хватала мою рулевую руку всякий раз,  что  я  поворачивал
автомобиль посредине шоссе,  как бы намереваясь тут же ее умчать
в  ту  темную  и  безвыходную  глушь.  Чем  дальше,  однако,  мы
отъезжали  на запад,  тем отвлеченнее становилась угроза,  и мне
пришлось обратиться к новым методам убеждения.
      С глубочайшим стоном стыда вспоминаю один из них, а именно
вызывавшийся мной  призрак  исправительного  заведения.  У  меня
достало ума,  с самого начала нашего сожительства,  учесть,  что
мне необходимо заручиться ее полным содействием для того,  чтобы
держать наши отношения в тайне;  что это содействие должно стать
для нее как бы второй природой,  невзирая ни на какое озлобление
против меня и ни на какие другие находимые ею утехи.
      "Поди-ка сюда и поцелуй папашу",  говорил я бывало. "Выйди
из этого вздорного настроения! В свое время, когда я еще был для
тебя  идеалом  мужчины  (читатель   заметит,   как   я   силился
подделаться  под  Лолитин язык),  ты обмирала,  слушая пластинки
первейшего специалиста по вздрогуи-всхлипу, боготворимого твоими
соотроковицами (Лолита:  "моими  что?  Говори  по-человечески").
Этот идол твоих товарок тебе казался  похожим  на  таинственного
Гумберта.  Но  теперь я попросту старый папаша - сказочный отец,
оберегающий сказочную дочь".
     "Ма chere  Dolores!  Я хочу тебя защитить,  милая,  от всех
ужасов,  которые случаются с  маленькими  девочками  в  угольных
складах  и глухих переулках,  а также,  comme чous le savez trop
bien, ma gentille, в лесах, полных синих ягодок в синейшее время
года.  Что бы ни произошло, я останусь твоим опекуном и, если ты
будешь вести себя хорошо,  надеюсь,  что в близком  будущем  суд
узаконит  мое опекунство.  Забудем,  однако,  Долорес Гейз,  так
называемую  судебную  терминологию  -  терминологию,   находящую
рациональным    определение:    "развратное    и   любострастное
сожительство".  Я  вовсе  не  преступный  сексуальный  психопат,
позволяющий  себе непристойные вольности с ребенком.  Расшлением
занимался  Чарли  Хольмс;  я  же  занимаюсь  растением,  детским
растением,  требующим  особого ухода:  обрати внимание на тонкое
различие между обоими терминами.  Я твой папочка,  Ло. Смотри, у
меня тут есть ученая книжка о девочках.  Смотри, моя крошка, что
в ней говорится.  Цитирую:  "нормальная девочка"  -  нормальная,
заметь - "нормальная девочка обычно прилагает все усилия к тому,
чтобы понравиться отцу.  Она в нем чувствует предтечу желанного,
неуловимого  мужчины"  ("неуловимого" - хорошо сказано,  клянусь
тенью Полония!).  Мудрая мать  (а  твоя  бедная  мать  стала  бы
мудрой, если бы осталась в живых) поощряет общение между отцом и
дочерью,  ибо понимает (прости пошлый слог), что девочка выводит
свою мечту об ухаживании и замужестве из общения с отцом. Но что
именно хочет сказать эта бодрая книжка словом  "общение",  какое
такое   "общение"   рекомендует   она?   Опять  цитирую:  "Среди
сицилийцев половые сношения между отцом и  дочерью  принимаются,
как  нечто  естественное,  и  на  девочку,  участвующую  в  этих
сношениях,  не глядит с порицанием социальный строй,  к которому
она принадлежит". Я высоко уважаю сицилийцев, - это великолепные
атлеты,  великолепные музыканты,  великолепные, честнейшие люди,
Лолита, и великолепные любовники.  Но обойдемся без отступлений.
Еще на днях мы с тобой читали  в  газете  какую-то  белиберду  о
каком-то   нарушителе  нравственности,  который  признался,  что
преступил закон,  проведенный Манном,  и перевез  прехорошенькую
девятилетнюю  девочку  из штата в штат с безнравственной целью -
не знаю,  что он под этим подразумевал. Долорес, душка моя! Тебе
не девять, а скоро тринадцать, и я бы не советовал тебе видеть в
себе маленькую белую рабыню,  а,  кроме того, я не могу одобрить
этот самый Mfnn Act,  хотя бы потому, что он поддается скверному
каламбуру, если принять имя почтенного члена конгресса за эпитет
"мужской":  так мстят боги семантики мещанам с туго застегнутыми
гульфиками.  Я твой отец,  и я говорю человеческим языком,  и  я
люблю тебя."
      "И наконец,  давай  посмотрим,  что  получится,  если  ты,
малолеточка,   обвиненная  в  совращении  взрослого  под  кровом
добропорядочной гостиницы,  обратилась бы в полицию с жалобой на
то,  что  я  тебя умыкнул и изнасиловал.  Предположим,  что тебе
поверят.  Малолетняя,  позволившая совершеннолетнему познать  ее
телесно,   подвергает   свою   жертву  обвинению  в  "формальном
изнасиловании"  или  в  "содомском  грехе  второй  степени",   в
зависимости  от  метода;  и максимальны за это кара - десять лет
заключения.  Итак,  я сажусь в тюрьму. Хорошо-с. Сажусь в тюрьму
до 1957 года.  Но что тогда происходит с тобой,  моя сиротка? О,
разумеется,  твое положение лучше моего.  Ты попадаешь под опеку
Департамента  Общественного  Призрения  - что,  конечно,  звучит
довольно уныло.  Отличная суровая  надзирательница,  вроде  мисс
Фален,  но  менее  уступчивая  и  непьющая,  заберет твой губной
карандашик и наряды. Никаких больше гулянок! Не знаю, слыхала ли
ты   про   законы,   относящиеся   к   зависимым,   заброшенным,
неисправимым  и  преступным  детям?  Пока  я  буду  томиться  за
решеткой,  тебе,  счастливому, заброшенному и так далее ребенку,
предложен будет выбор между  несколькими  обиталищами,  в  общем
довольно    между    собой    схожими;   дисциплинарную   школу,
исправительное заведение,  приют для беспризорных подростков или
одно   из   тех   превосходных   убежищ  для  несовершеннолетних
нравонарушителей, где девочки  вяжут  всякие  вещи  и  распевают
гимны,  и  получают  оладьи  на прогорклом сале по воскресеньям.
Туда-то ты попадешь,  Лолита:  моя Лолита,  эта Лолита,  покинет
своего  Катулла,  чтобы жить там с другими свихнувшимися детьми.
Попросту говоря, если нас с тобой поймают, тебя проанализируют и
заинтернируют,  котенок  мой,  c'est tout.  Ты будешь жить,  моя
Лолита будет жить (поди сюда,  мой коричневый розан) с тридцатью
девятью  другими дурочками в грязном дортуаре (нет,  пожалуйста,
позволь мне...),  под надзором уродливых ведьм.  Вот  положение,
вот выбор.  Не находишь ли ты,  что, при данных обстоятельствах,
Долорес Гейз должна оставаться верной своему старому папану?"
     Вдалбливая все  это,  я  успешно  терроризировал Лолиточку,
которая,  невзирая на  некоторую  нахальную  живость  ухваток  и
внезапные  проявления остроумия,  была далеко не столь блестящей
девчонкой,  как  можно  было  заключить   по   ее   "умственному
коэффициенту",   выработанному  ее  наставниками.  Но  если  мне
удалось установить,  как основу то, что и тайну и вину мы должны
с  ней  делить,  мне  гораздо  труднее  было  поддерживать в ней
хорошее настроение.  Ежеутренней моей задачей в  течение  целого
года  странствий  было  изобретение какой-нибудь предстоявшей ей
приманки - определенной цели во времени и пространстве - которую
она могла бы предвкушать,  дабы дожить до ночи. Иначе, костяк ее
дня,  лишенный формирующего и поддерживающего назначения, оседал
и разваливался. Поставленная цель могла быть чем угодно - маяком
в Виргинии, пещерой в Арканзасе, переделанной в кафэ, коллекцией
револьверов    и   скрипок   где-нибудь   в   Оклахоме,   точным
воспроизведением  Лурдского  Грота  в  Луизиане,   или   убогими
фотографиями  времен процветания рудокопного дела,  собранными в
Колорадском музее - все равно  чем,  но  эта  цель  должна  была
стоять  перед нами,  как неподвижная звезда,  даже если я и знал
наперед,  что когда мы доберемся до нее, Лолита притворится, что
ее сейчас вырвет от отвращения.

     Пустив в   ход   географию  Соединенных  Штатов,  я  часами
старался создать в угоду ей впечатление,  что мы  живем  "полной
жизнью",  что  катимся  по направлению к некоему необыкновенному
удовольствию.  Никогда не видал  я  таких  гладких,  покладистых
дорог,  как  те,  что  теперь  лучами расходились впереди нас по
лоскутному одеялу сорока восьми штатов.  Мы алчно поглощали  эти
бесконечные  Шоссе;  в  упоенном  молчании  мы  скользили  по их
черному,  бальному лоску.  Лолита не только  была  равнодушна  к
природе,  но возмущенно сопротивлялась моим попыткам обратить ее
внимание на ту  или  другую  прелестную  подробность  ландшафта,
ценить  который  я  сам  научился  только после продолжительного
общения с красотой,  всегда присутствовавшей, всегда дышавшей по
обе   стороны  нашего  недостойного  пути.  Благодаря  забавному
сочетанию художественных представлений, виды северо-американской
низменности  казались  мне  сначала  похожими  в общих чертах на
нечто из прошлого, узнаваемое мной с улыбкой удивления, а именно
на  те  раскрашенные  клеенки,  некогда  ввозившиеся из Америки,
которые вешались над умывальниками в среднеевропейских детских и
по   вечерам  чаровали  сонного  ребенка  зелеными  деревенскими
видами,  запечатленными на них - матово-кудрявой рощей, амбаром,
стадом,   ручьем,   мутной  белизной  каких-то  неясно  цветущих
плодовых садов и,  пожалуй,  еще изгородью, сложенной из камней,
или гуашевыми холмами.  Постепенно,  однако,  встречаемые теперь
прообразы этих элементарных аркадий становились все страннее  на
глаз  по  мере  укрепления  моего  нового знакомства с ними.  За
обработанной равниной,  за игрушечными кровлями медлила поволока
никому  ненужной  красоты там,  где садилось солнце в платиновом
мареве,  и  теплый  оттенок,  напоминавший   очищенный   персик,
расходился по верхнему краю плоского сизого облака, сливающегося
с далекой романтической дымкой.  Иногда рисовалась на  горизонте
череда  широко расставленных деревьев,  или знойный безветренный
полдень мрел над засаженной клевером пустыней,  и  облака  Клода
Лоррэна были вписаны в отдаленнейшую, туманнейшум лазурь, причем
одна только их кучевая часть ясно вылеплялась на  неопределенном
и как бы обморочном фоне. А не то нависал вдали суровый небосвод
кисти  Эль  Греко,  чреватый  чернильными  ливнями,  и  виднелся
мельком  фермер  с  затылком  мумии,  а  за ним тянулись полоски
ртутью блестевшей воды между полосками резко-зеленой кукурузы, и
все это сочетание раскрывалось веером - гдето в Канзасе.
     Там и  сям,  в   просторе   равнин,   исполинские   деревья
подступали к нам, чтобы сбиться в подобострастные купы при шоссе
и снабдить обрывками гуманитарной тени пикниковые столы, которые
стояли   на   бурой   почве,   испещренной  солнечными  бликами,
сплющенными  картонными   чашками,   древесными   крьиатками   и
выброшенными  палочками от мороженного.  Моя небрезгливая Лолита
охотно  пользовалась  придорожными  уборными  -  ее  пленяли  их
надписи:  "Парни" - "Девки(TM),  "Иван да Марья" "Он" и "Она", и
даже "Адам" и "Ева";  и,  пока она там пребывала,  я  терялся  в
поэтическом сне,  созерцая добросовестную красочность бензиновых
приспособлений,  выделявшуюся  на  чудной  зелени   дубов,   или
какой-нибудь  дальний  холм,  который  выкарабкивался,  покрытый
рубцами,  но все  еще  неприрученный,  из  дебрей  агрикультуры,
старавшихся им завладеть.
     По ночам высокие грузовики, усыпанные разноцветными огнями,
как  страшные  и гигантские рождественские елки,  поднимались из
мрака и громыхали мимо нашего запоздалого седанчика. И снова, на
другой   день   над   нами   таяла   выцветшая  от  жары  лазурь
малонаселенного  неба,  и  Лолита   требовала   прохладительного
напитка;  ее щеки энергично вдавались внутрь,  над соломинкой, и
когда мы возвращались в машину,  температура  там  была  адская;
перед нами дорога переливчато блестела; далеко впереди встречный
автомобиль менял, как мираж, очерк в посверке, отражающем его, и
как  будто  повисал  на  мгновение,  по-старинному  квадратный и
лобастый,  в мерцании зноя.  И по мере того, как мы продвигались
все   дальше   на   запад,  появлялись  в  степи  пучки  полыни,
"сейджбраш" (как назвал ее  гаражист)  и  мы  видели  загадочные
очертания  столообразных  холмов,  за которыми следовали красные
курганы в кляксах можжевельника, и затем настоящая горная гряда,
бланжевого  оттенка,  переходящего  в  голубой,  а из голубого в
неизъяснимый,  и вот  пустыня  встретила  нас  ровным  и  мощным
ветром,  да  летящим песком,  да серым терновником,  да гнусными
клочками бумаги,  имитирующими  бледные  цветы  среди  шипов  на
мучимых  ветром  блеклых  стеблях  вдоль  всего  шоссе,  посреди
которого  иногда  стояли  простодушные  коровы,  оцепеневшие   в
странном   положении  (хвост  налево,  белые  ресницы  направо),
противоречившем всем человеческим правилам дорожного движения.
      Мой адвокат  советует  мне дать отчетливое и прямолинейное
описание нашего маршрута, и теперь я, кажется, достиг точки, где
не  могу  избежать  сей  докуки.  Грубо  говоря,  в течение того
сумасшедшего года (с августа 1947-го до  августа  1948-го  года)
наш  путь  начался  с  разных извилин и завитков в Новой Англии;
затем зазмеился в южном направлении,  так и сяк,  к океану и  от
океана;  глубоко  окунулся  в  се qu'on appelle "Dixieland";  не
дошел до Флориды (оттого что там были в это время Джон и  Джоана
Фарло);  повернул  на запад;  зигзагами прошел через хлопковые и
кукурузные зоны (боюсь,  милый Клэренс,  что выходит не  так  уж
ясно,  но я ничего не записывал,  и теперь для проверки памяти у
меня  остался  в  распоржкении  только  до  ужаса  изуродованный
путеводитель  в  трех  томиках - сущий символ моего истерзанного
прошлого);  пересек по двум  разным  перевалам  Скалистые  Горы;
закрутился  по  южным  пустыням,  где мы зимовали;  докатился до
Тихого Океана;  поворотил на север сквозь бледный сиреневый  пух
калифорнийского мирта, цветущего по лесным обочинам; почти дошел
до канадской границы;  и затем потянулся опять на восток,  через
солончаки,  иссеченные яругами,  через равнины в хлебах, назад к
грандиозно развитому земледелию  (где  мы  сделали  крюк,  чтобы
миновать,  несмотря  на  визгливые возражения Лолиточки,  родной
город Лолиточки,  в кукурузно-угольно-свиноводческом районе); и,
наконец,  вернулся под крыло Востока,  пунктирчиком кончившись в
университетском городке Бердслей.

     2

     Просматривая следующие страницы,  читатель должен считаться
не  только  с  общим   маршрутом,   намеченным   выше,   с   его
многочисченными  побочными  заездами,  туристическими  тупиками,
вторичными кругами и прихотливыми отклонениями,  но также с  тем
фактом,  что, далеко не будучи беспечной partie de plaisir, наше
путешествие представляло собой  крутое,  тугое,  телеологическое
изветвление,  чья  единственная  raison  d'etre (эти французские
клише показательны) сводилась к тому, чтобы держать мою спутницу
в приличном расположении духа от поцелуя до поцелуя.
     Перелистываю мой потрепанный  путеводитель  и  смутно  вижу
опять тот парк Магнолий в южном штате,  обошедшийся мне в четыре
доллара, который, судя по объявлению, следовало посетить по трем
причинам: раз - потому что Джон Галсворти (посредственный, давно
окаменевший писатель) провозгласил  этот  парк  прекраснейшим  в
мире;  два  -  потому  что  Бэдекер  в  1900-ом году его отметил
звездочкой;  и три - потому что...  о читатель,  о мой читатель,
угадай!.. потому что дети (и не была ли моя Лолита, чорт подери,
дитятей?) "пройдут,  полные благоговения, с сияющими от умиления
глазами,  через  это предвкушение Рая,  впивая красоту,  могущую
наложить отпечаток  на  всю  их  жизнь".  "Не  на  мою",  мрачно
заметила  Лолита  и уселась на скамейку с воскресным приложением
двух газет на своих хорошеньких коленках.
     Мы вновь  и  вновь  прошли  через  всю  гамму  американских
придорожных  ресторанов,  от  простецкого  "Ешь!"  с его оленьей
головой (помню темный след  длинной  слезы  у  внутреннего  угла
стеклянного   глаза),   будто   бы   "юмористическими"  цветными
открытками с задницами,  немецкого "курортного" типа,  бумажками
оплаченных   счетов,  посаженными  на  кол,  леденцагли  в  виде
лилипутовых спасательных  кругов,  черными  очками  на  продажу,
рекламно-небесными видениями разных родов мороженного по стенам,
половиной  шоколадного   торта   под   стеклом   и   несколькими
отвратительно опытными  мухами,  извилисто и быстро ползущими по
липкой  сахарной  сыпалке  на  мерзком  прилавке;  и  до  самого
верхнего  разряда,  до  дорогого  кабарэ  с  притушенным светом,
уморительно  жалким  столовым   бельем,   нелепыми   официантами
(бывшими  каторжниками или подрабатывающими студентами),  гнедой
спиной киноактрисы,  соболиными бровями ее хахаля, да оркестром,
состоящим из стиляг с саксофонами.
     Нами были осмотрены многие достопримечательности  (слоновое
слово!):  величайший в мире сталагмит,  находящийся в знаменитой
пещере,  где три  юговосточных  штата  празднуют  географическую
встречу  (плата за осмотр в зависимости от возраста:  с мужчин -
один доллар;  с едва опушившихся девочек -  шестьдесят  центов);
гранитный  обелиск  в  память  баталии под Блю-Ликс,  с древними
костями и индейскими горшками в музее по соседству (гривенник  с
Лолиточки  -  очень  недорого);  вполне современная изба,  смело
подделывающаяся под былую избу,  где родился Линкольн;  скала  с
металлической доской в память автора стихотворения "Деревья" (мы
заехали тут в  Тополевый  Дол,  Северная  Каролина,  куда  ведет
дорога,  которую мой добрый,  терпимый,  обычно столь сдержанный
гид,  гневно называет "весьма узкой и запущенной",  под  чем  я,
хоть и не будучи поклонником поэта Кильмера, готов подписаться).
С борта нанятой моторной лодки, которой управлял пожилой, но все
еще отталкивающе красивый русский белогвардеец и даже, говорили,
барон  (у  моей  дурочки  сразу  вспотели  ладошки),  знавший  в
бытность  свою в Калифорнии любезного Максимовича и его Валерию,
нам было дано  разглядеть  недоступную  Колонию  Миллионеров  на
острове  в некотором расстоянии от берега штата Георгии.  Далее,
мы  осмотрели:  собрание   европейских   отельных   открыток   в
миссиссипийском  музее,  посвященном  коллекционерским причудам,
где с горячим приливом гордости  я  выискал  цветную  фотографию
отцовской "Мираны", ее полосатые маркизы, ее флаг, развевающийся
над ретушированными пальмами.  "Ну и что?" рассеянно  отозвалась
Лолита, а сама искоса поглядывала на бронзово-загорелого хозяина
дорогой машины,  последовавшего за нами в этот  "музей  причуд".
Реликвии хлопковой эры.  Лес в Арканзасе,  и на ее смуглом плече
розово-лиловое вздутье (работа комара или мухи),  которое я сжал
между  длинными  ногтями первых пальцев,  чтобы выдавить из него
чудный прозрачный яд, а потом долго высасывал, пока не насытился
вдоволь ее пряной кровью. Улица Бурбона (в городе Новый Орлеан),
где  тротуары,  по  словам   путеводителя,   могут   (интересная
возможность)  служить  подмостком для негритят,  которые нет-нет
(интересный слог) да и спляшут чечотку за несколько  пенни  (вот
весело!),  между  тем  как его многочисленные маленькие интимные
ночные  кабачки  битком  набиты  посетителями  (ишь,   шалуны!).
Образцы  пограничного  фольклора.  Усадьбы времен до гражданской
войны с железными балконами и ручной работы  лестницами  -  теми
лестницами,  по  которым  в  роскошном цветном кино актрисочка с
солнцем обласканными плечами сбегает,  подобрав обеими ручками -
преграциозно  -  перед  юбки  с  воланами (а на верхней площадке
преданная,  непременно  чернокожая,  служанка  качает  головой).
Меннингерский   Институт,  психиатрическая  клиника  (посещенная
чисто из лихости).  Участок глинистой почвы в изумительном узоре
эрозии,   а  вокруг  цветы  юкки,  такие  чистые,  восковые,  но
отвратительно  кишащие  какой-то   белой   молью.   Индепенденс,
Миссури,  где  начинался  в  старину Орегонский Путь;  и Абилин,
Канзас,  где происходят состязания ковбоев под эгидой  какого-то
"Дикого   Билля".  Отдаленные  горы.  Близкие  горы.  Еще  горы:
синеватые красавицы, недосягаемые или вечно превращающиеся, одна
за   другой,   в   обитаемые