соседнем зальце".
      Я направил дружка на носок его ночной  туфли  и  нажал  на
гашетку.  Осечка.  Он посмотрел себе на ногу, на пистолет, опять
на ногу.  Я сделал новое ужасное усилие,  и с  нелепо  слабым  и
каким-то детским звуком пистолет выстрелил. Пуля вошла в толстый
розоватый ковер:  я обомлел, вообразив почему-то, что она только
скатилась туда и может выскочить обратно.
     "Ну, кто был прав?", сказал Куильти. "Вам бы следовало быть
осторожнее. Дайте-ка мне эту вещь, чорт возьми".
     Он потянулся за кольтом.  Я пихнул шута обратно  в  кресло.
Густая  отрада  редела.  Пора,  пора  было уничтожить его,  но я
хотел,  чтобы  он  предварительно  понял,  почему   подвергается
уничтожению.  Я  заразился  его  состоянием.  Оружие в моей руке
казалось вялым и неуклюжим.
     "Сосредоточьтесь", сказал   я,  "на  мысли  о  Долли  Гейз,
которую вы похитили - "
     "Неправда!" крикнул  он.  "Вы  чушь  порете.  Я  спас ее от
извращенного негодяя.  Покажите мне вашу бляху,  если вы  сыщик,
вместо того,  чтобы палить мне в ногу,  скотина! Где бляха? Я не
отвечаю за  чужие  растления.  Чушь  какая!  Эта  увеселительная
поездка  была,  признаюсь,  глупой  шуткой,  но вы ведь получили
девчонку обратно? Довольно пойдемте, хлопнем по рюмочке".
     Я спросил, желает ли он быть казненным сидя  или стоя.
     "Это я должен обдумать",  ответил  он.  "Вопрос  серьезный.
Между прочим - я допустил ошибку.  О которой весьма сожалею.  Я,
видите ли,  не получил никакого удовольствия от вашей Долли. Как
ни грустно,  но я,  знаете ли,  импотент.  А кроме того,  я ведь
устроил ей великолепные каникулы.  Она познакомилась в Техасе  с
замечательными людьми. Вы слыхали, например - "
     И, неожиданно  подавшись  вперед,  он  навалился  на  меня,
причем мой пистолет полетел под комод.  К счастью,  он был более
порывист,  нежели могуч,  и я без труда  пихнул  его  обратно  в
кресло.
     Отдышавшись, он сложил руки на груди и сказал:
     "Ну вот,  доигрались.  Vous voilh dans de beaux draps,  mon
vieux".
     Я наклонился. Он не двинулся. Я наклонился ниже.
     "Дорогой сэр",  сказал он, "перестаньте жонглировать жизнью
и  смертью.  Я  драматург.  Я  написал много трагедий,  комедий,
фантазий.  Я сделал в частном порядке фильмы из "Жюстины" Сада и
других эскапакостей восемнадцатого века. Я автор пятидесяти двух
удачных сценариев.  Я знаю все ходы и выходы.  Дайте мне взяться
за это.  В другой комнате есть,  кажется, кочерга, позвольте мне
ее принести, и с ее помощью мы добудем ваше имущество".
      Суетливо, деловито,  лукаво, он встал снова, пока говорил.
Я пошарил под комодом,  стараясь одновременно не спускать с него
глаз.  Вдруг я заметил,  что дружок торчит из-под радиатора близ
комода.  Мы опять вступили в борьбу. Мы катались по всему ковру,
в обнимку,  как двое огромных беспомощных детей.  Он был наг под
халатом,  от него мерзко несло козлом,  и я задыхался,  когда он
перекатывался   через  меня.  Я  перекатывался  через  него.  Мы
перекатывались через меня.  Они перекатывались  через  него.  Мы
перекатывались через себя.
      В напечатанном виде эта книга читается,  думаю,  только  в
начале двадцать первого века (прибавляю к 1935-ти девяносто лет,
живи долго,  моя любовь); и пожилые читатели, наверное, вспомнят
в этом месте "обязательную" сцену в ковбойских фильмах,  которые
они  видели  в  раннем  детстве.   Нашей   потасовке,   впрочем,
недоставало кулачных ударов,  могущих сокрушить быка, и летающей
мебели.  Он и я были двумя крупными  куклами,  набитыми  грязной
ватой и тряпками. Все сводилось к безмолвной, бесформенной возне
двух литераторов,  из которых один разваливался от наркотиков, а
другой  страдал  неврозом  сердца  и к тому же был пьян.  Когда,
наконец,  мне  удалось  овладеть  своим  драгоценным  оружием  и
усадить опять сценариста в его глубокое кресло,  мы оба пыхтели,
как королю коров и барону баранов никогда не  случается  пыхтеть
после схватки.
      Я решил осмотреть пистолет - наш пот мог,  чего доброго, в
нем  что-нибудь испортить - и отдышаться,  до того как перейти к
главному номеру программы.  С целью заполнить паузу, я предложил
ему  прочитать  собственный  приговор  - в той ямбической форме,
которую я ему придал.  Термин "поэтическое  возмездие"  особенно
удачен в данном контексте. Я передал ему аккуратно написанный на
машинке листок.
     "Ладно", сказал он. "Прекрасная мысль. Пойду за очками" (он
попытался встать).
     "Нет"
     "Как хотите. Читать вслух?"
     "Да".
     "Поехали. Ага, это в стихах":

                   За то, что ты взял грешника врасплох,
                   За то, что взял врасплох,
                   За то, что взял,
                   За то, что взял врасплох мою оплошность...

     "Ну, это, знаете, хорошо. Чертовски хорошо!"

                   ...Когда нагим Адамом я стоял
                   Перед законом федеральным
                   И всеми жалящими звездами его -

     "Прямо великолепно!"

                   За то, что ты воспользовался этим
                   Грехом моим, когда
                   Беспомощно линял я, влажный, нежный,
                   Надеясь на благую перемену,
                   Воображая брак в гористом штате,
                   И целый выводок Лолит...

     "Ну, это я не совсем понял".

                   За то, что ты воспользовался этой
                   Основою невинности моей,
                   За то, что ты обманом -

     "Чуточку повторяетесь, а? Где я остановился?.. Да".

                   За то, что ты обманом отнял
                   Возможность искупленья у меня,
                   За то, что взял ее
                   В том возрасте, когда мальчишки
                   Играют пушечкой своей...

     "Так-с, первая сальность".

                   Она пушистой девочкой была,
                   Еще носила маковый венок,
                   Из фунтика еще любила есть
                   Поджаренные зерна кукурузы
                   В цветистом мраке, где с коней за деньги
                   Оранжевые падали индейцы,
                   За то, что ты ее украл
                   У покровителя ее,
                   - А был он величав, с челом как воск -
                   Но ты - ему ты плюнул
                   В глаз под тяжелым веком, изорвал
                   Его шафрановую тогу,
                   И на заре оставил кабана

                   Валяться на земле в недуге новом,
                   Средь ужаса фиалок и любви,
                   Раскаянья, отчаянья, а ты
                   Наскучившую куклу взял
                   И, на кусочки растащив ее,

                       Прочь бросил голову. За это,
                       За все, что сделал ты,
                       За все, чего не сделал я,
                       - Ты должен умереть!"

     "Ну что ж,  сэр,  скажу без обиняков, дивное стихотворение!
Ваше лучшее произведение, насколько могу судить".
     Он сложил листок и отдал мне его.
     Я спросил его,  хочет ли он  сказать  что-нибудь  для  него
важное  перед  смертью.  Кольт был опять "применим в отношении к
персоне". Он посмотрел на него. Он глубоко вздохнул.
     "Послушайте, дядя",  сказал  он.  "Вы  пьяны,  а  я больной
человек.  Давайте отложим это дело. Я нуждаюсь в покое. Я должен
пестовать  свою  импотентность.  Сегодня  заходят друзья,  чтобы
везти меня на большой матч.  Этот фарс с  пальбой  из  пистолета
становится страшно скучным.  Мы с вами светские люди во всем - в
эротических вкусах,  белых  стихах,  меткой  стрельбе.  Если  вы
считаете,  что я вас обидел, я готов на необычайные компенсации.
Не исключен даже старомодный поединок, на саблях или пистолетах,
в Бразилии   или   другом   удобном  месте.  Моя  память  и  мое
красноречие не на  высоте  нынче,  но,  право  же,  мой  дорогой
господин  Гумберт,  вы  были  далеко  не идеальным отчимом,  и я
отнюдь не заставлял вашу  маленькую  протеже  присоединиться  ко
мне.  Это  она  заставила  меня  перевезти  ее  в  более веселое
прибежище.  Сей дом  не  столь  хорошо  оборудован,  как  ранчо,
которое  мы  делили  с  дорогими друзьями;  все же он просторен,
прохладен и летом и зимовал - словом,  комфортабелен, а потому -
ввиду  того,  что  я собираюсь навсегда уехать на покой в Англию
или Флоренцию,  - я предлагаю вам поселиться  туг.  Дом  -  ваш,
бесплатно.  При  условии,  что вы перестанете направлять на меня
этот (он отвратительно выругался) пистолет.  Между прочим,  - не
знаю,   любите  ли  вы  диковинки,  но  если  любите,  могу  вам
предложить,  тоже  бесплатно,  в  качестве  домашнего   зверька,
довольно волнующего маленького монстра, девицу с тремя грудками,
одна  из  которых  -  прелесть,  и  вообще  -   это   редкое   и
очаровательное чудо природы.  А теперь - soyons raisonnables. Вы
меня только гнусно раните и потом будете гнить в тюрьме, меж тем
как  я  буду поправляться в тропической обстановке.  Обещаю вам,
Брюстер, что вы заживете здесь счастливо, пользуясь великолепным
погребом и всем доходом с моей следующей пьесы,  - у меня сейчас
маловато в банке,  но ничего,  буду жить долгами,  как  жил  его
отец,  по словам поэта. Тут есть еще одно преимущество, а именно
- чрезвычайно надежная и подкупная уборщица,  миссис Вибрисса  -
интересное имя,  - которая приходит из деревни два раза в неделю
- увы,  не сегодня,  - у нее есть внуки и внучки,  и  я  кое-что
такое  знаю  о главе местной полиции,  что могу им распоряжаться
как рабом.  Я драматург. Меня прозвали американским Метерлинком.
Отвечаю на это: Метерлинк - шметтерлинг. Довольно. Все это очень
унизительно,  и я не уверен,  что поступаю правильно.  Избегайте
употреблять геркуланиту с ромом. А теперь будьте благоразумным и
уберите пистолет.  Я как-то  познакомился  с  вашей  незабвенной
супругой.  Весь  мой  гардероб  в  вашем распоряжении.  Ах,  еще
кое-что.  Это вам понравится.  У меня есть наверху исключительно
ценная  коллекция  эротики.  Назову  хотя  бы  роскошный фолиант
"Остров Багратиона" известной путешественницы  и  психоаналистки
Мелании  Вейсс  -  поразительная  женщина,  поразительный труд -
уберите пистолет - со снимками свыше восьмисот мужских  органов,
которые  она  осмотрела  и  измерила в 1932-ом году на острове в
Бардинском   Море,   и   весьма    поучительными    диаграммами,
вычерченными  с  большой  любовью  под благосклонными небесами -
уберите  пистолет,  -  а  кроме  того,  я  могу   вам   устроить
присутствие при казнях,  не всякий знает, что электрический стул
покрашен в желтый -"
      Я выстрелил.  На этот раз пуля попала во что-то твердое, а
именно в спинку черной качалки,  стоявшей в  углу  (и  несколько
похожей на скиллеровскую),  причем она тотчас пришла в действие,
закачавшись так шибко и бодро,  что человек,  который вошел бы в
комнату,  был  бы  изумлен  двойным  чудом:  движением  одинокой
качалки,  ходуном ходящей в углу,  и зияющей пустотой кресла,  в
котором  только что находилась моя фиолетовая мишень.  Перебирая
пальцами поднятых рук,  молниеносно крутя крупом,  он мелькнул в
соседнее зальце, и в следующее мгновение мы с двух сторон тянули
друг у друга, тяжело дыша, дверь, ключ от которой я проглядел. Я
опять победил,  и с еще большей прытью Кларий Новус сел за рояль
и взял  несколько  уродливо-сильных,  в  сущности  истерических,
громовых аккордов: его брыла вздрагивали, его растопыренные руки
напряженно  ухали,  а  ноздри  испускали  тот  судорожный  храп,
которого не было на звуковой дорожке нашей кинодраки.  Продолжая
мучительно напевать в нос,  он сделал  тщетную  попытку  открыть
ногой  морского вида сундучок,  подле рояля.  Следующая моя пуля
угодила ему в бок,  и он стал подыматься с табурета все  выше  и
выше,  как  в  сумасшедшем  доме  старик Нижинский,  как "Верный
Гейзер"  в  Вайоминге,  как  какой-то  давний  кошмар  мой,   на
феноменальную высоту,  или так казалось, и, разрывая воздух, еще
сотрясаясь от темной сочной музыки,  откинув голову,  с воем, он
одну  руку  прижал ко лбу,  а другой схватился за подмышку,  как
будто его ужалил шершень;  после чего спустился опять на землю и
опять, приняв образ толстого мужчины в халате, улепетнул в холл.
     Вижу, как я последовал за ним через  холл,  где  с  какимто
двойным,  тройным,  кенгуровым  прыжком,  оставаясь  стойком  на
прямых ногах при каждом скачке,  сперва  за  ним  следом,  потом
между  ним  и  парадной  дверью,  я  исполнил напряженно-упругий
танец,  чтобы помешать ему выйти,  ибо дверь,  как во сне,  была
неплотно затворена.
     Опять преобразившись,   став   теперь   величественным    и
несколько мрачным, он начал подниматься по широкой лестнице - и,
переменив позицию,  но не подступая близко,  я произвел один  за
другим  три-четыре  выстрела,  нанося ему каждым рану,  и всякий
раз,  что я это с ним делал,  делал эти ужасные вещи,  его  лицо
нелепо  дергалось,  словно  он  клоунской  ужимкой преувеличивал
боль;  он замедлял шаг,  он  закатывал  полузакрытые  глаза,  он
испускал  женское  "ах"  и  отзывался  вздрагиванием  на  каждое
попадание,  как если бы я щекотал его,  и,  пока мои  неуклюжие,
слепые пули проникали в него,  культурный Ку говорил вполголоса,
с  нарочито  британским  произношением,  -  все   время   ужасно
дергаясь,   дрожа,   ухмыляясь,   но  вместе  с  тем  как  бы  с
отвлеченным, и даже любезным, видом: "Ах, это очень больно, сэр,
не надо больше...  Ах, это просто невыносимо больно, мой дорогой
сэр.  Прошу вас,  воздержитесь.  Ах, до чего больно... Боже мой!
Ух! Отвратительно... Знаете, вы не должны были бы - ". Его голос
замер,  когда  он  долез  до  площадки,  но  он  продолжал  идти
необыкновенно  уверенным  шагом,  несмотря на количество свинца,
всаженное в его  пухлое  тело,  и  я  вдруг  понял,  с  чувством
безнадежной   растерянности,   что  не  только  мне  не  удалось
прикончить его,  но что я заряжал беднягу новой энергией,  точно
эти пули были капсюлями, в которых играл эликсир молодости.
     Я снова  зарядил  пустой  кольт  -  черными  и  обагренными
руками,  - тронул что-то,  умащенное его густой кровью.  Затем я
поспешил присоединиться к нему на верхнем этаже.
     Он шагал  по  галерее,  окровавленный  и важный,  выискивая
открытое окно,  качал головой и все еще старался уговорить  меня
не  совершать  убийства.  Я  попытался  попасть ему в висок.  Он
отступил в свою спальню с пурпурным месивом вместо уха.
      "Вон, вон  отсюда",  проговорил  он,  кашляя  и плюя;  и с
бредовым изумлением я увидел,  как этот забрызганный кровью,  но
все  еще  подвижный человек влезает в постель и заворачивается в
хаос простынь и одеял.  Я выстрелил в него почти в упор, и тогда
он   откинулся   назад,   и   большой   розовый  пузырь,  чем-то
напоминавший  детство,  образовался  на  его  губах,  дорос   до
величины игрушечного воздушного шара и лопнул.
      Возможно, что в течение двух-трех' секунд я потерял  связь
с действительностью,  но это отнюдь не походило на то потемнение
рассудка, на которое норовят сослаться обыкновенные преступники;
напротив,  хочу подчеркнуть, что я ответствен за каждую пролитую
каплю его пузырчатой крови;  произошел,  однако, некий временной
сдвиг:  я  сидел  в  супружеской  спальне,  где в постели лежала
больная Шарлотта. Куильти умирал. Вместо пистолета (на котором я
сидел) я держал в руках его туфлю.  Я очнулся, устроился удобнее
в кресле и взглянул на наручные часы.  Стекло  пропало,  но  они
шли.  Вся  эта  грустная история заняла больше часа.  Он наконец
затих.  Никакого  облегчения  я  не  испытывал;  наоборот,  меня
тяготило  еще  более  томительное бремя,  чем то,  от которого я
надеялся избавиться. Я не мог заставить себя путем прикосновения
убедиться в его смерти.  Во всяком случае,  на вид он был мертв:
недоставало доброй четверти его лица, и уже спустились с потолка
две мухи,  едва веря своему небывалому счастью. Руки у меня были
не в лучшем виде, чем у него. Я умылся кое-как в смежной ванной.
Теперь  мне  можно  было  отбыть.  Когда  я  вышел  на  площадку
лестницы,  меня ожидал сюрприз:  живое жужжание, которое я уже и
прежде  слышал  и  принимал  за  звон  в ушах,  оказалось смесью
голосов и граммофонной музыки, исходившей из нижней гостиной.
      Я нашел  там группу только что,  видимо,  прибывших людей,
которые  беззаботно  распивали   хозяйскую   водку.   В   кресле
развалился огромный толстяк;  две черноволосых,  бледных молодых
красотки,  несомненно  сестры,  одна  побольше,  другая   (почти
ребенок)  поменьше,  скромно  сидели  рядышком  на  краю  тахты.
Краснощекий тип с ярко-голубыми глазами как раз  принес  им  два
стакана с чем-то из кухни-бара,  где две-три женщины болтали меж
собой и звякали кусочками льда. Я остановился в дверях и сказал:
"Господа, я только что убил Клэра Куильти". "И отлично сделали",
проговорил краснощекий тип,  предлагая при этом напиток  старшей
из   двух   красоток.   "Кто-нибудь  давно  бы  должен  был  его
укокошить",  заметил толстяк.  "Что он говорит, Тони?", спросила
увядшая  блондинка  из-под арки бара.  "Он говорит",  ответил ей
краснощекий,  "что он убил Ку".  "Что ж",  произнес  еще  другой
господин,  приподнявшись  с  корточек  в  углу гостиной,  где он
перебирал  граммофонные  пластинки.  "Что  ж,  мы  все  в   один
прекрасный  день должны бы собраться и это сделать".  "Как бы то
ни было",  сказал Тони,  "ему пора бы спуститься.  Мы  не  можем
долго  ждать,  если хотим попасть к началу игры'*.  "Дайте этому
человеку чего-нибудь выпить",  сказал толстяк.  "Хотите  пива?",
спросила женщина в штанах, показывая мне издали кружку.
     Только красотки на тахте,  обе в черном,  молчали;  младшая
все потрагивала медальон на белой шейке,  но обе молчали,  такие
молоденькие,  такие доступные.  Музыка на мгновение остановилась
для  перемены  пластинки,  и  тут  донесся глухой шум со стороны
лестницы.  Тони и  я  поспешили  в  холл.  Куильти,  которого  я
совершенно не ждал,  выполз каким-то образом на верхнюю площадку
и  там  тяжело  возился,  хлопая  плавниками;  но  вскоре,  упав
фиолетовой кучей, застыл - теперь уже навсегда.
     "Поторопись, Ку",  смеясь  крикнул  Тони,  и  со   словами:
"По-видимому,   после  вчерашнего  -  не  так-то  скоро...",  он
вернулся в гостиную,  где музыка заглушила остальную  часть  его
фразы.
     Вот это  (подумал  я)  -   конец   хитроумного   спектакля,
поставленного  для  меня  Клэром  Куильти.  С  тяжелым сердцем я
покинул этот деревянный замок и  пошел  сквозь  петлистый  огонь
солнца к своему Икару.  Две другие машины были тесно запаркованы
с обеих сторон от него, и мне не сразу удалось выбраться.

     36

     Все, что  за  этим следует,  - довольно плоско и бледно.  Я
медленно поехал под гору и через  некоторое  время  спохватился,
что  это  вовсе  не  дорога  в Паркингтон.  Макинтош я оставил в
будуаре,  а дружка в ванной.  Нет, это не был тот дом, в котором
мне хотелось бы жить.  Мелькнула досужая мысль, что, может быть,
гениальный хирург изменит собственную карьеру и вместе с  нею  -
как   знать  -  всю  судьбу  человечества,  тем,  что  воскресит
Курилкуильти,  КлэраДромадера.  Мне,  в общем,  было, все равно;
хотелось  забыть  всю  эту мерзость,  - и,  когда я впоследствии
узнал,  что он  не  ожил,  я  только  одному  обрадовался  -  не
придется,  значит, мысленно следить много месяцев за мучительным
и  отталкивающим  процессом  его   выздоровления,   прерываемого
всякими    неудобосказуемыми    ухудшениями   и   операциями   и
увенчанного,  может быть,  моим визитом к нему с целью перевести
его  воочию  в  реальность  телесности  из  положения  призрака.
Апостол Фома был не так глуп.  Но не  странно  ли,  что  чувство
осязания,   которое  бесконечно  менее  ценится  человеком,  чем
зрение,  не  только  теряется  реже  всего,  но   становится   в
критические   минуты   нашим   главным,  е