м махом,  возвращая мяч за мячом над самой
сеткой в глубь корта,  и ритмический распорядок этих ударов  был
так   классически   прост,   что  собственное  мое  передвижение
сводилось,  в  общем,  к  плавному  прогуливанию   туда-сюда   -
настоящие  игроки  поймут,  что  я  туг хочу выразить.  Резаный,
довольно густо скошенный сервис,  который я унаследовал от  етца
(научившегося  ему,  в  свою  очередь,  от  француза  Декюжи или
бельгийца Бормана -  старых  его  друзей  и  великих  чемпионов)
наделал бы моей Лолите немало трудностей, захоти я их причинить.
Но кто бы решился смутить такую ясноглазую милочку?  Упомянул ли
я  где-нибудь,  что  ее  голы  рука  была  отмечена  прививочной
осьмеркой оспы?  Что я любил ее безнадежно?  Что ей  было  всего
лишь четырнадцать лет?
     Любознательная бабочка, нырнув, тихо пролетела между нами.
     Вдруг вижу   -   откуда  ни  возьмись,  появляются  двое  в
теннисных трусиках:  рыжий мужчина, лет на восемь моложе меня, с
обожженными  на  солнце малиновыми голенями;  и довольно матовая
брюнеточка,  года на два  старше  Лолиты,  с  капризным  ртом  и
жестким  взглядом.  Как  это обыкновенно бывает у добросовестных
новичков,  их ракеты были в чехлах и рамах,  и несли они  их  не
так,  как  носишь  естественные  и  удобные  продления некоторых
специализированных мышц,  а  как  если  бы  это  были  молотища,
мушкетоны,  коловороты  или мои собственные вкусные,  громоздкие
грехи.  Несколько бесцеремонно усевшись около моего драгоценного
в некотором  смысле  пиджака на скамейку сбоку от площадки,  они
принялись  весьма  громогласно   восхищаться   чередой   ударов,
состоявшей  из  чуть  ли  не пятидесяти обменов,  которые Лолита
невинно помогла мне выходить и поддержать,  пока перебой в серии
не  заставил  ее издать стон при виде того,  как ее смэш ушел за
черту,  после чего она на мгновение поникла, ослабев от смеха, -
золотое мое существо!
     Меня разбирала жажда;  я направился к  фонтанчику  питьевой
воды.  Этим  воспользовался  рыжий,  чтобы  подойти  ко  мне и в
скромных выражениях предложить игру вчетвером. "Меня зовут Билль
Мид",  сказал  он,  "а это,  Фэй Пэйдж,  актриска.  Ма фиансэ" -
добавил он (указывая своей  нелепо  забронированной  ракетой  на
светскую Фэй,  уже болтавшую с Лолитой).  Я начал было отвечать:
"Спасибо,  но" - (ненавижу,  когда мою чистокровку  впутывают  в
тяп-да-ляпицу пошлых сапожников), когда меня отвлек поразительно
музыкальный  оклик:  отельный  казачок  дробно  бежал  вниз   по
ступеням к нашей площадке и делал мне знаки. Оказалось, что меня
требуют к телефону по экстренному иногороднему вызову,  -  столь
экстренному,  что для меня даже "держат линию". "Иду", сказал я,
схватил пиджак (тяжесть кольта во внутреннем кармане)  и  сказал
Лолите,   что  сейчас  вернусь.  Она  как  раз  подбирала  мячик
(европейским способом,  т.  е.  соединенным рывком носка ноги  и
края ракеты, что было одной из немногих хороших вещей, которым я
ее научил) и улыбнулась, - она улыбнулась мне!
     Некий зловещий  штиль  дозволял  сердцу держаться на плаву,
пока я следовал за мальчишкой к отелю. Есть краткая американская
фраза,  в которой разоблачение,  возмездие,  застенок,  смерть и
вечность  выражаются  путем  удивительно  отталкивающей  формулы
"дзис ис ит", - "вот оно!", "это оно и есть!" Я оставил Лолиту в
довольно посредственных руках,  но  все  равно.  Буду,  конечно,
бороться.  Бешено  бороться.  Лучше  все уничтожить,  чем от нее
отказаться. Да, действительно, крутоватая лестница.
     В бюро гостиницы горбоносый мужчина с очень темным,  думаю,
прошлым,  которое стоило бы расследовать, передал мне сообщение,
написанное его  рукой.  Междугородная  линия  меня  все-таки  не
дождалась.  В  записке  говорилось:  "Мистер  Гумберт.   Звонила
директорша  Бурдалейской  (так!) школы.  Летний номер:  Бурдолей
2-82-82.  Пожалуйста,  позвоните ей не  откладывая.  Чрезвычайно
важное дело".
     Я сложил свое  длинное  тело  в  телефонную  будку,  принял
таблетку  и  в  продолжении  десяти  минут  воевал  с  исчадьями
призрачного пространства.  Постепенно наладился  некий  квартет;
сопрано: такого номера нет в Бердслее; альт: мисс Пратт уехала в
Англию;  тенор:  Бердслейская школа не звонила; бас: звонить она
не  могла,  так  как все равно никто не знал,  что в этот именно
день  я  буду  именно  в  этой  колорадской  гостинице.   Больно
уязвленный мной горбоносый служащий любезно согласился выяснить,
вызывали ли меня вообще из "Бурдолея".  Оказалось - не вызывали.
Вероятно,  какой-то  местный  шалун  набрал  номер  и смылся.  Я
поблагодарил  служащего.  Он  ответил:  ради  Бога.  Побывав   в
журчащем  писсуаре  и зарядившись в баре,  я пустился в обратный
путь.  С первой  же  терассы  я  увидел  наш  корт:  он  казался
величиной   с   детскую   грифельную  доску  -  плохо  вытертую.
Золотистая  Лолита  участвовала  в  игре  смешанных   пар.   Она
двигалась   как   прекрасный  итальянский  ангел  -  среди  трех
отвратительных калек фламандской школы. Один из них, ее партнер,
меняясь  с  ней  сторонами,  шутовским жестом хлопнул ее по заду
ракетой.  У него была удивительно круглая голова; его коричневые
штаны  совершенно  не  подходили для тенниса.  Произошло краткое
замешательство - он увидел меня на лестнице и, отбросив ракету -
мою  ракету!  - стал карабкаться по крутому газону,  отделявшему
теннис  от  бульвара.   Он   тряс   кистями   рук   и   локтями,
нарочито-комически  изображая птицу с недоразвитыми крыльями,  и
долез так, на кривых ногах, до улицы, где его ждал дымчато-серый
автомобиль. В Следующую минуту и он и серая дымка исчезли. Когда
я сошел к корту,  оставшаяся тройка уже собирала и рассматривала
мячи,  сортируя их: я утром купил полдюжины новых; на чужих были
домодельные отметины кровавого цвета.
      "Скажите, мистер Мид, кто был этот господин?"
      Сперва Билль,  потом   Фэй   с   очень   серьезным   видом
отрицательно покачали головой.
     "Представьте себе",  объяснила Фэй, "какой-то нелепый нахал
присоединился к нам,  чтобы составить вторую пару.  Неправда ли,
Долли?"
     Она уже  была  для них Долли.  Рукоятка моей ракеты все еще
была омерзительно теплая на ощупь.  Перед тем  как  подняться  в
отель,  я увел ее в узкую аллейку,  наполовину заросшую душистым
кустарником в сизых цветах,  и уже собрался дать волю  назревшим
рыданиям,  -  собрался  умолять ее,  зачарованную,  равнодушную,
чтобы она  рассеяла  как-нибудь,  хотя  бы  ложью,  тяжкий  ужас
обволакивающий  меня  -  как  вдруг  мы  очутились  прямо позади
странно корчившейся пары,  - вроде того как сталкивается чета  с
четой  в  идиллической  обстановке  старых комедий.  Билль и Фэй
совершенно изнемогали  от  смеха  -  мы  видимо  пришли  посреди
какой-то их приватной шуточки. Это не имело больше значения.
     Таким тоном,  как будто это не имело большого значения, как
будто   жизнь   автоматически   продолжала   катиться  по  кругу
всегдашних забав,  Лолита сказала,  что пойдет  переодеться  для
купанья,  - хотела поваландаться до вечера у бассейна: ведь день
был дивный, Лолита!

     21

     "Ло! Лола!  Лолита!"  -  слышу себя восклицающим с порога в
солнечную даль,  причем акустика  времени,  сводчатого  времени,
придает  моему  зову  и  его  предательской  хриплости так много
тревоги,  страсти и муки,  что право  же,  будь  Лолита  мертва,
рывком  раскрылся  бы ее застегнутый на молнию нейлоновый саван.
Я,  наконец,  настиг ее посредине гладкой муравчатой террасы,  -
она убежала, пока я еще переодевался. Ах, Лолита! Там она играла
с собакой - с собакой,  а не со мной.  Пес (какой-то полутерьер)
ронял  и  снова  защелкивал  в  зубах - да еще как-то пригонял к
челюсти - мокрый красный гуттаперчевый мячик;  передними  лапами
брал быстрые аккорды на упругом газоне; и куда-то ускакивал. Мне
только хотелось узнать где она,  я вce  равно  не  мог  купаться
из-за ужасного состояния моего сердца,  но кому какое было дело,
и вот она играла с собакой, а я стоял тут же, в халате, и уже не
звал  ee;  но  вдруг чтo-то в узоре ее движений поразило меня...
она  кидалась  туда-сюда  в  своих  ацтеково-красных  плавках  и
бюстгальтерчике, и было что-то восторженное, чуть ли не безумное
в ее резвлении,  далеко  превосходившее  простое  веселие.  Даже
собака  казалась  означенной  ее  преувеличенным  ликованием.  Я
поглядел кругом и тихо положил руку на грудь.  Бирюзовый бассейн
за  террасой  уже  бы не там,  а у меня в грудной клетке,  и мои
органы плавали в нем,  как плавают  человеческие  испражнения  в
голубой   морской   воде  вдоль  набережной  в  Ницце.  Один  из
купальщиков отошел от бассейна и,  наполовину скрытый  павлиньей
тенью листвы,  замер,  держась за концы полотенца, накинутого на
него,  и янтарным взглядом  следя  за  Лолитой.  Так  он  стоял,
закамуфлированный  светотенью,  искаженный  ягуаровыми бликами и
замаскированный собственной наготой;  влажные  черные  волосы  -
вернее,  остатки  волос - прилипли к его круглому черепу,  усики
над красной губой  казались  мокрой  кляксой,  шерсть  на  груди
ширилась   двукрылым  трофеем,  пульсировал  пуп,  яркие  брызги
стекали по косматым  ляжкам,  тесные,  мокрые  черные  купальные
трусики  чуть  не  лопались  от здоровой силы там,  где выпуклым
очерком обозначалась чудовищная мошна, круто подтянутая кверху и
толстым щитом находившая на запрокинутую снасть сатира. И пока я
глядел на его круглое,  орехово-коричневое лицо,  меня  осенило,
что ведь узнал-то я его по отражению в нем образа моей дочери, -
это была та же гримаса блаженства,  но только  превратившаяся  в
нечто  уродливое в переводе на мужеский лад.  А кроме того,  мне
было ясно,  что девочка,  моя девочка,  зная,  что он смотрит на
нее,  наслаждается  его  похотливым  взглядом и напоказ для него
скачет и веселится,  - мерзкая,  обожаемая потаскушка! Кинувшись
за  мячом  и  не  поймав  его,  она Повалилась на спину,  бешено
работая в воздухе неприличными, молодыми ногами; со своего места
я почуял мускус 'ее возбуждения;  и туг,  окаменев от священного
отвращения, я увидел, как мужчина прикрыл глаза, обнажил ровные,
противно-маленькие   зубы  и  прислонился  к  дереву,  в  листве
которого целая стая пятнистых приапов  исходила  дрожью.  Тотчас
после этого произошла необыкновенная метаморфоза.  Он уже был не
сатир, а мой чрезвычайно добродушный и глупый швейцарский дядя -
тот  Густав  Трапп,  не  раз упомянутый мной,  который,  бывало,
пытался нейтрализовать запой (хлестал пиво, смешанное с молоком,
свинюга)   тем,  что  заправским  штангистом  поднимал  тяжести,
шатаясь и крякая,  на  берегу  озера,  в  старомодном  купальном
костюме, лихо спущенном с одного плеча. Теперешний Трапп заметил
меня  издали  и,  растирая  затылок   натянутым   между   руками
полотенцем,  с притворной беспечностью удалился по направлению к
бассейну.  И,  как если бы погасло  озарявшее  ее  игру  солнце,
Лолита  притихла  и  медленно  встала с земли,  игнорируя мячик,
который терьер удобно положил  перед  ней.  Кто  может  сказать,
какие  глубокие  обиды  мы  наносим  собаке тем,  что прекращаем
возню!  Я начал  говорить  что-то,  но  вдруг  сел  на  траву  с
совершенно  невероятной  болью  в груди,  и меня вырвало потоком
каких-то  бурых  и  зеленых  веществ,  которых,  насколько   мне
помнилось, я не ел.
      Я увидел глаза Лолиты:  их  взгляд  мне  показался  скорее
расчетливым,  чем испуганным.  Я услышал, как она сказала доброй
даме,  подошедшей к нам,  что с ее папой  приключился  "какой-то
припадок".  Затем  я  долгое время лежал на шезлонге и опорожнял
рюмочку за рюмочкой.  Уже на другое  утро  я  почувствовал  себя
достаточно окрепшим, чтобы продолжать путешествие (чему доктора,
лечившие меня впоследствии, не могли поверить).

     22

      Двухкомнатный коттедж, вперед задержанный нами, под знаком
Серебряной Шпоры,  в Эльфинстоне (не дай Бог никому услышать  их
стон),  оказался принадлежащим к лакированной,  смугло-сосновой,
избяной породе,  которая так нравилась Лолите в дни нашей первой
беззаботной поездки.  Ах, все теперь изменилось... Я говорю не о
Траппе или Траппах...  В конце концов... ну, сами понимаете... В
конце концов,  господа, становилось достаточно ясно, что все эти
идентичные детективы в призматически-меняющихся автомобилях были
порождением  моей  мании  преследования,  повторными  видениями,
основанными  на  совпадениях  и   случайном   сходстве.   Soyons
logiques,   кукарекала   и   петушилась  галльская  часть  моего
рассудка,  прогоняя всякую мысль,  что какой-нибудь  очарованный
Лолитой   коммивояжер   или   гангстер   из  кинокомедии  и  его
приспешники  травят  меня,  надувают  меня  и  разными   другими
уморительными  способами  пользуются  моим  странным  положением
перед законом.  Помнится, я что-то напевал, заглушая панику. Мне
даже  удалось выработать теорию,  объясняющую подложный вызов из
"Бурдолея"... Но если я мог не думать о Траппе, как я не думал о
недавних своих конвульсиях на газоне в Чампионе,  я никак не мог
поладить с другой мукой: знать, что Лолита так близка и вместе с
тем  так горестно недостижима,  и так любить ее,  так любить как
раз накануне новой эры, когда по моим волховским исчислениям она
бы  должна  была  перестать  быть  нимфеткой,  перестать терзать
меня...
     В Эльфинстоне судьба подготовила мне добавочную,  гнусную и
совершенно лишнюю заботу.  Моя девочка была какая-то  скучная  и
неразговорчивая  в  течение последнего перегона - двести миль по
горам,   неоскверненным   ни   дымчато-серыми    ищейками,    ни
зигзагообразно   снующими   гаерами.   Она   едва  взглянула  на
знаменитую, странного вида, великолепно алеющую скалу, ту самую,
которая  выступом нависала над горами и послужила трамплином для
прыжка в  нирвану  темпераментной  актрисе.  Город  был  недавно
отстроен,  или перестроен, посреди плоской долины на высоте семи
тысяч футов над уровнем  моря;  мне  хотелось,  чтобы  он  скоро
надоел   Лолите;  тогда  мы  покатили  бы  в  Южную  Калифорнию,
направляясь к мексиканской границе,  к баснословным  заливам,  к
сагуаровым   пустыням  и  фата-морганам.  Хозе  Лизачовендоа,  в
известном романе Меримэ,  собирался увезти свою Кармен в  Etats-
Unis. Я  представил  себе  мексиканское теннисное состязание,  в
котором Долорес Гейз и разные хорошенькие  девочки-чемпионки  из
Калифорнии участвовали бы,  сверкая передо мной.  Добрососедские
турнэ на этом улыбчивом уровне стирают различие между  паспортом
и  спортом.-  Почему  думалось  мне,  что  мы будем счастливы за
границей?  Перемена обстановки -  традиционное  заблуждение,  на
которое   возлагают   надежды  обреченная  любовь  и  неизлечимы
чахотка?
     Фамилия хозяйки  мотеля произносилась так же,  как Гейз (но
писалась иначе).  Эта бодрая,  нарумяненная  вдова  с  кирпичным
лицом  и  голубыми  глазами  спросила,  не швейцарец ли я часом?
Сестрица у нее вышла за лыжного инструктора родом из  Швейцарии.
Я  ответил  утвердительно,  добавив,  что  моя  дочь  наполовину
ирландка.  Я расписался.  Миссис Гейз дала мне ключ с искрящейся
улыбкой и,  продолжая искриться, показала, где поставить машину.
Лолита выползла  из  нее  и  зябко  повела  плечами:  лучезарный
вечерний воздух был действительно прохладноват. Войдя в коттедж,
она села на стул у раскладного стола,  опустила голову на руку и
сказала,  что  чувствует себя ужасно.  Притворяется,  подумал я,
притворяется,  верно,  чтобы избежать моих  ласк;  меня  сжигала
страсть, но бедняжка принялась очень как-то нудно хныкать, когда
я полез к ней.  Лолита больна! Лолита умирает! Она вся горела. Я
поставил   ей   градусник,  в  ротик,  затем  посмотрел  формулу
записанную,  к счастью,  у меня в книжечке,  и когда  я  наконец
перевел  бессмысленную для меня цифру с Фаренгейтовской шкалы на
близкую мне с детства стоградусную, оказалось, что у нее сорок и
две  десятых,  чем  по крайней мере объяснилось ее состояние.  Я
знал,  что у  истеричных  нимфочек  температура  поднимается  до
фантастических  градусов,  -  даже  выше той точки,  при которой
обыкновенные люди умирают; и я бы ограничился тем, что дал бы ей
глоток  горяченького  глинтвейна,  да  две аспиринки,  да губами
впитал бы жарок без остатка,  ежели  бы  по  тщательном  осмотре
прелестный  отросток  в  глубине  мягкого неба,  один из главных
кораллов ее тела,  не оказался совершенно  огненной  окраски.  Я
раздел девочку. Дыхание у нее было горько-сладким. Ее коричневая
роза на вкус отзывалась кровью. Ее трясло с головы до ног. Когда
она пожаловалась, что не может повернуть голову от боли в шее, я
как всякий американский родитель, подумал о полиомиелите. Бросив
всякую   надежду  на  половые  сношения,  я  закутал  ребенка  в
шотландский плед и понес в автомобиль.  Добрая Миссис Гейз между
тем  позвонила местному врачу.  "Вам повеэло,  что это случилось
именно тут",  сказала она,  ибо не только  доктор  Блю  считался
светилом  во  всем  районе,  но  Эльфинстоновский  госпиталь был
оборудован в  самом  новейшем  духе,  несмотря  на  ограниченную
вместительность.  Словно  меня преследовал лесной царь,  как в Г
тевском "Короле Эльфов" (но на сей раз любитель не мальчиков,  а
девочек), я с ней поскакал прямо в слепящий закат, пробивавшийся
со стороны низменности.  Моим проводником была маленькая старушю
вроде портативной ведьмы (может быть, одна из кузин Erlkonig'a),
которую мне одолжила миссис Гейз и которой я  больше  никогда  в
жизни  не  видал.  Я не люблю вас,  доктор Блю,  а почему вас не
люблю,  я сам не  знаю,  доктор  Блю.  Не  сомневаюсь,  что  его
ученость значительно уступала его репутации. Он уверил меня, что
у нее "вирусная инфекция",  и,  когда я упомянул о  ее  недавней
инфлуэнце,  сухо сказал,  что это другой микроб и что у него уже
сорок таких пациентов на руках (все  это  звучит,  конечно,  как
"горячка" старых беллетристов). Я подумал, не сказать ли этак со
смешком,  на  всякий  случай  (мало  ли  что   они   там   могут
высмотреть),   что   не  так  давно  моя  пятнадцатилетняя  дочь
потерпела маленькую  аварию,  неудачно  перелезая  через  острый
частокол   вместе  с  молодым  приятелем;  но  сознавая,  что  я
совершенно  пьян,  я  решил  отложить  это  сообщение  до  более
благоприятного времени.  Долорес продолжала расти: неулыбающейся
блондинке-секретарше,  паршивой суке,  я сказал, что моей дочери
"в общем, шестнадцать". Пока я не смотрел, девочку мою утащили у
меня!  Тщетно я настаивал,  чтобы мне позволили провести ночь на
мате  (с  надписью  "Добро  пожаловать")  в  одном из чуланов их
проклятой больницы.  Я бегал вверх и вниз по  конструктивистским
лестницам, пытаясь добраться до моей душеньки, которую надо было
предупредить, чтобы она не болтала, особенно если у нее голова в
тумане,  как  у  всех нас.  В какой-то момент я здорово нагрубил
очень молоденькой и очень наглой сестре с  гипертрофией  зада  и
агатовыми глазами - баскского (кс-кс, киска!) происхождения, как
я узнал впоследствии: отец ее был одним из тех пастухов, которых
ввозят  сюда  для  тренировки  овчарок.  Наконец я возвратился к
запаркованному автомобилю и не знаю,  сколько часов  просидел  в
нем, скорчившись в темноте, оглушенный непривычным одиночеством,
глядя  с  разинутым  ртом  то  на  тускло   освещенный,   весьма
коробчатый  и  плоско-кровельный  госпиталь,  стоявший как бы на
карачках посреди  своего  муравчатого  квадрата,  то  на  дымную
россыпь  звезд и серебристо-зубристые горные высоты,  где об эту
пору отец  Марии,  одинокий  Жозеф  Лор,  мечтал  о  ночлегах  в
Олороне, Лагоре, Роласе - или совращал овцу. Благоуханные бредни
такого рода  всегда  служили  мне  утешением  в  минуты  особого
душевного  напряжения,  и  только  когда  я  почувствовал,  что,
невзирая на частое  прикладывание  к  фляжке,  дрожу  от  холода
бессонной    ночи,   решил   я   поехать   обратно   в   мо