ни на минуту не переставала
томить меня.
   Я был  бы  плутом,  кабы  сказал (а читатель - глупцом,  кабы
поверил),  что потрясение,  которое я испытал,  потеряв  Лолиту,
навсегда меня излечило от страсти к малолетним девочкам.  Лолиту
я теперь полюбил другой любовью,  это  правда,  -  но  проклятая
природа моя от этого не может измениться.  На площадках для игр,
на морских и озерных побережьях мой  угрюмый,  воровской  взгляд
искал  поневоле,  не  мелькнут ли голые ноги нимфетки или другие
заветные приметы Лолитиных прислужниц  и  наперсниц  с  букетами
роз.  Но  одно  основное  видение  выцвело:  никогда я теперь не
мечтал  о  возможном  счастье  с  девочкой   (обособленной   или
обобщенной) в каком-нибудь диком и безопасном месте;  никогда не
воображал  я,  что  буду  впиваться  в  нежную  плоть  Лолитиных
сестричек где-нибудь далекодалеко, в песчаном убежище между скал
пригрезившихся островов.  Это  кончилось  -  или  кончилось,  по
крайней мере,  на некоторое время.  С другой же стороны...  увы,
два года  чудовищного  потворства   похоти   приучили   меня   к
известному  укладу половой жизни.  Я боялся,  как бы пустота,  в
которой  я  очутился,  не  заставила  бы  меня   воспользоваться
свободой  внезапного безумия и поддаться случайному соблазну при
встрече  в   каком-нибудь   проулке   с   возвращающейся   домой
школьницей.  Одиночество разжигало меня. Я нуждался в обществе и
уходе. Мое сердце было истерическим, ненадежным органом. Вот как
случилось, что Рита вошла в мою жизнь.

     26

      Она была  вдвое старше Лолиты и на десять лет моложе меня.
Представьте  себе  взрослую  брюнетку,  очень   бледную,   очень
тоненькую  (она  весила всего сто пять фунтов),  с очаровательно
ассиметричными  глазами,  острым,  как  бы  быстро   начерченным
профилем  и  с  весьма привлекательной ensellure - седловинкой в
гибкой  спине:  была,  кажется,  испанского   или   вавилонского
происхождения. Я ее подобрал как-то в мае, в "порочном мае", как
говорит Элиот, где-то между Монреалем и Нью-Йорком, или, суживая
границы,  между  Тойлестоном  и  Блэйком,  у  смугло горевшего в
джунглях  ночи  бара  под  знаком  Тигровой  Бабочки,  где   она
пресимпатично напилась:  уверяла меня,  что мы учились в одной и
той же  гимназии,  и  все  клала  свою  дрожащую  ручку  на  мою
орангутановую  лапу.  Чувственность  мою она только очень слегка
бередила,  но я все-таки решил сделать пробу;  проба удалась,  и
Рита стала моей постоянной подругой.  Такая она была добренькая,
эта Рита,  такая компанейская,  что из чистого сострадания могла
бы отдаться любому патетическому олицетворению природы - старому
сломанному дереву или овдовевшему дикобразу.
      Когда мы  познакомились  (в  1950-ом году),  с ней недавно
развелся третий ее муж,  а еще недавнее ее  покинул  седьмой  по
счету официальный любовник.  Другие, неофициальные, были слишком
многочисленны и мимолетны, чтобы можно было их каталогизировать.
Ее  брат,  политикан  с  лицом  как  вымя,  носивший  подтяжки и
крашеный от руки галстук,  был мэром и  душой  города  Грейнбол,
известного  своими бейзболистами,  усердными читателями Библии и
зерновыми дельцами.  В течение последних  лет  он  платил  своей
замечательной  сестренке семьсот долларов в месяц под абсолютным
условием,  что  она  никогда,   никогда   не   приедет   в   его
замечательный   городок.   Она  рассказывала  мне,  подвывая  от
недоумения, что почему-то - чорт его знает почему - всякий новый
любовник  первым  делом мчал ее в Грейнбол;  Грейнбол приманивал
роковым образом;  и не  успевала  она  оглянуться,  как  уже  ее
всасывала   лунная   орбита  родного  города  и  она  ехала  под
прожекторным освещением кругового  бульвара,  "вертясь",  смешно
говорила она, "как проклятая бабочка в колесе".
     У нее  оказался  изящный  двухместный  автомобильчик,  и  в
нем-то  мы  ездили  в  Калифорнию,  так  как  мой  маститый Икар
нуждался в отдыхе.  Правила обыкновенно  она  -  с  прирожденной
скоростью  в  девяносто  миль  в  час.  Милая  Рита!  Мы  с  ней
разъезжали в продолжение  двух  туманных  лет  с  перерывами,  и
невозможно  вообразить  другую такую славную,  наивную,  нежную,
совершенно безмозглую Риточку!  По сравнению с ней, Валерия была
Шлегель,  а  Шарлотта  -  Гегель!  По правде сказать,  нет ровно
никакой  причины  заниматься  мне  ею  на  полях  этих   мрачных
мемуаров,  но  все-таки хочу сказать (алло,  Рита - где бы ты ни
была,  пьяная или трезвая,  Рита,  алло!),  что  эта  моя  самая
утешительная,  самая понятливая подруга, несомненно, спасла меня
от смирительной  рубашки.  Я  объяснил  ей,  что  хочу  отыскать
сбежавшую  возлюбленную и угробить ее кота.  Рита с важным видом
одобрила   этот   план   -   и,   предприняв,   в   окрестностях
Сан-Гумбертино,  кое-какие  собственные  расследования  (хотя ни
черта о деле не знала),  сама спуталась с каким-то бандитом; мне
стоило адских усилий вызволить ее - в подержанном и подшибленном
виде,  но вполне бодренькую.  А другой раз,  найдя мой священный
пистолет,   она  предложила  поиграть  в  "русскую  рулетку";  я
возразил, что нельзя, в пистолете нет барабана; мы стали за него
бороться,  и наконец раздался выстрел,  причем пуля ушла в стену
нашего номера,  и оттуда забил очень  тонкий  и  очень  забавный
фонтанчик горячей воды; помню, как она стонала от смеха.
      До странности детская вогнутость ее спины,  рисовая  кожа,
медленные,  томные,  голубиные поцелуи, - все это оберегало меня
от  беды.  Не  талант  художника  является   вторичным   половым
признаком,  как утверждают иные шаманы и шарлатаны,  а наоборот:
пол лишь прислужник искусства.  Один довольно смутный кутеж  наш
имел  забавные последствия.  Я только что прекратил поиски:  бес
либо находился в Тартаре,  или весело горел у  меня  в  можжечке
на больное сердце,  я,  право, не скажу, чтобы кто-нибудь из них
не имел отношения к турниру тенниса,  в СанДиего,  где в женском
разряде   первый  приз  взяла  шестнадцатилетняя  Доротея  Гааз,
мужеподобная дылда. Как-то, во время обратной поездки на восток,
в   гнуснейшей   гостинице   (того   сорта,   где   устраиваются
коммерческие съезды и бродят,  пошатываясь, ярлыками отмеченные,
марципановые  толстяки,  называющие  друг  друга  Джо  или Джим,
заключающие сделки и хлешущие виски) милая Рита и я, проснувшись
за  полдень,  увидели,  что  с  нами в номере находится еще один
человек,  молодой бледный  блондин,  почти  альбинос,  с  белыми
ресницами  и  большими прозрачными ушами.  Ни Рита в ее грустной
жизни,  ни я в моей никогда его не  встречали.  Весь  потный,  в
грязном  фланелевом  комбинезоне,  в  старых походных сапогах на
шнурках, он храпел на одеяле нашей двуспальной постели по другую
сторону от моей целомудренной подруги.  У него не хватало одного
переднего зуба,  лоб оброс янтарными  прыщами.  Риточка  облекла
свою гибкую наготу в мой макинтош - первое,  что попалось ей под
руку; я же натянул трусики; после чего мы обследовали положение.
На  подносе  стояло  целых  пять  употребленных стаканов,  что в
смысле примет только усложняло дело.  Дверь была плохо прикрыта.
На  полу  валялись  мужской  свитер да пара бесформенных военных
штанов защитного цвета.  Мы долго трясли их  владельца;  наконец
несчастный очнулся. Оказалось, что он совершенно потерял память.
Говоря  с  акцентом,  который   Рита   определила   как   "чисто
бруклинский",  он обиженно инсинуировал, что мы (каким образом?)
присвоили его (ничего не стоящую!) личность. Мы его быстрехонько
одели и потом оставили в ближайшей больнице,  выяснив по дороге,
что какие-то уже забытые  извилины  и  повороты  привели  нас  в
пресловутый  Грейнбол.  Полгода спустя,  Рита написала тамошнему
доктору.  Тот ответил,  что "Джек Гумбертсон" -  как  незнакомца
безвкусно  прозвали  -  все  еще  не  вошел  в сношение со своим
прошлым. 0, Мнемозина, сладчайшая и задорнейшая из муз!
     Я бы не отметил этого случая, если бы с него не начался ход
мыслей,  в  результате  коих  я  напечатал  в   ученом   журнале
"Кантрип",   что   по-шотландски   значит   "колдовство",  этюд,
озаглавленный "Мимир и Мнемозина",  в котором я  наметил  теорию
(показавшуюся    оригинальной   и   значительной   благосклонным
читателям этого великолепного  ежемесячника)  "перцепционального
времени",    основанную    на    "чувстве    кровообращения"   и
концепционально  зависящую  (очень  кратко  говоря)  от   особых
свойств нашего разума, сознающего не только вещественный мир, но
и  собственную  сущность,  отчего   устанавливается   постоянное
взаимоотношение  между  двумя  пунктами:  будущим (которое можно
складировать) и прошлым (уже отправленным на  склад).  Одним  из
последствий появления этой статьи,  завершившей ряд прежних моих
работ, тоже не прошедших незаметно, было приглашение на один год
в  Кантрипский  Университет,  отстоявший  на  четыреста  миль от
Нью-Йорка,  где  мы  с  Ритой  снимали  квартирку  с  видом   на
глянцевитые  тела  мальчиков  и  девочек,  игравших  под дубами,
далеко  внизу,  в  водометной  дубраве  Центрального  Парка.   В
Кантрипе  я  прожил,  в  специальных  аппартаментах для поэтов и
философов,  с октября 1951 года до июня 1952-го,  между тем  как
Рита,  которую я предпочитал не показывать, прозябала - кажется,
не очень благопристойно - в пришоссейной  гостинице,  где  я  ее
навещал   два  раза  в  неделю.  Затем  она  исчезла,  но  менее
бесчеловечно,  чем ее предшественница:  через месяц я нашел ее в
Кантрипской   тюрьме.  Она  держалась  с  большим  достоинством,
лишилась червеобразного отростка в тюремной больнице и поклялась
мне довольно убедительно,  что дивный голубой мех,  который,  по
словам некоей важной дамы,  миссис Мак-Крум,  она у нее  украла,
был   на   самом   деле   подарком,   сделанным   ей  с  большой
непосредственностью несколько подвыпившим мистером Мак-Крумом. Я
смог вытащить ее оттуда без того, чтобы обратиться к ее нервному
брату, и вскоре после этого мы вернулись с ней в Нью-Йорк, опять
на  западную  сторону  Центрального Парка,  заглянув по дороге в
Брайсланд,  через который,  впрочем,  Рита и я уже  проезжали  в
предыдущем году.
      Меня тогда охватило непреодолимое желание восстановить мое
пребывание  там  с  Лолитой.  Утратив  всякую  надежду выследить
беглянку и ее похитителя,  я вступил в новую фазу существования:
я теперь пытался ухватиться за старые декорации и спасти хотя бы
гербарий  прошлого:  souvenir,   souvenir,   que   me   veux-tu?
Верлэновская  осень  звенела  в воздухе,  как бы хрустальном.  В
ответ  на  открытку  с  просьбой  резервировать  номер  с  двумя
кроватями   и  ванной  профессор  Гамбургер  немедленно  получил
учтивый отказ. Все было, мол, занято. Оставалась одна подвальная
комната  без ванной с четырьмя кроватями,  но она вряд ли бы мне
подошла. Вот заголовок их почтовой бумаги:

       ПРИВАЛ ЗАЧАРОВАННЫХ ОХОТНИКОВ

     ВСЕ НАПИТКИ                ЦЕРКВИ              СОБАКИ
   (кроме спиртных)   на удобном расстоянии   не допускаются
                           для верующих

      Я усомнился в истине первого заявления.  Все? Подавался ли
там гренадин,  например,  как в тротуарных кофейнях Европы? Меня
также интересовало,  не отдал ли бы  охотник,  зачарованный  или
нормальный,  место в церкви за пса - и тут я вдруг вспомнил,  со
спазмой боли, сцену, достойную большого художника: Petite Nymphe
Accroupie;  но  этот  шелковистый кокер-спаньель был,  возможно,
крещеный.  Нет  -  я  не  чувствовал  себя  в  силах   выдержать
мучительное     посещение    знакомого    холла.    В    мягком,
пыльно-окрашенном, осеннем Брайсланде таились другие возможности
воскресить былое.  Оставив Риту в ближайшем баре, я отправился в
городскую библиотеку.  Чирикающая  старая  дева   с   величайшей
готовностью  помогла  мне  найти  середину  августа  1947 года в
переплетенном комплекте Брайсландского Вестника,  и  вот  я  уже
сидел  в  уединенном  углу  под  голой лампочкой и переворачивал
огромные и хрупкие страницы тома,  черного,  как гроб, и едва ли
не крупнее самой Лолиты.
     Читатель! Брудер!   Каким   глупым   Гомбургом   был   этот
Гомельбург!  Так  как его сверхчувствительная природа страшилась
действительности,  он считал возможным насладиться,  по  крайней
мере,  кусочком  ее - что напоминает,  как десятый или двадцатый
Фриц или Иван в терпеливом хвосте насильников  прикрывает  белое
лицо женщины ее же черной шалью,  чтобы не видеть ее невозможных
глаз,  пока наконец добывает свою солдатскую радость в  угрюмом,
разграбленном  поселке.  Мне  же  хотелось добыть в напечатанном
виде снимок,  случайно запечатлевший мой посторонний образ в  ту
минуту,    когда    фотограф    от   "Брайсландского   Вестника"
сосредоточивался  на  Д-ре  Браддоке  и  его  группе.   Страстно
мечталось  мне,  чтобы  сохранился Портрет Неизвестного Изверга.
Невинный аппарат,  поймавший меня на темном  моем  пути  к  ложу
Лолиты,  -  вот  тема  для  Мнемозины!  Тщетно пытаюсь объяснить
сущность этого  позыва.  Его  можно,  пожалуй,  сравнить  с  тем
обморочным  любопытством,  которое  заставляет  нас  вооружиться
увеличительным стеклом,  чтобы  рассмотреть  хмурые  фигурки  (в
общем,  натюр  морт  -  и всех сейчас вырвет) собравшихся ранним
утром у плахи,  - но выражение лица пациента все-таки  никак  не
разобрать на снимке, Как бы то ни было, я буквально задыхался, и
один угол фолианта рока все бодал меня в брюхо,  пока я листал и
летал по листам глазами.  В воскресенье,  24-го, в одном из двух
местных кинематографов шел  фильм  "Одержимые",  а  в  другом  -
"Грубая Сила".  Мистер Пурдом,  независимый табачный аукционист,
говорил,  что с 1925 года он курит только "Омэн Фаустум". Рослый
Pocc,  футболист,  и  его  миниатюрная  невеста были на вечере у
миссис Гумберт Перрибой,  58, Эраннис Авеню. Существует паразит,
величина  которого составляет целую одну шестую часть организма,
вместившего его.  Дюнкерк был впервые укреплен в  десятом  веке.
Белые  носки  для  барышен,  39  центов;  спортивные оксфордские
башмачки,  3 доллара 98 центов.  Вино,  вино,  вино, изрек автор
"Темного  Возраста",  который не разрешил нашему фотографу снять
его,  подходит,  может быть,  персидскому буль-булю, но я всегда
говорю,  что дождь,  дождь,  дождь,  стучащий по гонтовой крыше,
лучший  друг  роз  и  вдохновения.   Так   называемые   "ямочки"
происходят  от  прирастания кожи к более глубоко лежащим тканям.
Греки отразили сильную партизанскую атаку.  Ах,  наконец:  абрис
девочки в белом и пастор Браддок в черном;  но,  если и касалось
мимоходом его дородного корпуса чье-то призрачное плечо,  ничего
относящегося до меня я узнать тут не мог.
      Поразительный паразит пошел за Ритой в бар. С той грустной
улыбкой,  которая  появлялась у нее на лице от избытка алкоголя,
она представила меня агрессивно-пьяному старику,  говоря, что он
-  запамятовала  вашу  фамилию,  дорогуша - учился с ней в одной
школе.  Он дерзко попробовал задержать  ее,  и  в  последовавшей
потасовке  я  больно  ушиб  большой  палец об его весьма твердую
голову.  Затем  мне  пришлось  некоторое  время  прогуливать   и
проветривать  Риту  в  раскрашенном  осенью  парке  Зачарованных
Охотников. Она всхлипывала и повторяла, что скоро, скоро я брошу
ее,  как  все  в  жизни  ее  бросали,  и  я  спел  ей вполголоса
задумчивую французскую балладу и сочинил альбомный стишок  ей  в
забаву:

               Палитра кленов в озере, как рана,
               Отражена. Ведет их на убой
               В багряном одеянии Диана
               Перед гостиницею голубой.

    Она спросила:  "Но почему голубой, когда она белая? Почему -
Господи Боже мой..." - и зарыдала снова. Я решительно повел ее к
автомобилю.  Мы продолжали наш путь в Нью-Йорк,  и там она опять
зажила  в  меру  счастливо,  прохлаждаясь  под  дымчатой синевой
посреди нашей маленькой террасы на тридцатом этаже. Замечаю, что
каким-то  образом у меня безнадежно спутались два разных эпизода
- мое посещение Брайсландской  библиотеки  на  обратном  пути  в
Нью-Йорк  и  прогулка  в  парке  на переднем пути в Кантрип,  но
подобным  смешением  смазанных  красок  не   должен   брезговать
художник-мнемозинист.

     27

    Почтовый ящичек с моим именем,  в вестибюле  дома,  позволял
получателю  разглядеть сквозь застекленную щель кое-что из того,
что всунул туда почтальон.  Уже  несколько  раз  случалось,  что
арлекинская  игра  света,  упавшего  сквозь стекло на чей-нибудь
почерк,  так искажала его,  что получалось сходство с  Лолитиной
рукой, и это приводило меня в состояние чуть ли не обморока, так
что приходилось  !  прислоняться  к  ближней  урне,  -  едва  не
оказывавшейся моей.  Всякий раз,  что это случалось, всякий раз,
что  на  миг  привидевшиеся  мне  любимые,  петлистые,   детские
каракули  превращались  опять,  с  отвратительной  простотой,  в
скучный   почерк   одного   из   немногих   моих   или   Ритиных
корреспондентов,  я вспоминал,  с болезненной усмешкой,  далекое
мое,  доверчивое,  Додолоресовое былое,  когда я  бывал  обманут
драгоценно освещенным окном, за которым высматривало мое рыщущее
око  -  неусыпный  перископ  постыдного  порока   -   полуголую,
застывшую, как на кинопленке, нимфетку с длинными волосами Алисы
в  Стране  Чудес  (маленькой   прелестницы   более   счастливого
собрата), которые она как раз, по-видимому, начинала или кончала
расчесывать.  От  совершенства  огненного  видения   становилось
совершенным  и мое дикое блаженство - ибо видение находилось вне
досягаемости,  и потому блаженству не  могло  помешать  сознание
запрета,  тяготевшее  над  достижимым.  Кто  знает,  может быть,
истинная сущность  моего  "извращения"  зависит  не  столько  от
прямого обаяния прозрачной,  чистой,  юной, запретной, волшебной
красоты девочек, сколько от сознания пленительной неуязвимости I
положения, при котором бесконечные совершенства заполняют пробел
между тем немногим, что дарится, и всем тем, что обещается, всем
тем,   что  таится  в  дивных  красках  несбыточных  бездн.  Mes
fenetres! Повисая между закатными облаками и приливающей  ночью,
скрежеща  зубами,  я  собирал  и  притискивал  всех демонов моей
страсти к перилам уже  пульсирующего  балкона:  еще  миг,  и  он
снимется - прямо в абрикосовую мглу влажного веера;  он снимался
- после чего, бывало, освещенный облик в дальнем окне сдвигался,
-  и  Ева  опять  превращалась в ребро,  которое опять обрастало
плотью,  и ничего в окне уже не было, кроме наполовину раздетого
мултана, читающего газету.
      Так как мне все-таки иногда удавалось выиграть гонку между
вымыслом  и  действительностью,  то  я  готов  был примириться с
обманом.  С чем я отказывался примириться - это с вмешательством
мучителя-случая,  лишавшего  меня  предназначенной  мне  услады.
"Savez-vous qu'a dix ans ma  petite  etait  folle  de  vous?"  -
сказала  мне  дама,  с  которой  я  как-то разговорился на чае в
Париже,  - а  малютка  успела  выйти  замуж  и  жила  где-то  за
тридевять  земель,  и я не мог даже припомнить,  заметил ли я ее
некогда в том саду, на террасе теннисного клуба, около укромного
грота.  И  вот  теперь  совершенно  так  же,  случай  (а также и
некоторая перемена в уменьшившемся и как  бы  поблекшем  почерке
моей  любимой)  отказал  мне  в  предварительном  взгляде сквозь
сияющее стекло щели,  в этом предвкушении и обещании - обещании,
которое  не только так соблазнительно симулировалось,  но должно
было быть  благородно  выполненным.  Как  видите,  моя  фантазия
подвергалась Прустовским пыткам на прокрустовом ложе, - ибо в то
утро,  22-го сентября 1952-ro года, когда я спустился за почтой,
чистенько  одетый  и  весьма желчный швейцар,  с которым я был в
отвратительных отношениях,  начал меня корить за то, что недавно
какой-то  Ритин  собутыльник,  провожая ее домой,  "заблевал как
собака" ступени подъезда.  П