и, завитушки с
боков  и  природные  локоны  сзади - и ее потемневшие от сырости
мокасины и белые носки казались  еще  более  неаккуратными,  чем
всегда.  Она,  как обычно, прижимала к груди свои книжки, говоря
или слушая собеседника,  а ножки ее все  время  жестикулировали:
она  то  наступала  левой на подъем правой,  то отодвигала пятку
назад или же скрещивала лодыжки,  покачивалась  слегка,  начерно
намечала  несколько  шажков,  -  и  начинала  всю  серию  снова.
Существовал Ветронепроницаемый,  который  как-то  в  воскресенье
разговаривал  с  нею перед рестораном,  между тем как его мать и
сестра пробовали меня утащить ради досужей болтовни;  я  волочил
ноги  и  оглядывался  на  свою  единственную  любовь.  В ней уже
развилась не одна традиционная ужимка,  как,  например, вежливый
способ молодой барышни показать,  что она буквально "скорчилась"
от смеха:  наклонив голову и все еще имитируя беспомощный хохот,
она  отступила  на  несколько  шагов  (уже  чуя мой зов) и затем
повернулась и двинулась по  направлению  ко  мне,  с  потухающей
улыбкой.  Я  гораздо  больше  любил (может быть,  потому что это
напоминало мне ее  первую  незабвенную  исповедь)  -  ее  манеру
вздыхать  ("ах,  Боже  мой!") с шутливо-мечтательной покорностью
судьбе,  или  произносить  длинное  "Ах,  нет!"  низким  рычащим
голоском,  когда  удар  судьбы  уже грянул.  Но больше всего мне
нравилось смотреть на нее - раз мы уже  заговорили  о  жестах  и
юности,   -  когда  она,  бывало,  колесила  взад  и  вперед  по
Тэеровской улице на  своем  новом  велосипеде,  тоже  казавшемся
прелестным  и юным.  Она поднималась на педалях,  чтобы работать
ими побойчее,  потом опускалась в  томной  позе,  пока  скорость
изнашивалась.  Остановившись у почтового ящичка, относившегося к
нам,  она  (все  еще  сидя  верхом)   быстро   листала   журнал,
извлеченный оттуда, совала его обратно, прижимала кончик языка к
уголку верхней губы,  отталкивалась ногой и опять неслась сквозь
бледные узоры тени и света.
     В общем,  она  как  будто  лучше  приспособилась  к  своему
окружению,  чем  я в свое время представлял себе,  созерцая свою
избалованную  девочку-рабыню  и  те   броские,   как   запястья,
особенности  поведения,  которыми  она  наивно  щеголяла зимой в
Калифорнии.  Хотя я никогда не мог свыкнуться с  той  постоянной
тревогой,  в  которой бьются нежные сердца великих грешников,  я
считал,  что в смысле защитной окраски я ничего убедительнее  не
мог придумать. Лежа у окна на своей узкой кабинетной койке после
краткой сессии обожания и отчаяния в холодной спальне у Лолиты и
припоминая  события завершившегося дня,  я следил за собственным
обликом, который крался, а не просто проходил, перед воспаленным
оком  моего воображения.  Я следил,  как д-р Гумберт,  "красивый
брюнет" бульварных романов,  с примесью,  может быть,  кельтской
крови в жилах,  принадлежащий,  вероятно, к консервативной, если
не консервативнейшей,  церкви, выходит проводить дочь в школу. Я
наблюдал,  как  он  приветствует  медленной  улыбкой  и приятным
движением бровей (черных и густых,  как у  мужчин  на  рекламах)
добрую  госпожу  Гулиган,  от  которой  несло  чумным  смрадом и
которая,  я знал,  направится,  при  первом  удобном  случае,  к
хозяйской  бутылке  джина.  Глазами  западного  соседа,  бывшего
палача или автора религиозных брошюр -  кому  какое  дело?  -  я
видел  в  откровенное  окно  его  кабинета нашего героя (как его
бишь?  кажется,  француз  или  швейцарец),  размышляющего  перед
пишущей    машинкой   (довольно   изможденный   профиль,   почти
гитлеровская прядь на бледном лбу).  По  праздникам  можно  было
видеть  профессора  Г.  Г.  в  хорошо сшитом пальто и коричневых
перчатках,  шествующего  к  Вальтону  (кафэ,  известное   своими
фарфоровыми,   в   фиолетовых   бантах,  кроликами  и  коробками
шоколада, среди которых сидишь и ждешь, чтобы освободился столик
-  столик для двоих,  еще загаженный объедками предыдущей четы).
Мы теперь видим  его  в  будний  день,  около  часу  дня,  важно
приветствующего стоокую восточную соседку; осторожно маневрируя,
он выводит автомобиль  из  гаража  мимо  проклятых  можжевеловых
кустов и съезжает на скользкую дорогу. Подняв холодный взгляд от
книги,  смотрю на  стенные  часы  в  перегретой  университетской
библиотеке,  среди  глыбоподобных молодых женщин,  застигнутых и
превращенных в камень переизбытком человеческого  знания.  Шагаю
по  газону  колледжа вместе со служителем культа Риггером (он же
преподает Закон Божий в женской гимназии):  "Мне кто-то  сказал,
что  ее  мать  была  знаменитой актрисой,  погибшей при крушении
самолета.  Это не так?  Значит,  я плохо понял. Неужели? Вот оно
что.  Очень грустно".  (Изволишь,  милочка, сублимировать маму?)
Медленно  толкам  металлическую   колясочку   с   накопляющимися
продуктами  через  лабиринт супермаркета,  позади профессора В.,
такого же медленно двигающегося,  безобидного вдовца,  с глазами
козла.   Расчищаю   лопатой  оснеженный  въезд:  пиджак  скинут,
роскошный черно-белый шарф обмотан вокруг шеи.  Следом иду,  без
видимых  признаков  плотоядного  нетерпения (даже заставляю себя
вытереть ноги о мат) за  дочкой-гимназисткой,  входящей  в  дом.
Сопровождаю Долли к дантисту... хорошенькая ассистентка, сияющая
на нес...  старые журналы...  ne montrez pas  vos  zhambes,  как
говорила покойница.  За обедом с Долли в городском ресторане: мы
заметили,  что  мистер  Эдгар  Г.  Гумберт  ел   свой   бифштекс
европейским   способом  -  не  покладая  ножа.  Приятели  (почти
двойники) наслаждаются     концертом:     два     мраморноликих,
умиротворенных   француза  сидящих  рядком  -  мосье  Гумберт  с
музыкальной дочуркой и мосье Годэн с не менее одаренным сыночком
профессора  В.  (который  проводит  гигиенический вечер в городе
Провиденс,  славном борделями).  Отпираю  гараж:  квадрат  света
поглощает  машину  и гаснет.  В красочной пижаме спускаю рывками
штору в Доллиной спальне.  В субботу утром,  никем  не  видимый,
торжественно  взвешиваю  голенькую,  зимой отбеленную девочку на
весах в ванной комнате. Его видели и слышали в воскресенье утром
(а  мы-то  думали,  что  он ходит в церковь!):  он кричал дочке:
"Вернись не слишком поздно!" -  она  шла  играть  в  теннис.  Он
впускает в дом до странности наблюдательную ее подругу: "Впервые
вижу,  сэр, мужчину в шелковой домашней куртке - кроме, конечно,
как в кинодрамах".

     9

     Я с удовольствием  думал,  что  познакомлюсь  с  Лолитиными
подругами, но в общем они не оправдали ожидания. Перечислю Опаль
Икс,  Линду Голль, Авис Чапман, Еву Розен и Мону Даль - (все эти
фамилии,  за исключением одной, - лишь приближения к настоящим).
Опаль,  застенчивое, мешковатое, прыщавое создание в очках, души
не  чаяла  в Долли,  которая цукала ее.  С Линдой Голль,  лучшей
теннисисткой в школе,  Долли играла сингли не меньше двух раз  в
неделю:  у  меня  есть  подозрение,  что  Линда  была  настоящей
нимфеткой,  но почему-то она у нас не бывала (может быть,  ей не
позволялось  бывать);  она  мне  запомнилась  только как вспышка
самородного солнца на прямоугольнике крытого корта. Из других ни
одна не могла претендовать на нимфетство,  кроме Евы Розен. Авис
представляла  собой  жирную,  коренастую  девочку  с  волосатыми
ногами;   Мона   же,   хоть   и  блистала  какой-то  грубоватой,
чувственной красотой (причем ей было всего на  год  больше,  чем
моей стареющей любовнице),  явно перестала давно быть нимфеткой,
если когда-либо и была таковой.  С другой  стороны,  Ева  Розен,
маленькое "перемещенное лицо" из Франции, служила примером того,
что и не  отличающаяся  исключительной  красотой  девочка  может
иногда   обнаружить,  для  проницательного  любителя,  некоторые
основные элементы  нимфеточной  прелести  -  идеально-тоненькую,
едва   развившуюся   фигуру,   странно-задерживающийся   взгляд,
приподнятые  скуловые  кости.   Ее   блестящие   медные   волосы
напоминали  если  не  окраской,  то шелковистым глянцем,  волосы
Лолиты.  Черты ее  нежного,  молочно-бледного  лица  с  розовыми
губами   и   белесыми   ресницами   лишены   были   той   лисьей
заостренности,  которая свойственна великому  внерасовому  клану
рыжеволосых;  к тому же,  она не носила зеленого - этого мундира
их клана; я вижу ее всегда в черном или темно-вишневом - в очень
элегантном  черном пуловере,  например,  и в черных башмачках на
высоких каблуках;  ногти она мазала гранатово-красным лаком и (к
большому  Лолитиному  отвращению) любила говорить по-французски:
интонации  у  Евы  все  еще  оставались  дивно-чистыми,  но  для
школьных  и  спортивных  терминов  она обращалась к разговорному
американскому  языку,  и   тогда   легкий   бруклинский   акцент
примешивался  к ее речи,  что забавляло меня в этой парижаночке,
ходившей   в   новоанглийскую   школу    со    псевдобританскими
притязаниями.  К сожалению,  Лолита,  которая сперва с уважением
говорила,  что "дядя этой  французской  девчонки  -  миллионер",
скоро  прекратила,  из  каких-то "светских" соображений дружбу с
Евой, так и не дав мне времени насладиться - о, совсем скромно -
ее  душистыми  появлениями  в  нашем  гостеприимном доме.  Милый
читатель знает,  какое значение я  всегда  придавал  присутствию
целой стайки девочек-пажей, утешительнопризовых нимфеток, вокруг
моей Лолиты.  Одно время я М приглядывался к Моне Даль,  которая
часто посещала нас,  особенно в весенний семестр, когда Лолита и
она так ув- Ф  леклись  сценическим  искусством.  Я,  случалось,
спрашивал  себя,  какие  тайны  возмутительно ненадежная Долорес
Гейз сообщила Моне; ведь мне Лолочка успела выболтать - сдавшись
однажды на мою срочную и хорошо оплачиваемую мольбу - совершенно
неслыханные подробности относительно романа, затеянного Моной на
атлантическом курорте с каким-то моряком. Характерно, что Лолита
избрала себе в наперсницы изящную,  холодную, Опытную, блудливую
Мону,  которую я слышал раз (ослышался, по клятвенному заверению
Лолиты)  беспечно  говорящей  в  прихожей  (Лолита  только   что
заметила  про  свой  свитер,  что  он  из  "девственной**,  мол,
шерсти):  "Вот и все,  что есть у тебя в  смысле  девственности,
милашка  моя".  Голос у Моны отличался курьезной хрипотцой;  она
завивала у хорошего  парикмахера  свои  тускло-черные  волосы  и
носила   большие   серьги;  у  нее  были  янтарно-карие,  слегка
навыкате,  глаза  и  сочные  губы.  Лолита   рассказывала,   что
учительницы  журили  Мону за то,  что она навешивает на себя так
много стразовых украшений.  У нее дрожали руки.  Над ней тяготел
умственный  коэффициент  в  сто  пятьдесят пунктов.  Упомяну еще
громадное шоколадно-бурое родимое пятно,  находившееся у нее  на
уже вполне женской спине,  которую я осмотрел в тот вечер, когда
Лолита и она нарядились в очень открытые,  пастельных  оттенков,
платья для бала в Бутлеровской школе.
     Забегаю немного вперед,  но поневоле память  перебегает  по
всей клавиатуре,  когда думаю об этом учебном годе в Бердслее. В
ответ  на  мои  расспросы  о  том,  с  какими  Лолита   волочась
мальчиками,  мадемуазель  Даль  выказала  изящную  уклончивость.
Разговор происходил  в  тот  день,  когда  Лолита,  отправившись
играть  в  теннис  в  тот  весьма "светский" спортивный клуб,  к
которому Линда принадлежала,  звонила оттуда  по  телефону,  что
она,  может быть,  опоздает на целый час,  так что не могу ли я,
пожалуйста,  занять Мону,  когда та придет  репетировать  с  ней
сцену из "Укрощения Строптивой".  И вот красивая Мона,  пуская в
ход все свои модуляции,  все чары обхождения и голоса,  и  глядя
мне   в  глаза  с  какой-то  (или  я  ошибался?)  легкой  искрой
хрустальной иронии, ответила мне так:
     "По правде   сказать,   сэр,   Долли  вообще  не  думает  о
желторотых мальцах. По правде сказать, мы с ней соперницы. И она
и  я безумно влюблены в преосвященного Риггера" (ходячая шутка -
я уже упоминал об этом угрюмом  хромадном  мужлане  с  лошадиной
челюстью; он  меня  довел  чуть  ли  не до смертоубийства своими
впечатлениями от поездки в Швейцарию,  которыми донимал меня  на
какомто чаепитии для родителей, не помню точно когда).
      "А как прошел бал?" "Ах,  буйственно!" "Виноват?" "Не бал,
а восторг.  Словом,  потрясающий бал".  "Долли много танцевала?"
"0,  не так уже страшно много - ей  скоро  надоело(TM).  "А  что
думает  Мона  (томная  Мона) о самой Долли?" "В каком отношении,
сэр?" "Считает ли она,  что Долли преуспевает в школе?" "Что  ж,
девчонка  она  -  ух,  какая!"  "А как насчет общего поведения?"
"Девчонка,  как  следует".  "Да,  но   все-таки...?"   "Прелесть
девчонка!" - и сделав это заключение,  Мона отрывисто вздохнула,
взяла со столика случайно  подвернувшуюся  книгу  и,  совершенно
изменив выражение лица,  притворно нахмурив брови, осведомилась:
"Расскажите мне  про  Бальзака,  сэр.  Правда  ли,  что  он  так
замечателен?" Она придвинулась так близко к моему креслу,  что я
учуял  сквозь  косметическую  муть  духов  и  кремов   взрослый,
неинтересный  запах  ее собственной кожи.  Неожиданно,  странная
мысль  поразила  меня:  а  что   если   моя   Лолитка   занялась
сводничеством? Коли так, она выбрала неудачную кандидатку себе в
заместительницы.  Избегая хладнокровный взгляд Моны,  я с минуту
поговорил  о  французской литературе.  Наконец явилась Долли - и
посмотрела  на  нас,  прищурив  дымчатые  глаза.  Я  предоставил
подружек  самим  себе.  На  повороте  лестницы  было створчатое,
никогда не отворяемое,  паутиной заросшее  оконце,  в  переплете
которого   один  квадратик  был  из  рубинового  стекла,  и  эта
кровоточащая рана среди других бесцветных  клеток,  а  также  ее
несимметричное  расположение  (ход  коня,  бе восемь - це шесть)
всегда меня глухо тревожили.

     10

      Иногда... Ну-ка пожалуйста,  сколько именно раз,  товарищ?
Можете ли вы припомнить четыре,  пять или больше таких  случаев?
Или же ни одно человеческое сердце не вынесло бы свыше двух-трех
раз? Иногда (ничего не могу сказать в ответ на вопрос ваш), в то
время,  как  Лолита  расхлябанно  готовила  заданный урок,  сося
карандаш,  развалясь поперек кресла и  положив  ноги  через  его
ручку,  л сбрасывал с себя все цепи педагогической сдержанности,
отметал все наши ссоры,  забывал все свое мужское самолюбие -  и
буквально на четвереньках подползал к твоему креслу, моя Лолита!
Она тогда смотрела на меня взглядом,  похожим на серый  мохнатый
вопросительный  знак  (говорящий  с недоверием,  с раздражением:
"Как - уже опять?");  ибо ты ни разу не соизволила понять, что я
способен,  без  каких-либо  определенных  намерений,  нестерпимо
хотеть уткнуться лицом в твою шотландскую юбочку,  моя  любимая!
Боже мой - хрупкость твоих голых рук и ног, Боже мой, как тянуло
меня сложить,  обнять все  четыре  этих  прозрачных,  прелестных
конечности,  вроде  как ноги сложенного жеребенка,  и взять твою
голову в мои недостойные руки,  и подтянуть кверху кожу висков с
обеих  сторон,  и  поцеловать твои окитайченные глаза,  и - "Ax,
отстань от меня,  старый павиан!",  говорила ты.  "Христа  ради,
прошу тебя,  отстать от меня наконец!" И я вставал с пола,  а ты
смотрела, нарочитым дерганьем лица подржкая моему нервному тику.
Но ничего, это не имеет значения, я всего лишь животное, ничего,
будем продолжать зту жалкую повесть.

     11

     Как-то в понедельник,  в одно декабрьское,  кажется,  утро,
позвонила мисс Пратт и попросила меня приехать поговорить кое  о
чем. Я знал, что отметки Долли за последний месяц были неважные;
но   вместо    того,    чтобы    удовлетвориться    каким-нибудь
правдоподобным  объяснением вызова,  я вообразил Бог знает какие
ужасы и должен был подкрепить себя пинтой джинанаса,  прежде чем
решиться поехать в школу. Медленно, с таким чувством, будто весь
состою из гортани и сердца, я взошел на плаху.
     Мисс Пратт,  огромная,  неряшливого  вида  женщина с седыми
волосами,  широким,  плоским  носом  и  маленькими  глазками  за
стеклами роговых очков, попросила меня сесть, указав на плюгавый
и унизительный пуф,  меж тем как она сама присела с  тяжеловатой
лихостью на ручку дубового кресла. Несколько секунд она молчала,
вперив в меня взгляд, улыбающийся и любопытный. Мне вспомнилось,
что  она  так  глядела и в первое наше свидание,  но тогда я мог
позволить себе сурово нахмуриться  в  ответ.  Наконец  ее  глаза
соскользнули  с  меня.  Она  впала  в  задумчивость  - вероятно,
напускную.  Как  бы  решившись  на  что-то,  она  стала   обеими
толстопалыми   руками   тереть,   складкой   об   складку,  свою
темно-серую фланелевую юбку у колена,  счищая что-то  -  меловой
след,  что  ли.  Затем  она  сказала - все еще потирая юбку и не
поднимая глаз:
      "Позвольте мне спросить вас без обиняков,  мистер Гейз. Вы
ведь старомодный, европейский отец, не правда ли?"
      "Да нет", сказал я. "Консервативный, может быть, но не то,
что подразумевается под старомодным".
      Она перевела дух,  насупилась, а затем, приподняв большие,
пухлые руки,  хлопнула в ладоши,  выражая намерение обратиться к
сути дела, и снова уставилась на меня блестящими глазками.
      "Долли Гейз",  сказала она,  "очаровательная девчурка,  но
начальная  пора полового созревания ей,  по-видимому,  причиняет
кое-какие затруднения".
      Я слегка поклонился. Что я мог сделать другого?
      "Она все еще маячит",  сказала мисс Пратт, представляя это
маячение соответствующим движением корицей усеянных рук,  "между
двумя зонами,  анальной и генитальной.  В основе  она,  конечно,
очаровательная - "
      Я переспросил: "Простите, между какими зонами?"
      "Вот это заговорил в вас старомодный европеец!" возгласила
Праттша,  слегка  ударив  по  моим  наручным  часам  и  внезапно
выставив   фальшивые   зубы.   "Я  только  хотела  сказать,  что
биологическая тяга и тяга психологическая - хотите  папиросу?  -
не  совсем  сливаются в вашей Долли,  не образуют,  так сказать,
нечто закругленное". Ее руки на миг обхватили невидимый арбуз,
      "Она привлекательна,  умна, но небрежна - (тяжело дыша, не
покидая насеста,  моя собеседница сделала паузу, чтобы взглянуть
на отзыв об успехах очаровательной девчурки,  лежавший справа от
нее на письменном столе). Ее отметки становятся все хуже и хуже.
Вот  я  себя  и  спрашиваю,  мистер  Гейз",  -  снова это мнимое
раздумие.
     "Что ж",  продолжала  она бодро,  "а я вот папиросы курю и,
как наш незабвенный доктор Пирс говаривал,  не горжусь этим,  но
черезвычаянно  это  люблю!"  Она  закурила,  и дым,  который она
выпустила из ноздрей, напомнил мне пару кабаньих клыков.
     "Давайте-ка я  вам  представлю  несколько  деталей,  это не
займет много времени.  Где это у меня?"  (она  стала  перебирать
свои  бумаги).  "Да.  Она  держится  вызывающе  с  мисс Редкок и
невозможно груба с мисс Корморант.  А вот доклад одной из  наших
специальных   научных  работниц:  с  удовольствием  участвует  в
хоровом пении класса,  хотя ее мысли немного как будто блуждают.
При  этом  закидывает ногу на ногу и помахивает левой в такт.  В
рубрике обычных словечек:  лексикон из двухсот сорока двух  слов
обыкновеннейшего  слэнга  подростков с придачей некоторого числа
многосложных  слов  явно   европейского   происхождения.   Много
вздыхает в классе. Где это...? Да. Вот тут за последнюю неделю в
ноябре.  Много вздыхает...  Энергично  жует  резину.  Ногтей  не
кусает,  а жаль - это лучше бы соответствовало общей картине - с
научной точки зрения,  конечно. Менструация, по словам субъекта,
вполне установившаяся.  Не принадлежит в данное время ни к какой
церковной организации. Кстати, мистер Гейз, ее мать была - ? Ах,
вот око что. А вы сами - ? Да, конечно, это никого не касается -
кроме,  может быть,  Господа  Бога.  Нам  еще  кое-что  хотелось
выяснить...   У   нее,   по-видимому,   нет   никаких   домашних
обязанностей?  Ага,  так,  так.  Вы,  мистер Гейз, в