тель.
Проводница-ведьма  исчезла,  а  дорогу  я  плохо  знал.  Широкие
гравийные  улицы пересекали так и сяк призрачные прямоугольники.
Я смутно различил нечто вроде силуэта виселицы,  но это наверное
был  просто гимнастический прибор на школьном дворе;  а в другом
квартале, похожем на пустошь, вырос передо мной в куполообразной
тиши  бледный  храм какой-то местной секты.  Наконец я выехал на
шоссе  и  вскоре  завидел  неоновый  знак  Серебряной  Шпоры   с
аметистовой   надписью  "Все  Занято",  вокруг  которой  маячили
миллионы мотельных мотылей,  называемых "мельниками" - не то  от
"мелькать",  не  то из-за мучнистого оттенка на свету;  и когда,
около трех утра,  после одного из  тех  несвоевременных  горячих
душей,   которые,   как   некий   фиксаж,   только  способствуют
закреплению отчаяния и изнеможения в человеке, я лег в постель -
в ее постель, пахнувшую каштанами и розами, и мятными леденцами,
и теми очень тонкими,  очень своеобразными французскими  духами,
которыми последнее время я позволял ей пользоваться,  я никак не
мог осмыслить  простой  факт,  что  впервые  за   два   года   я
разлучился.  с Лолитой.  Внезапно мне подумалось, что ее болезнь
не что иное,  как странное развитие основной темы,  что  у  этой
болезни  тот  же  привкус и тон,  как у длинного ряда сцепленных
впечатлений,  смущавших и мучивших меня в пути; я вообразил, как
тайный  агент,  или  тайный  любовник,  или  мерзкий шалун,  или
создание моих галлюцинаций  -  все  равно  кто  -  рыщет  вокруг
лечебницы;  Аврора  едва  "согрела  руки",  как говорят сборщики
лаванды у меня на родине,  а я уже снова норовил пробиться в эту
крепость - стучался в ее зеленые двери,  не позавтракав, не имев
стула, не видя конца терзаниям.
     Это было во вторник,  а в среду или четверг, чудно реагируя
- душенька моя!  - на какую-то "сыворотку" (из спермы спрута или
слюны слона),  она почти совсем поправилась,  и врач сказал, что
"денька через два она будет опять скакать".
     Я к ней заходил раза два в день - всего, может быть, восемь
раз,  - но только последнее посещение отчетливо запечатлелось  у
меня  в памяти.  В тот день для меня было большим подвигом выйти
из дому вообще,  ибо я себя уже так чувствовал, точно меня всего
вылущил  грипп,  принявшийся  теперь  за меня.  Никто не узнает,
каких усилий мне стоило отнести все это к  ней  -  букет,  бремя
любви,   книги,   за   которыми  я  ездил  за  шестьдесят  миль:
"Драматические Произведения" Браунинга; "История Танца"; "Клоуны
и Коломбины"; "Русский Балет"; "Цветы Скалистых Гор"; "Антология
Театральной Гильдии" и "Теннис" Елены Вилльс,  которая  выиграла
свой первый национальный чемпионат в пятнадцать лет. В ту минуту
как я,  шатаясь под ношей,  подходил к двери  Лолитиной  частной
палаты,  стоившей  мне  тринадцать  долларов  в день,  Мария Лор
(молодая  гадина,  служившая  сиделкой  и  с  первого  дня  меня
возненавидевшая)  как раз выходила оттуда с остатками Лолитиного
утреннего  завтрака  на  подносе:  она  с  проворным   грохотком
поставила поднос на стул в коридоре и,  вихляя задом, стрельнула
обратно в комнату,  - верно, чтобы предупредить бедную маленькую
Долорес,  что старый тиран подкрадывается на резиновых подошвах,
с букинистическим хламом и  букетом:  последний  я  составил  из
диких  цветов и красивых листьев,  которые я набрал собственными
гантированными руками  на  горном  перевале,  при  первых  лучах
солнца (я почти не спал во всю ту роковую неделю).
      А как кормят мою Карменситу? Мельком я взглянул на поднос.
На   запачканной   яичным  желтком  тарелке  валялся  скомканный
конверт.  Он прежде содержал нечто,  судя по  рваному  краю,  но
адреса не было - ничего не было,  кроме зеленой, пошло-фальшивой
геральдической виньетки с названием мотеля "Пондерозовая Сосна".
Туг   я   произвел  маленькое  шассэ-круазэ  с  Марией,  которая
хлопотливо выбегала опять из Лолитиной комнаты,  -  удивительно,
как  они  шибко двигаются и мало успевают сделать - эти задастые
киски.  Она кинула сердитый взгляд на конверт, который я положил
обратно на тарелку, предварительно разгладив его.
      "Вы бы лучше не трогали",  проговорила она с пеленгаторным
кивком головы. "Можно и пальцы обжечь".
      Возражать?  Ниже  моего  достоинства.  Я   только  сказал:
      "Je croyais que c'etait un 'bill' - pas un billet doux."
      Затем, войдя  в  полную  солнца  комнату,  я  обратился  к
Лолите: "Bonjour, mon petit!"
      "Долорес!", воскликнула Мария Лор,  входя  со  мной,  мимо
меня, сквозь меня - пухлы лахудра - и моргая ресницами и начиная
быстренько складывать  белое  флане-'  левое  одеяло,  продолжая
моргать:  "Долорес, ваш папенька думает, что вы получаете письма
от милого дружка.  Это я" (постукивая себя с  гордым  видом,  по
золоченому  крестику),  "я  получаю  их.  И  мой  папенька может
парлэ-франсэ не хуже вашего".
      Она вышла.  Долорес,  такая розовая, с золотой рыжинкой, с
губами только что ярко накрашенными,  с расчесанными  до  блеска
волосами,  над  которыми  она поработала щеткой,  как это только
умеют  американские  девочки,  лежала,  вытянув  голые  руки  на
одеяле,  и невинно улыбалась - не то мне, не то пустоте. Посреди
ночного столика,  рядом с бумажной салфеткой и карандашом, горел
на солнце ее топазовый перстенек.
     "Какие жуткие траурные цветы", сказала она, принимая букет.
"Но  все  равно  -  спасибо.  Только  будь так мил,  пожалуйста,
обойдись без французского - это только раздражает людей".
     Тут опять  вбежала  обычным  своим  аллюром  спелая молодая
шлюха,  воняя мочой и чесноком, с газетой "Дезерет", которую моя
прелестная  пациентка  жадно  схватила,  не  обращая внимания на
роскошно иллюстрированные тома, принесенные мной.
     "Моя сестра  Анна",  сказала  басконка  (завершая  давешнее
сообщение новой мыслью) "работает в Пондерозе".
     Мне всегда  жаль  Синей  Бороды.  Эти  брутальные братья...
Est-ce que tu ne m'aimes plus,  ma Carmen?  Никогда не любила. Я
теперь не только знал, что моя любовь безнадежна, но знал также,
что они вдвоем замышляют что-то,  сговариваясь,  по-баскски  или
по-земфирски,  против  моей  безнадежной  любви.  Скажу  больше:
Лолита  вела  двойную  игру,  ибо   она   дурачила   и   глупую,
сентиментальную  Марию,  которой поведала,  вероятно,  что хочет
жить у жизнерадостного дядюшки, а не у жестокого, мрачного отца.
И  другая  сиделка,  которой я так и не рассмотрел,  и юродивый,
вкатывавший койки и гроба  в  лифт,  и  чета  идиотских  зеленых
попугайчиков,  занимавшая  клетку  в  приемной,  - все,  все они
участвовали  в  подлом  заговоре.  Мария,  верно,  думала,   что
комедийный  папаша  Профессор Гумбертольди препятствует любовной
интриге между Долорес и  заместителем  отца,  толстеньким  Ромео
(ведь не забудем,  что ты был жирноват,  Ромка,  несмотря на все
эти наркотики - "снежок", "сок радости" и так далее).
     У меня побаливало горло;  я стоял,  переглатывая,  у окна и
глядел на романтическую  скалу,  повисшую  высоко  в  смеющемся,
заговорщическом небе.
     "Моя Кармен",  обратился я к ней (я  иногда  звал  ее  этим
именем),  "мы  покинем этот пересохший,  воспаленный,  свербящий
город, как только тебе позволят встать".
     "Кстати -  мне  нужны  мои  вещи",  проговорила  гитаночка,
подняв холмом колени и перейдя на другую страницу газеты.
      "Потому что, видишь ли", продолжал я, "нет смысла сидеть в
этом городе".
      "Нет смысла сидеть где бы то ни было",  сказала Лолита.
      Я опустился  в  кретоновое  кресло  и,  раскрыв   красивый
ботанический атлас,  попытался, в жужжащей от жара тишине, найти
в нем мои  цветы.  Это  оказалось  невозможным.  Немного  погодя
где-то в коридоре раздался музыкальный звоночек.
      Я не думаю,  чтобы в  этом  претенциозном  госпитале  было
больше  дюжины  больных  (из них "трое или четверо сумасшедших",
как мне весело заявила раз Лолита);  и,  конечно, служащие имели
слишком  много  свободного  времени.  Однако  - тоже ради шика -
строго соблюдались  правила.  Сознаюсь,  что  часто  приходил  в
неуказанные для посещений часы. В порыве мечтательного лукавства
склонная к видениям Мария Лор (в следующий  раз  ей  померещится
une  belle dame toute en bleu,  проплывающая по Гремучей Яруге в
Нью-Лурде) схватила меня за рукав,  намереваясь меня вывести.  Я
посмотрел  на  ее  руку;  она  убрала  ее.  Уходя,  -  уходя  по
собственной воле,  - я услышал,  как Долорес Гейз повторяет мне,
чтобы  я завтра утром принес ей - не могла вспомнить всего,  что
ей нужно было в смысле носильных и других вещей:  "Принеси мне",
крикнула  она (уже вне поля зрения,  ибо дверь тронулась,  дверь
закрывалась, дверь закрылась) - принеси весь новый серый чемодан
и  мамин,  мамин!";  но на следующее утро я дрожал от озноба,  и
пьян был в дым,  и умирал в мотельной постели, где она пролежала
всего несколько минут,  и все,  что я в силах был сделать, ввиду
этих кругами расширяющихся обстоятельств,  было послать  ей  оба
чемодана  с  любовником  моей  вдовушки,  могучим  и добродушным
водителем грузовика.  Я ясно представил себе,  как  моя  девочка
показывает  Марии  свои сокровища...  Разумеется,  я находился в
несколько бредовом состоянии,  и на другой день я настолько  еще
был зыбковат и неоформлен,  что, когда взглянул в окно ванной на
смежный лужок,  то  увидел  прелестный  молодой  велосипед  моей
Долли,   стоявший  там  на  своей  подпорке,  причем  грациозное
переднее колесо было отвернуто от меня,  как всегда,  а на седле
сидел  воробей,  -  но это был велосипед хозяйки,  и,  со слабой
улыбкой покачивая головой вслед нежной грезе,  я насилу добрался
до кровати и долго лежал,  тих и свят,  как сказано - цитирую не
совсем точно - у Роберта Браунинга -

                       Свят? Форсит! Когда Долорес
                       Смуглая на мураве
                       Вырезает, раззадорясь,
                       Вздор о кинобожестве -

- вырезает  из пестрых журнальчиков,  окружавших Долорес на всех
наших стоянках,  а в городе меж  тем  начали  справлять  великий
национальный праздник,  судя по мощным хлопушкам - сущим бомбам,
- которые все время разрывались,  и ровно в час  пятьдесят  пять
дня  мне послышалось чье-то посвистывание за полуоткрытой дверью
коттеджа и затем - стук.
     Это был грузовой шофер Франк - огромный детина:  он остался
стоять на пороге,  держась за дверной косяк и немного  подавшись
вперед.
     "Здрасте. Звонят  в  мотель  из   больницы.   Сиделка   Лор
спрашивает,  лучше  ли мистеру Гумберту и собирается ли он зайти
нынче?"
     За двадцать шагов, Франк казался румяным здоровяком; в пяти
шагах,  как сейчас,  видно было,  что он состоит из румяно-сизой
мозаики  шрамов:  в  Италии,  во время последней войны,  его так
ахнуло,  что он  пролетел  сквозь  стену;  однако,  несмотря  на
неописуемые  увечья,  Франк  способен  был  править колоссальным
грузовиком,   баловаться   рыболовством,   ходить   на    охоту,
пьянствовать и неутомимо пользоваться придорожным бабьем. В этот
день - по случаю ли.  большого праздника или просто  из  желания
позабавить   больного  человека  -  он  снял  перчатку,  которую
обыкновенно носил на левой руке (эта рука сейчас прижата была  к
косяку)  и  являл  завороженному  страдальцу  не  только  полное
отсутствие безымянного пальца и мизинца, но также и голую девку,
с   киноварными  сосками  и  кобальтовой  ижицей,  очаровательно
нататуированную на  тыльной  стороне  его   искалеченной   руки:
указательный  палец  и  средний  изображали ее ноги,  а на кисть
приходилась  ее  голова  в  венчике  из   цветов.   Ах,   просто
прелесть...  особенно,  когда  она,  как сейчас,  прислонялась к
брусу, точно хитрая фея.
      Я попросил  его  передать  Марии Лор,  что я останусь весь
день в постели и позвоню моей дочери в течение завтрашнего  дня,
если  только  буду  себя чувствовать,  вероятно,  полинизейского
происхождения (в мыслях у меня еще попадались опечатки).  Тут он
заметил  направление  моего взгляда и сделал так,  что правое ее
бедрышко блудливо дрыгнуло.
      "Оки-доки", пропел  великан  Франк,  ударил  по  косяку и,
посвистывая,  ушел с моим поручением,  а я продолжал пить,  и  к
утру температура упала,  и,  хотя я был,  как жаба, вял, я надел
свой  фиолетовый  халат   поверх   кукурузно-желтой   пижамы   и
отправился в мотельную контору,  где находился телефон. Все было
хорошо.  Ясный голос сообщил мне,  что: да, все хорошо, моя дочь
вчера  выписалась  из  больницы  около двух часов дня:  ее дядя,
мистер Густав,  заехал  за  ней  со  щенком  кокер-спаньелем,  и
приветом  для  всех,  на  черном  Кадили  Яке;  он  заплатил  по
Доллиному счету наличными и попросил мне передать,  чтобы  я  не
беспокоился,  оставался в теплой постельке,  а они,  мол, едут к
дедушке на ранчо, как было условлено.
      Эльфинстон (он  у  них  тонкий,  но  страшный)  был - да и
остался таким,  надеюсь - премиленький  городок.  Он  напоминал,
знаете,  макет  - своими аккуратными деревцами из зеленой ваты и
домиками  под  красными  крышами,  планомерно  разбросанными  по
паркету  долины,  и  мне  кажется,  я уже вскользь говорил о его
образцовой школе, и храмине, и просторных прямоугольных жилищных
участках,  из  коих  некоторые,  впрочем,  сводились  к довольно
своеобразным загонам,  где  мул  или  единорог  пасся  в  тумане
раннего   июльского  утра.  Забавная  штука:  на  одном  крутом,
грависто-скрежещущем повороте я боком задел стоявшую у  тротуара
машину,   но   сказал  себе  апатически,  а  замахавшему  руками
владельцу - телепатически (в лучшем случае),  что вернусь в свое
время,  адрес:  Бурдская  Школа,  переулок Бурды,  город Кабура;
джин,  поддерживавший жизнь моего сердца,  мутил мозг,  и  после
нескольких пробелов и провалов,  свойственных эпизодам в снах, я
очутился в приемной больницы,  где старался избить доктора и оры
на людей,  прятавшихся под стулья,  и требовал Марии, которая, к
счастью для нее,  отсутствовала в этот день; грубые руки дергали
меня за халат,  оторвав,  наконец,  карман, и каким-то образом я
оказался сидящим верхом на  принятом  мною  за  доктора  Нелюблю
пациенте,  лысом,  смугловатом  мужчине,  который в конце концов
встал с пола и заметил с анекдотическим акцентом:  "Ну,  кто туг
теперь невротик,  я вас спрашиваю?";  после чего высокая суровая
сестра преподнесла мне семь  роскошно  иллюстрированных  книг  в
роскошных  переплетах  и  идеально  сложенный  шотландский плед,
причем попросила расписку;  и в неожиданной тишине я в  передней
заметил полицейского, которому мой коллега-автомобилист указывал
на меня,  и я кротко расписался  в  получении  книг  и  пледа  -
символический жест, означавший, что уступаю мою Лолиту всем этим
макакам,  но что же я мог сделать другого?  Одна  простая  мысль
стояла  как бы нагишом передо мной:  главное - остаться на воле.
Соверши я любой опрометчивый шаг,  - и мне пришлось бы объяснять
все  подробности  своей преступной жизни.  Поэтому я притворился
одуревшим от запоя.  Коллеге-автомобилисту я заплатил,  наплевав
на   страховку,  сколько  он  счел  справедливым.  Голубоглазому
доктору Блю,  который теперь гладил меня по  руке,  я  в  слезах
поведал о слишком обильных возлияниях,  которыми я считал нужным
подбодрить ненадежное,  но здоровое,  не нуждающееся ни в  каких
осмотрах  сердце.  Перед  всей  больницей  я  извинился  с таким
фасонистым поклоном,  что чуть не  упал,  добавив  впрочем,  что
состою  в  неважных  отношениях  с  другими членами Гумбертского
клана.  Самому себе я шепнул,  что пистолет мой в сохранности  и
что я все еще не лишен свободы,  - могу выследить беглянку, могу
уничтожить "брата".

     23

     Расстояние в  тысячу  миль  по шелковисто-гладкому асфальту
отделяло Касбим,  где,  насколько мне было известно, красный бес
по сговору объявился впервые,  от рокового Эльфинстона,  куда мы
прибыли за неделю до Дня Независимости.  Это  путешествие  тогда
заняло  большую  часть  июня,  ибо мы редко проезжали больше ста
пятидесяти миль в день,  проводя остальное время (до  пяти  дней
однажды)  на  разных  стоянках,  -  которые,  вероятно,  были им
детально предусмотрены.  Тут,  значит,  и следовало искать  след
беса;  и  этому-то  я  полностью  посвятил себя после нескольких
неописуемых дней рыскания по безжалостно разветвлявшимся дорогам
в окрестностях Эльфинстона.
      Вообрази, читатель,  меня - такого  застенчивого,  так  не
любящего обращать на себя внимание, наделенного таким врожденным
чувством благопристойности - вообрази меня, скрывающего безумное
горе  под  дрожащей  подобострастной  улыбкой  и  придумывающего
предлог, чтобы с притворной небрежностью перелистать гостиничную
книгу, в которой записаны фамилии, адреса и автомобильные номера
проезжих.  "Послушайте",  говорил я, "я совершенно уверен, что я
здесь  уже  как-то  останавливался  - позвольте мне взглянуть на
записи за середину июня.  Так-с. Нет, все-таки вижу, что ошибся,
-  на  какой смешной улице города живет этот мистер Кук:  Ишо 5.
Простите за беспокойство".  Или же: "Один из моих клиентов стоял
у  вас  -  я  потерял  его  адрес,  - может быть,  вы будете так
добры..." И не раз случалось,  особенно если директор оказывался
определенного  типа  мрачным  мужчиной,  что  мне отказывалось в
собственноручном просмотре.
      У меня  тут отмечено на листочке:  между 5-ым июля и 18-ым
ноября, т. е. до моего возвращения на несколько дней в Бердслей,
я расписался (далеко не всегда, впрочем, останавливаясь на ночь)
в  342  гостиницах  и  мотелях.  Эта  цифра  включает  несколько
заведений  между Касбимом и Бердслеем,  из которых одно подарило
мне несомненную тень беса:  "Роберт Роберт, Мольберт, Альберта".
Мне приходилось  очень  осторожно  распределять  свои розыски во
времени и пространстве,  дабы не возбуждать подозрений;  и было,
вероятно,   по   крайней  мере  пятьдесят  мест,  где  я  просто
справлялся, не расписываясь сам, но это ни к чему -не приводило,
и    я   предпочитал   сооружать   платформу   правдоподобия   и
доброжелательства тем,  что первым делом платил за ненужную  мне
комнату.  Мой обзор показал,  что из трехсот,  примерно, книг не
менее двадцати содержало им оставленный  след:  неспешивший  бес
или останавливался даже чаще нас,  или же - на это он был вполне
способен  -  расписался  кое-где  лишний  раз  с  целью  обильно
снабдить меня издевательскими намеками.  Только раз стоял он там
же иногда же, как и мы, - и спал в нескольких шагах от Лолитиной
подушки.  В  нескольких случаях он ночевал в том же или соседнем
квартале;  нередко он ждал в засаде в промежуточном пункте между
двумя  условленными стоянками.  Как живо помнил я Лолиту,  перед
самым отьездом из Бердслея, лежащей ничком на ковре в гостиной с
грудой  путеводителей  и  карт,  на которых она отмечала этапы и
остановки своим губным карандашом!
     Я сразу установил,  что наш бывший преследователь предвидел
мои изыскания и  подбросил  мне  на  поживу  ряд  оскорбительных
псевдонимов,  каламбуров и прочих вывертов.  В первом же мотеле,
который я посетил -  "Пондерозовая  Сосна",  -  я  нашел,  среди
дюжины  явно человеческих адресов,  следующую мерзость:  Адам Н.
Епилинтер, Есноп, Иллиной. Мой острый глаз немедленно разбил это
на две хамских фразы,  утвердительную и вопросительную.  Хозяйка
соизволила мне сообщить, что мистер Епилинтер пролежал пять дней
в  постели  с  сильным  гриппом,  что  он оставил автомобиль для
починок в неизвестном ей гараже и съехал на новой машине -  4-го
июля. Да, действительно, девушка по имени Анна Лор тут работала,
но это было давно,  теперь она замужем за бакалейщиком  в  Сидар
Сити.  В  одну  прекрасную  лунную  ночь я подкараулил Марию - в
белых сиделочных башмаках она шла по  пустынной  улице;  будучи,
как  многие,  автоматом,  она  собралась  было завопить,  но мне
удалось ее очеловечить довольно прос