одражаемым умением  распоряжался приятельскими
пирушками и всегда почти, по просьбе помещиков, устраивал у них балы, и балы
выходили отличные.  Две только слабости имел молодой человек:  во-первых, он
был очень влюбчив,  так что не проходило месяца,  чтобы он в  кого-нибудь не
влюбился,  и влюблялся обыкновенно искренне, но только ненадолго; во-вторых,
имел сильную наклонность и большую в то же время способность -  брать взаймы
деньги.  Над  первою  его  слабостью товарищи  подтрунивали и  называли  его
Сердечкиным,  вторым же  недостатком даже тяготились,  особенно в  последнее
время,  так  как  эта  наклонность в  нем  со  дня  на  день  более и  более
развивалась.  По выходе в  отставку Хозаров года два жил в  губернии и здесь
успел заслужить то  же реноме;  но так как в  небольших городах вообще любят
делать из  мухи слона и,  по  преимуществу,  на  недостатки человека смотрят
сквозь  увеличительное стекло,  то  и  о  поручике  начали  рассуждать таким
образом:  он человек ловкий,  светский и даже,  если вам угодно,  ученый, но
только мотыга,  любит жить не  по  средствам,  и  что  все свое состояньишко
пропировал да пробарствовал,  а теперь вот и ждет, не выпадет ли на его долю
какой-нибудь дуры-невесты с тысячью душами, но таких будто нынче совсем и на
свете нет.  Конечно,  читатель из одного того,  что герой мой, наделенный по
воле судеб таким прекрасным вкусом,  проживал в нумерах Татьяны Ивановны,  -
из  одного этого может уже  заключить,  что  обстоятельства Хозарова были не
совсем хороши;  я же,  с своей стороны,  скажу,  что обстоятельства его были
никуда не  годны.  Имение его  уже  окончательно было продано,  в  Москву он
приехал с  двумя  тысячами на  ассигнации;  но  что  значат  эти  деньги для
человека со  вкусом?  Капля в  море!  В  настоящее время Хозаров жил  старым
кредитом во всевозможных местах,  где только ему верили.  К Татьяне Ивановне
он явился после не совсем приятной истории с m-r Шевалдышевым, у которого он
первоначально стоял, и явился, как говорится, с форсом, а именно, в отличном
пальто  и  с  эффектною  палкою,  у  которой  на  ручном  конце  красовалась
позолоченная  головка  одного  из   греческих  мудрецов.   Первоначально  он
потребовал  лучший  нумер,   раскритиковал  его   как  следует,   а   потом,
разговорившись с  хозяйкою,  нанял  и  в  дальнейшем разговоре так  очаровал
Татьяну Ивановну,  что она не только не попросила денег в  задаток,  но даже
после,  в продолжение трех месяцев, держала его без всякой уплаты и все-таки
считала  милашкою  и   даже  передавала  ему  заимообразно  рублей  до   ста
ассигнациями из своих собственных денег.  Любить его, несколько корыстно для
самой  себя,  она  не  смела и  подумать,  но  чувствовала к  нему  дружбу и
гордилась этим.  Милашка же, с своей стороны, высказывал сорокалетней девице
самые задушевные свои тайны.  Что касается до помещения Сергея Петровича, то
и  оно  обнаруживало главные его наклонности,  то  есть представляло видимую
замашку  на  франтовство,   комфорт  и  опрятность;  даже  постель  молодого
человека,  несмотря  на  утреннее  время,  представляла величайший  порядок,
который царствовал и во всем остальном убранстве комнаты:  несколько гравюр,
представляющих охоту, Тальму{14} в костюме Гамлета, арабскую лошадь, четырех
дам,  очень недурных собой,  из коих под одной было написано:  "весна",  под
другой:  "лето",  под  третьей:  "осень",  под  четвертой:  "зима".  Все они
развешаны были совершенно симметрично.  В углу стояло что-то вроде горки,  в
которую было вставлено несколько чубуков с  трубками,  в  числе коих было до
пяти  черешневых с  янтарными мундштуками.  На  столе,  перед  которым сидел
Сергей Петрович, в старых, но все-таки вольтеровских креслах, были размещены
тоже  в  величайшем порядке  различные  принадлежности мужского  туалета:  в
средине стояло складное зеркало,  с одной стороны коего помещалась щетка,  с
другой -  гребенка; потом опять с одной стороны - помада в фарфоровой банке,
с другой -  фиксатуар в своей серебряной шкурке; около помады была склянка с
о-де-колоном;  около  фиксатуара флакончик с  духами,  далее на  столе лежал
небольшой  портфель,  перед  которым  красовались  две  неразлучные подруги:
чернильница с  песочницей.  По  одну  сторону  портфеля  лежал  пресс-папье,
изображающий легавую собаку,  который придавливал какие-то бумаги;  с другой
стороны находился тоже пресс-папье с  изображением кабаньей головы;  под ним
ничего уже не было,  и он,  видимо,  поставлен был для симметрии.  Много еще
было  других  предметов,  обличающих  стремление к  модному  комфорту;  так,
например,  по стене стоял турецкий диван, под ногами хозяина лежала медвежья
шкура, и тому подобное.
     - Вы сегодня едете куда-нибудь? - спросила Татьяна Ивановна.
     - Не знаю еще, - отвечал Хозаров.
     - А вчера были там?
     - Был.
     - Ну, что?
     - Ничего хорошего; я недоволен вчерашним вечером.
     - Что такое?
     - Она не любит меня!
     - Ой,  не говорите этого,  Сергей Петрович,  не говорите,  ни за что не
поверю: вы просто скрываете. Вы, мужчины, прескрытный народ в этих вещах.
     - Нет,  вы  выслушайте  наперед  и  растолкуйте мне,  как  это  понять?
Приезжаю я,  как вы знаете, в семь часов. В зале никого. Я прошел к Катерине
Архиповне.  Она сидит одна; разумеется, сажусь и начинаю рассказывать разные
разности,  как можно громче смеюсь,  хохочу,  - не тут-то было! Прошел целый
час, наконец, являются две старшие дылды; а ее все-таки нет! Я просто думал,
что больна;  но сами согласитесь,  не ехать же домой.  Уселся с  барышнями в
карты;  смеюсь,  шучу,  а внутри,  знаете,  так и кипит: ничего не помогает;
проходит еще час, два - не является. Наконец, уж я не вытерпел. "Здорова ли,
я  говорю,  Марья Антоновна?" И как бы вы думали,  что мне ответили?  "Кошку
свою,  говорят,  сегодня целый вечер моет  с  мылом".  Я  чуть не  лопнул от
досады.  Во-первых,  это глупо,  а  во-вторых,  неприлично.  Хорошо,  думаю,
мадемуазель, я вам отплачу, и тотчас же начал говорить любезности Анете. Та,
как водится,  принялась закатывать свои оловянные глаза,  и  пошла писать...
Вдруг является, немного, знаете, бледная, грустная, поклонилась и села около
матери, почти напротив меня. Я ни слова и продолжаю любезничать с Анетой. Та
совсем растаяла, только что не обнимает...
     - Послушайте,  Сергей  Петрович,  -  перебила Татьяна  Ивановна,  -  вы
ужасный человек. За что вы мучите этого ангела?
     - Помилуйте, Татьяна Ивановна, что вы говорите? Она меня мучит.
     - Нет,  вы этого не говорите,  -  возразила хозяйка, - она, бедненькая,
вероятно,  это время мечтала о вас,  а вы,  злой человек,  сейчас уж и стали
заниматься с другой.
     - Но послушайте,  Татьяна Ивановна: любя человека, разве вы в состоянии
были бы в каких-нибудь трех шагах просидеть два часа и не выйти,  и чем же в
это время заниматься: дурацким мытьем какой-нибудь мерзкой кошки!
     - Конечно,  я бы этого не в состоянии была сделать,  потому что никогда
кокетства не имела.
     - Вот видите, вы сами проговорились; стало быть, она только кокетничает
со мной.
     - Этого не смейте при мне и говорить, Сергей Петрович! Она вас любит.
     - Да из чего вы видите?
     - Из всего; во-первых, вы говорите - она пришла немного бледная и потом
села напротив, чтобы глядеть на вас.
     - Ну, нет... Таким образом перетолковывать можно все, - произнес Сергей
Петрович,  которому,  впрочем,  последние слова хозяйки, кажется, очень были
приятны.
     - Послушайте,  -  начала Татьяна Ивановна,  одушевившись.  -  Я  любила
одного человека... полюбила его с самого первого раза, как увидела. Он жил в
одном со мною доме,  и что же вы думаете? Я целую неделю не имела духу войти
к нему в комнату.
     - Это о соседе вы говорите? - спросил с улыбкою Хозаров.
     - Ой, нет! О другом, - возразила, вспыхнув, Татьяна Ивановна.
     - Не может быть! Верно, о нем.
     - Нет,  право, о другом; про этого только так говорят... Конечно, он ко
мне неравнодушен, да нет, не по моему вкусу!
     - Все это прекрасно, Татьяна Ивановна, да мои-то дела плохи.
     - Вовсе не  плохи.  Головой моей отвечаю,  что  она  вас любит и  очень
любит.  Это ведь очень заметно:  вот иногда придешь к ним;  ну,  разумеется,
Катерина Архиповна сейчас  спросит  о  вас,  а  она,  миленькая этакая,  как
цветочек какой, тотчас и вспыхнет.
     - Вы когда к ним пойдете, Татьяна Ивановна? - спросил Хозаров.
     - Право, не знаю, Катерина Архиповна ужасно просит бывать у них почаще;
сегодня думаю вечерком сходить,  показать им  одной моей  знакомой продажную
брошку; недавно еще подарена ей, да не нравится фасон.
     - А  что,  если б  я  попросил вас  сделать для меня большое-пребольшое
одолжение?
     - Что такое?
     - Вот дело в чем:  надобно же узнать решительно,  любит ли она меня или
нет?
     - Объяснитесь.
     - Объясниться я не могу,  потому что мне решительно не удается говорить
с ней.  Эти две старшие дуры, Пашет и Анет, просто атакуют меня, и я вот что
выдумал:  недели две тому назад она спросила меня,  чем я занимаюсь дома.  Я
говорю,  что дневник писал. Она, знаете, немного сконфузившись, вдруг начала
меня просить,  чтобы я его показал ей; я обещался; дневника, впрочем, у меня
никакого не бывало никогда;  однако,  придя домой,  засел и накатал за целые
полгода; теперь только надобно передать. Возьмитесь-ка, передайте.
     - А что вы в дневнике написали?
     - Ничего особенного.  Пишу,  как я увидел ее,  полюбил, записаны все ее
слова.
     - Ведь  вы  этак  ее,  Сергей Петрович,  совсем погубите!  -  возразила
Татьяна Ивановна.  -  Это ужасно для девушки получить такое письмо, особенно
от человека, которого любит!
     - Это не письмо, а дневник; тут она нигде прямо не называется.
     - Догадается, Сергей Петрович, сейчас догадается.
     - Конечно,  догадается.  Для того и написано, чтоб догадалась. Сделайте
одолжение, Татьяна Ивановна, передайте.
     - Ох, Сергей Петрович, в грех вы меня вводите.
     - Не в грех, почтеннейшая, а в доброе дело, - возразил Хозаров.
     - Конечно,  про вас я не могу ничего сказать,  - отвечала хозяйка, - вы
имеете благородные намерения,  а другие мужчины,  ах!  Как они бедных женщин
жестоко обманывают.
     Сергей  Петрович между  тем  бережно поднял  пресс-папье,  изображающий
легавую собаку,  и,  вынув из-под него чисто переписанную тетрадку, начал ее
перелистывать.
     - Почитайте, пожалуйста, Сергей Петрович, что вы тут написали.
     - Нельзя, Татьяна Ивановна, тайна.
     - Вот прекрасно!  Да разве у вас может быть от меня тайна? Не пойду же,
когда вы так поступаете.
     - Ну,  слушайте.  Вот,  например,  начало:  "Первого января я  увидел в
собрании одну девушку,  в белом платье,  с голубым поясом и с незабудками на
голове".
     - Это  она самая;  я  ее  видела в  этом платье;  еще,  кажется,  подол
воланами отделан.
     - Может быть;  но  слушайте:  "Она меня так  поразила,  что я  сбился с
такта, танцуя с нею вальс, и, совершенно растерявшись, позвал ее на кадриль.
Ах,  как она прекрасно танцует,  с  какою легкостью,  с  какою грациею...  Я
заговорил с нею по-французски;  она знает этот язык в совершенстве.  Я целую
ночь не спал и  все мечтал о  ней.  Дня через три я ее видел у С...  и опять
танцевал с  нею.  Она  сказала,  что со  мною очень ловко вальсировать.  Что
значат эти слова? Что хотела она этим сказать?.." Ну, довольно.
     - Ах,  какой  вы  плут!  Вы  просто обольститель!  Почитайте,  батюшка,
почитайте еще.
     - Да что вам любопытного?
     - Почитайте, пожалуйста! Я очень люблю, как про любовь этак пишут.
     - Ну,  вот вам еще одно место:  "Сегодня ночью я  видел сон;  я  видел,
будто она явилась ко  мне и  подала мне свою лилейную ручку;  я  схватил эту
ручку, покрыл миллионами пламенных поцелуев и вдруг проснулся. О! Если бы, -
сказал я сам с собою, - я вместе с Грибоедовым мог произнести: сон в руку! Я
проснулся с растерзанным сердцем и написал стихи. Вот они:

                Прощай, мой ангел светлоокой!
                Мне не любить, не обнимать
                Твой гибкий стан во тьме глубокой,
                С тобой мне счастья не видать.
                Я знаю, ты любить умеешь,
                Но не полюбишь ты меня,
                Мечту иную ты лелеешь;
                Но буду помнить я тебя.
                Ты мне явилась, как виденье,
                Как светозарный херувим,
                Но то прошло, как сновиденье,
                И снова я теперь один.

     - Прекрасно!  Бесподобно! - крикнула Татьяна Ивановна. - Батюшка Сергей
Петрович, спишите мне эти стишки!
     - После, Татьяна Ивановна, после; я наизусть их знаю.
     - Ну, что после, напишите теперь.
     - Право, после, теперь лучше потолкуем о деле. Я запечатаю вам в пакет;
вы поедете, хоть часу в седьмом, сегодня; ну, сначала обыкновенно посидите с
Катериной Архиповной, а тут и ступайте наверх - к барышням. Она, может быть,
сидит там одна, старшие все больше внизу.
     - Это можно;  я у них по всем комнатам вхожа;  они меня,  признаться, с
первого раза,  как  вы  меня  отрекомендовали,  очень хорошо приняли.  Будто
сначала выйду в девичью, а там и пройду наверх.
     - И прекрасно! Только что вы скажете? Как отдадите?
     - Да  что  сказать?  Скажу:  от  Сергея  Петровича дневник,  который вы
просили. Не беспокойтесь, поймет...
     - Конечно,  поймет.  Чудесно,  почтеннейшая! Дайте вашу ручку, - сказал
Сергей Петрович и крепко сжал руку друга-хозяйки.
     - Только  какой  вы  для  женщин  опасный  человек,  -  сказала Татьяна
Ивановна после нескольких минут размышления, - из молодых, да ранний.
     - А что? - спросил с довольною улыбкою постоялец.
     - Да так. Вы можете просто женщину очаровать, погубить.
     - Мясник, Татьяна Ивановна, пришел, - сказала Марфа, входя в комнату.
     - Ах, батюшки! Как я с вами заболталась! Прощайте, я было за деньгами к
вам приходила.
     - Нет, почтеннейшая, ей-богу, нет.
     - Ну нет, так и нет; пакет ваш теперь отдадите?
     - Через час пришлю.
     - Ну, хорошо, прощайте.
     Выйдя  от   Хозарова,   Татьяна  Ивановна  остановилась  перед  нумером
скрытного милашки и несколько времени пробыла в раздумье;  потом,  как бы не
выдержав, приотворила немного дверь.
     - Придете обедать? - сказала она каким-то чересчур нежным голосом.
     - Нет, - отвечал голос изнутри.
     - Почему же?
     - Ноты пишу.
     - Ну вот уж с этими нотами! А чай придете пить?
     - Нет, пришлите водки.
     Татьяна Ивановна затворила дверь,  вздохнула и  прошла к  себе,  велев,
впрочем, попавшейся навстречу Марфе отнести во второй нумер водки.
     Сергей  Петрович,  оставшись один,  принялся писать к  приятелю письмо,
которое отчасти познакомит нас с обстоятельствами настоящего повествования и
отчасти послужит доказательством того,  что герой мой владел пером,  и пером
прекрасным. Письмо его было таково:

                    "Любезный друг, товарищ дня и ночи!
     Я уведомлял тебя,  что еду в Москву определяться в статскую службу;  но
теперь  я  тебе  скажу  философскую  истину:  человек  предполагает,  а  бог
располагает;  капризная фортуна моя  повернула колесо иначе;  вместо службы,
кажется,  выходит, что я женюсь, и женюсь, конечно, как благородный человек,
по страсти. Представь себе, mon cher*, невинное существо в девятнадцать лет,
розовое,  свежее,  - одним словом, чудная майская роза; сношения наши весьма
интересны:  со  мною,  можно  сказать,  случился роман  на  большой  дороге.
Прошедшего года,  в  этой  дурацкой провинции,  в  которой я  имел  глупость
прожить около двух лет,  я раз на бале встретил молоденькую девушку.  Просто
чудо,  mon  cher,  как  она меня поразила!  В  ней было что-то  непохожее на
других,  что-то восточное,  какая-то гр„зовская головка. Я с нею протанцевал
несколько кадрилей и тут убедился, что она необыкновенно милое, резвое дитя,
которое может  нашего брата,  ветерана,  одушевить,  завлечь,  одним словом,
унести на седьмое небо;  однако тем и кончилось. Поехав в Москву из деревни,
на станции съезжаюсь я с одним барином;  слово за слово,  вижу,  что человек
необыкновенно добродушный и  даже  простой;  с  первого же  слова  начал мне
рассказывать,  что семейство свое он проводил в Москву, что у него жена, три
дочери,  из  коих  младшая  красавица,  которой двоюродная бабушка отдала  в
приданое подмосковную в  триста душ,  и  знаешь что,  mon cher,  как узнал я
после по разговорам,  эта младшая красавица - именно моя гр„зовская головка!
Я не мог удержаться и тогда же подумал:  "О,  судьба, судьба! Видно, от тебя
нигде не  уйдешь".  Он  снабдил меня письмом к  его семейству,  с  которым я
теперь уже и  сошелся по-дружески,  познакомясь вместе с  тем и  со  всем их
кружком.  Дела идут недурно;  одно только меня немного смущает,  что  у  них
каждый день присутствует какой-то жирный барин,  Рожнов;  потому что кто его
знает,  с  какими он тут бывает намерениями,  а лицо весьма подозрительное и
неприятное.
     ______________
     * дорогой мой (франц.).

     Так-то, mon cher, я женюсь, и непременно женюсь! Да, мой друг, я теперь
убедился,  что  наша прошлая жизнь -  все  пустяки!  На  что мы,  холостяки,
похожи? Грязь, грязь - и больше ничего! Нет ни одного отрадного явления, нет
человека,  с  кем бы разделить чувства.  Такое ли счастье человека,  который
сидит в прекрасном кабинете, сладко полудремлет, близ него милое, прелестное
существо -  вот  это  жизнь!  Кроме сих  и  оных  моих  делишек,  я  здесь в
порядочном   кругу;   особенно   один   дом   Мамиловых.   Представь   себе,
аристократический тон во всем:  муж - страшный богач, более полугода живет в
южных  губерниях  и  занимается торговыми операциями,  жена  -  красавица и,
говорят,  удивительная фантазерка и  философка.  Теперь я  с ними еще не так
короток, но, однако, очень дорожу их знакомством и постараюсь сблизиться.
     Прими уверение в  совершенном моем почтении и  преданности,  с  коими и
остаюсь покорный к услугам
                                                                   Хозаров".


                                     II

     В  зале,  о  которой упоминал Хозаров,  за большим круглым столом,  где
помещался самовар с  его  принадлежностями,  сидели Катерина Архиповна и  ее
семейство,  то есть:  Пашет,  Анет и Машет. Впрочем, в среде этого семейства
помещалось новое  лицо,  какой-то  необыкновенно высокий  мужчина,  который,
конечно,  кинулся бы  вам в  глаза по  своему огромному носу,  клыкообразным
зубам и большим серым,  навыкате и вместе с тем ничего не выражающим глазам.
По  загорелому его лицу нетрудно было догадаться,  что он недавно с  дороги.
Это подтверждалось и тем,  что в комнате было расставлено несколько дорожных
вещей.  Катерина Архиповна, дама лет около пятидесяти, черноволосая, немного
сердитая на вид и с довольно крупными чертами лица,  была, кажется, в весьма
дурном расположении духа.  Две старшие дочери,  Пашет и  Анет,  представляли
резкое  сходство  с  высоким  мужчиной  как  по  высокому росту,  так  и  по
клыкообразным зубам,  с тою только разницею, что глаза у Пашет были, как и у
маменьки,  -  сухие и черные;  глаза же Анет,  серые и навыкате,  были самый
точный образец глаз папеньки (читатель,  вероятно, уж догадался, что высокий
господин  был  супруг  Катерины Архиповны);  но  третья  дочь,  Машет,  была
совершенно  другой  наружности.   Это   была  небольшого  роста  брюнетка  с
выразительными чертами лица,  с  роскошными волосами,  убранными для  вящего
очарования a l'enfant*, с черными и живыми глазами и с веселой улыбкой.
     ______________
     * по-детски (франц.).

     При  внимательном,  впрочем,  наблюдении в  девушке можно было заметить
сходство  с  матерью,   замаскированное,   конечно,  молодостью,  здоровьем,
невинностью и  каким-то  еще чуждым