что  девочка   постоянно
получала от меня всякие мелкие подарки;  не было случая, чтобы я
не позволил ей попробовать какое-нибудь интересное  сладкое  или
посмотреть новый фильм, - хотя, разумеется, я считал себя вправе
нежно потребовать от нее добавочного  поцелуя  или  даже  целого
ассортимента  сверхурочных ласок,  когда знал,  что она особенно
облюбовала  то  или  иное  из  удовольствий,   свойственных   ее
возрасту.  С ней бывало,  однако,  не легко.  Уж больно апатично
зарабатывала она свои три копейки (а потом три пятака) в день, а
в иных случаях умела жестоко торговаться, когда было в ее власти
отказать  мне  в  некоторых  особого  рода  разрушающих   жизнь,
странных,  медлительных,  райских отравах,  без которых я не мог
прожить больше нескольких дней сряду и которые,  ввиду  коренной
сущности  несказанной  истомы,  я  не  мог добыть силой.  Хорошо
учитывая магию и могущество своего мягкого pra, она ухитрилась -
за  один  учебный  год!  -  увеличить премию за эту определенную
услугу до трех и даже четырех долларов!  0 читатель!  Не смейся,
воображая  меня на дыбе крайнего наслаждения,  звонко выделяющим
гривенники,  четвертаки и даже крупные серебрянные доллары,  как
некая  изрыгающая  богатство,  судорожно-звякающая  и совершенно
обезумевшая машина;  а  меж  тем,  склоненная  над  эпилептиком,
равнодушная  виновница  его  неистового  припадка крепко сжимала
горсть монет в кулачке,  - который я потом  все  равно  разжимал
сильными  ногтями,  если,  однако,  она  не  успевала  удрать  и
где-нибудь спрятать награбленное.  И совершенно так же, как чуть
ли  не,  каждый второй день я медленно объезжал школьный район и
вылезал из автомобиля,  чтобы, едва передвигая ноги, заглядывать
в  молочные  бары  и  всматриваться  в  туманные  пролеты аллей,
прислушиваясь  к  удаляющемуся  девичьему  смеху  между  ударами
сердца  и  шелестом  листопада,  совершенно так же,  я,  бывало,
обыскивал ее комнату, просматривая изорванные бумажки в красивой
мусорной  корзине  с нарисованными розами,  и глядел под подушку
девственной постели,  которую я сам только  что  сделал.  Раз  я
нашел  восемь  долларовых  билетов  в  одной  из  t  ее  книг (с
подходящим заглавием "Остров Сокровищ"),  а другой раз  дырка  в
стене  за  репродукцией Уистлеровой "Матери",  оказалась набитой
деньгами - я насчитал двадцать четыре доллара и мелочь - скажем,
всего  двадцать шесть долларов,  - которые я преспокойно убрал к
себе,  ничего ей не сказав,  после чего она обвинила,  нагло  на
меня  глядя,  в  "подлом  воровстве" честнейшую госпожу Гулиган.
Впоследствии она подтвердила величину  своего  интеллектуального
коэффициента тем,  что нашла более верное хранилище,  которого я
так никогда  и  не  отыскал;  но  к  этому  времени  я  произвел
экономическую  революцию,  заставив  ее  постепенно зарабатывать
трудным  и  рвотным  для  нее  способом  право   участвовать   в
театральной программе школы; потому что я больше всего боялся не
того, что она меня разорит,  а того,  что она наберет достаточно
денег,  чтобы убежать.  Мне думается,  что эта бедная девочка со
злыми глазами считала, что с какими-нибудь нятидесятью долларами
в сумке ей удастся каким-нибудь образом добраться до Бродвея или
Холливуда - или до мерзкой кухни придорожного  ресторана  (Нужна
Подавальщица)  в  мрачнейшем  степном  штате,  где  дует ветер и
мигают звезды над амбарами,  фарами, барами, парами и все вокруг
- мразь, гниль, смерть.

     8

Я приложил   все   старания,  господин  судья,  чтобы  разрешить
проблему "кавалеров". Вы не поверите, но каюсь, я даже почитывал
местную газету,  "Бердслейскую  Звезду",  где  была рубрика "Для
Юношества", чтобы выяснить, как мне себя вести!
      "Совет отцам.  Не отпугивайте молодых друзей вашей дочери.
Допустим,  что вам  трудновато  осознать,  что  теперь  мальчики
находят  ее  привлекательной.  Для  вас  она  все  еще маленькая
девочка.  Для мальчиков же она прелестна и  забавна,  красива  и
весела.  Им  она  нравится.  Сегодня вы делаете крупные сделки в
вашем директорском кабинете, но вчера вы были попросту гимназист
Джим,  носивший  учебники  Дженни.  Вспомните-ка!  Разве  вам не
хочется,  чтобы ваша дочь теперь в свою очередь находила счастье
в  восхищении  нравящихся  ей  мальчиков?  Неужели вы не хотите,
чтобы они вместе предавались здоровым забавам?"
      Здоровые забавы? Боже мой!
      "Почему бы вам не смотреть на этого Тома и Джона,  как  на
гостей у себя в доме? Почему не затеять беседу с ними? Заставить
их  разговориться,  рассмешить  их,  дать  им  чувствовать  себя
свободно?"
      Входи-ка, Том, в мой публичный дом!
      "Если она  нарушает правила,  не устраивайте ей скандала в
присутствии ее "сообщника".  Пусть она испытает  тяжесть  вашего
неудовольствия  наедине  с вами,  и пусть перестанут ее кавалеры
считать, что она дочь старого людоеда".
      Первым делом,  старый  людоед  составил  два списка - один
"абсолютно  запрещенного",  другой  -  "неохотно  дозволенного".
Абсолютно  запрещены  были  выезды с кавалерами - вдвоем,  или с
другой парочкой,  или с  двумя  парочками  (следующий  шаг  вел,
конечно,  к массовой оргии). Ей дозволялось зайти в молочный бар
с подругами  и  там  поболтать  да  похихикать  с  какими-нибудь
случайными   молодыми  людьми,  пока  я  ждал  в  автомобиле  на
некотором расстоянии.  Сказал ей,  что если ее группу  пригласит
социально  приемлемая  группа  из мужской частной гимназии (той,
которая  называлась  Бутлеровская  Академия  для  Мальчиков)  на
ежегодный бал   (под  надзором  учителей  и  их  жен),  я  готов
рассмотреть вопрос,  может ли она облачиться  в  первое  бальное
платье    (воздушное,    розовое    -   в   котором   тонкорукая
тринадцатилетняя или  четырнадцатилетняя  девочка  выглядит  как
фламинго).  Кроме того,  я обещал,  что устрою вечеринку у нас в
доме,  на которую ей можно будет пригласить наиболее хорошеньких
из подруг и наиболее приличных из гимназистов,  с которыми она к
тому времени познакомится на бутлеровском балу. Но я заверил ее,
что  пока господствует мой режим,  ей никогда,  никогда не будет
позволено пойти с  распаленным  мальчишкой  в  кинематограф  или
обниматься  с ним в автомобиле,  или встречаться с кавалерами на
вечеринках у подруг,  или вести вне  предела  слышимости  долгие
телефонные   разговоры   с  молодым  человеком,  даже  если  она
собирается  "только  обсуждать  его  отношения  с   одной   моей
подругой".
      От этих запретов и ограничений Лолита приходила в  ярость,
ругала  меня  паршивым жуликом и еще худшими словесами,  - и я в
конце концов потерял бы -терпение,  если бы не  понял  вдруг,  к
сладчайшему моему облегчению,  что злило ее,  собственно, не то,
что я лишаю ее того или другого удовольствия,  а лишаю  -  общих
прав.  Я,  видите ли,  покушался на условную программу жизни, на
общепринятые развлечения,  на "вещи, которые полагается делать",
на  отроческую  рутину;  ибо  ничего нет консервативнее ребенка,
особливо девочки,  будь она самой что ни на  есть  баснословной,
русой,  розовато-рыжей  нимфеткой  в  золотой дымке октябрьского
вертограда.
      Не истолкуйте  моих слов превратно.  Я не могу поклясться,
что в течение той зимы (1948 - 1949 г.) Лолите не удалось  войти
мимоходом  в непристойное соприкосновение с мальчишками.  Как бы
пристально я ни следил  за  ее  досугами,  постоянно  случались,
конечно,  необъяснимые утечки времени, которые она задним числом
пыталась заткнуть путем чересчур уж замысловатых объяснений;  и,
конечно,  моя  ревность то и дело зацеплялась подломанным когтем
за  тончайшую  ткань  нимфеточного  вероломства;  но   я   очень
явственно  чувствовал,  - и ныне могу поручиться за правильность
этого чувства,  -  что  не  стоило  серьезно  опасаться.  Я  так
чувствовал   не   потому,   что   ни  разу  не  подвернулся  мне
какой-нибудь осязаемый  твердый  молодой  кадык  (который  я  бы
раздавил   голыми   руками)  среди  бессловесных  мужского  пола
статистов, мелькавших где-то на заднем плане,  но и потому,  что
мне  становилось  "более  чем  очевидно" (любимое выражение моей
тети Сибиллы),  что все варианты старшеклассников - от потеющего
болвана,  которого  приводит  в трепет возможность держать ручку
соседки в темном кино,  до самодовольного насильника с чирьями и
усиленным  до  гоночной мощности автомобилем - одинаково претили
моей искушенной маленькой любовнице. "Меня тошнит от мальчиков и
скандальчиков",  намарала она в учебнике, и под этим, рукою Моны
(Мона должна теперь появиться с минуты на минуту): "А как насчет
Риггера?" (ему тоже пора появиться).
      Посему так безлики у меня в памяти те ребята,  которых мне
доводилось видеть в ее обществе.  Существовал, например, Красный
Свитер,  который в один прекрасный день - в первый  день,  когда
выпал снег - проводил ее до дому. Из окна гостиной я наблюдал за
тем,  как они напоследок разговаривали у нашего крыльца.  На ней
было первое ее пальто с меховым воротничком;  коричневая шапочка
венчала любимую мою прическу - ровная челка сперед