.
     - А  какими вы  женитесь,  господа?  -  перебила хозяйка.  -  Какими-то
нравственными  стариками,   неспособными  не  только  чувствовать,  но  даже
понимать чувств!  У вас в голове только дела и деньги!  Вам дается молодое и
свежее существо,  которое стремится вас любить,  жить любовью,  но вы, - ах,
боже мой!  -  и говорить смешно,  что вы видите в жене:  комфорт,  удобство,
ключницу!..  Что же остается бедной женщине? С кем ей разделить свое сердце?
Где истратить эту юную жизнь,  которая кипит в ней?.. И вот она, разумеется,
кидается в  свет  и  начинает утешать  себя  мишурными пустяками:  нарядами,
балами,  театрами,  но  разве может занять это ее  ум и  сердце?  Она весела
только по  наружности,  но внутри страдает.  Но этого еще мало:  вы,  мужья,
хотите отнять у них и эти воображаемые развлечения; вам жаль денег, которыми
вы,  по  всем  правам,  должны бы  были  платить за  отсутствие чувств;  вы,
господа, называете нас мотовками, ветреницами и оканчиваете тем, что увозите
куда-нибудь в глушь, в деревню! И тогда прощай, бедное существо - оно заживо
погребено.
     - Я  на  это имею другой взгляд,  -  возразил Хозаров.  -  Женщины сами
скрывают свои чувства; они сами холодны или притворяются такими. Я знаю одну
девушку;  она любит одного человека;  он это знает верно;  но до сих пор эта
девушка себя  маскирует:  когда он  написал к  ней  письмо,  она  прочитала,
целовала даже бесчувственную бумагу, но все-таки велела в ответ сказать одно
холодное merci.
     - Я не понимаю этого, - сказала Мамилова, - и думаю, что она не любит.
     - Вы думаете?
     - Даже  уверена,   потому  что,   когда  женщина  любит,   она   вся  -
откровенность; не чувствуя сама, она выскажется во всем: во взгляде, во всех
своих поступках, даже в словах!
     - Однакож это случилось!
     - Не с вами ли?
     - А если бы со мной?
     - Жалею о вас!
     - Почему?
     - Потому что вас не любят.
     - Может быть! По крайней мере я люблю.
     - А если вы любите,  так и спешите любить, не теряйте ни минуты; ищите,
старайтесь нравиться, сватайтесь, а главное - не откладывайте в дальний ящик
и  женитесь.  Пройдет время,  вы растеряете все ваши чувства,  мысли,  всего
самого себя; тогда будет худо вам, а еще хуже - вашей будущей жене.
     - Я могу еще любить, - возразил Хозаров.
     - Может быть, вы молоды... Сколько вам лет?
     - Двадцать семь.
     - Да!..  Но  только уж  пора жениться -  и  очень пора!..  Пройдет год,
другой,  и  вы  будете похожи на  других.  Боже  мой!  -  продолжала хозяйка
одушевленным голосом.  - Даже на самых первых порах брака какими вы бываете,
мужчины!  Вам  скучны ласки  этого юного существа,  и  вот  -  вы  начинаете
обманывать:  жалуетесь на желчь,  на сплин; но приезжает приятель, с которым
какие-нибудь  у  вас  есть  дела,  и  сейчас все  проходит;  откуда является
энергия,  деятельность,  потому что тут говорит ваша собственная корысть. Вы
всеми вашими помышлениями посвящены только вашей меркантильной жизни, а жене
остается один только труп,  остов человека,  без  чувств,  без  мысли.  Нашу
любовь,  нашу живость,  нашу даже,  если хотите,  болтливость вы  не  хотите
понять; называете это глупостями, ребячеством и на первых порах тушите огонь
страсти, который горел бы для вас, и горел всю жизнь.
     - Вы говорите все это весьма справедливо про браки, которые совершаются
по расчету; но другое дело - брак по страсти.
     - Но где вы возьмете в сорок лет страсти,  - возразила хозяйка, - когда
уже вы в  тридцать лет чувствуете,  как говорят иные,  разочарование?  И что
такое ваше разочарование?  Это  не  усталость души поэта,  испытавшей все  в
жизни;  напротив, материализм, загрубелость чувств, апатия сердца - и больше
ничего!
     - В  отношении разочарования я  совершенно с  вами согласен,  -  сказал
Хозаров.  -  Это  такая  нелепость,  которой  я  решительно не  допускаю.  -
Последние слова герой мои произнес искренне;  он действительно в  самом себе
не  чувствовал ничего подобного разочарованию;  ему даже весьма не нравились
знаменитые романы: "Онегин" и "Печорин". Он всегда называл их баснями. Долго
еще разговор продолжался в том же тоне; наконец, хозяйка, кажется, утомилась
резонерствовать.  Хозаров,  как  светский человек,  тотчас же  заметил это и
потому раскланялся и уехал. Домой прибыл он несколько взволнованный; на него
сильное впечатление произвела философка-именинница.  Раздевшись и усевшись в
свое вольтеровское кресло, он погрузился в тихую задумчивость. Вошла Татьяна
Ивановна.
     - А вы не будете обедать? - спросила она.
     - Нет,  - отвечал тот, - я обедал у именинницы. Вот Татьяна Ивановна, я
встретил женщину, так женщину!
     - Кого это?
     - Варвару Александровну Мамилову... Чудо! Вообразите себе: говорит, как
профессор;  что за чувства,  что за страсти!  И вместе с тем эти синие чулки
бывают  обыкновенно страшные  уроды;  а  эта,  представьте себе,  красавица,
образованна и учена так, что меня просто в тупик поставила.
     Татьяна Ивановна покачала головою.
     - Лучше вашей Мари никого нет на свете, - сказала она.
     - Мари  нейдет  тут   в   сравнение,   -   отвечал  Хозаров.   -   Мари
ангелочек-девочка;  на ней можно жениться,  любить ее,  знаете, как жену; но
это другое дело: эту надобно слушать и удивляться.
     - Лучше бы вы этого не говорили.  Досадно слушать!  - возразила Татьяна
Ивановна.  -  Просто вы повеса, волокита. Вот бы вам завлечь бедную девушку,
потом бросить ее и влюбиться в другую даму.
     - Нет, это не то, - проговорил Хозаров и снова задумался.
     Посидев   немного,   Татьяна   Ивановна  простилась  с   постояльцем  и
отправилась к  Катерине  Архиповне помогать барышням одеваться.  Мы  оставим
моего героя среди его мечтаний и  перейдем вместе с  почтеннейшею хозяйкою в
квартиру Ступицыных, у которых была тоже страшная суетня. Две старшие, Пашет
и Анет, начали хлопотать еще с самого обеда о своем туалете; они примеривали
башмаки,  менялись корсетами и почти до ссоры спорили, которой из них надеть
на голову виноград с французской зеленью: им обеим его хотелось.
     - Тебе совсем нейдет зелень,  -  говорила Анет с серыми глазами,  -  ты
брюнетка; ты гораздо лучше будешь в пунцовых шу{43}.
     - Извините,  я  уже и  то на трех вечерах была в лентах,  а вы всегда в
цветах.
     Спор  двух  девушек дошел до  маменьки,  которая их  помирила тем,  что
разломила виноградную ветку на две и, каждой отдав по половине, приказала им
надеть, вместе с зеленью, и пунцовые шу.
     Обе  сестры,  споря  между  собой,  вместе с  тем  чувствовали страшное
ожесточение против младшей сестры и  имели  на  это  полное право:  Катерина
Архиповна еще за два дня приготовила своему идолу весь новый туалет:  платье
ей  было сшито новое,  газовое,  на  атласном чехле;  башмаки были куплены в
магазине,  а не в рядах, а на голову была приготовлена прекрасная коронка от
m-me Анет; но это еще не все: сегодня на вечер эта девочка, как именовали ее
сестры,  явится и в маменькиных брильянтах,  которые нарочно были переделаны
для нее по новой моде. Весьма естественно, что Мари, имея в виду такого рода
исключительные заботы со  стороны матери,  сидела очень  спокойно в  зале  и
читала какой-то  роман.  Антон Федотыч,  так  же,  как  старшие дочери,  был
искренне озабочен своим туалетом:  он сам лично -  своею особою -  наблюдал,
как гладилась его манишка,  которая и  должна была составлять перемену в его
костюме против того, в котором он являлся к имениннице утром.
     Между тем как происходили все эти хлопоты,  и между тем как волновались
ими Пашет, Анет и Антон Федотыч, Катерина Архиповна сидела и разговаривала с
Рожновым.
     - Что мне делать, Иван Борисыч? - говорила хозяйка.
     - Я сам не знаю,  что делать и вам и мне,  -  отвечал тот,  -  но я вам
опять повторю:  я богат,  не совсем глуп,  дочь ваша мне нравится, а потому,
может быть, и сумею сделать ее счастливою.
     - Все  это я  знаю,  но  она еще замуж не  хочет,  -  отвечала Катерина
Архиповна.
     - Нет-с, это не то: она замуж хочет, только не за меня.
     - Я  вас очень хорошо понимаю,  Иван Борисыч,  и очень была бы рада,  -
отвечала Катерина Архиповна.
     - Я знаю,  что вы-то бы рады, - отвечал Рожнов, - впрочем, подождем, не
сделает ли чего время?
     - Подите поговорите с ней,  полюбезничайте,  -  сказала старуха. - Вы к
ней очень невнимательны.
     - Вот еще что выдумали!  Стану я любезничать!  Она и без того, кажется,
видеть меня равнодушно не может, - проговорил толстяк и задумался.
     Явилась Татьяна Ивановна.  Мари,  увидев свою поверенную,  взяла ее  за
руку и посадила около себя.
     - Что вы не собираетесь?
     - У меня все готово, - отвечала девушка.
     - Как вас ждет один человек, так просто ужас: сегодня целое утро только
и говорил, как увидеться с вами, - сказала Татьяна Ивановна.
     Девушка покраснела, однако ничего не отвечала и принялась читать роман.
Татьяна Ивановна начинала несколько раз  опять заговаривать о  Хозарове,  но
ответом  ей  было  только  смущение,   и   потому  девица  Замшева  решилась
отправиться к  двум  старшим.  Здесь  она  нашла  обширное  поле  для  своей
деятельности.  Обе девицы были в  совершенном отчаянии от  дурно выглаженных
кисейных платьев,  но Татьяна Ивановна взялась помочь горю:  со свойственным
только  ей  искусством спрыснула весьма  обильно платья,  начала их  гладить
через тонкую простынь,  и  таким образом платья вышли отличные.  Часа за два
началось одевание трех  сестер.  Татьяна Ивановна беспрестанно перебегала из
комнаты двух старших в кабинет младшей, которую, впрочем, одевала сама мать.
Толстяк все  это  время  сидел один  в  зале.  Антон Федотыч тоже  одевался.
Старуха,  одев своего идола,  снарядилась сама очень скоро, и к девяти часам
все были готовы. Рожнов предложил всему семейству ехать в его возке, а сам с
Антоном Федотычем отправился на  извозчике.  Татьяна Ивановна проводила всех
до крыльца и на этот раз, не боясь мошенников, отправилась домой.
     Когда семейство Ступицыных в сопровождении Рожнова вошло в залу Варвары
Александровны,  там  было уже довольно гостей.  Хозаров стоял,  прислонясь к
косяку дверей в гостиную,  и рисовался.  Среди всей этой новоприбывшей семьи
по  преимуществу кинулась всем в  глаза Мари;  она  была очень мила в  своем
розовом новом платье и  в маменькиных переделанных брильянтах.  Две старшие,
поздоровавшись  с   хозяйкою,   тотчас  же  адресовались  к  моему  герою  и
адресовались так провинциально,  с  такими неприятными и странными ужимками,
что  Хозаров совершенно сконфузился и,  сделав  сколько возможно насмешливую
улыбку,  пробормотал несколько слов и  ретировался в  залу;  но и  здесь ему
угрожала опасность:  Антон Федотыч схватил его за обе руки и начал изъявлять
- тоже весьма глупо и  неприлично -  восторг,  что с  ним увиделся.  Хозаров
окончательно растерялся и  не  нашел ничего более сделать,  как выйти вон из
залы.  По возвращении его кадриль уже началась. Две старшие девицы Ступицыны
были ангажированы офицерами;  следовательно,  от  них не  могла ему угрожать
опасность.  Его  беспокоил  один  только  Антон  Федотыч,  который  стоял  в
противоположном  углу  и  с  улыбкою  посматривал  на  всю  публику.  Увидев
Хозарова,   он,  видимо,  замышлял  подойти  к  нему,  но,  к  счастью  сего
последнего,  Ступицын был со всех сторон заставлен стульями, а потому не мог
тронуться с места и ограничился только тем, что не спускал с Хозарова глаз и
улыбался ему.
     "Какое  милое  существо,  а  в  каком  дурацком семействе родилось!"  -
подумал про  себя Сергей Петрович,  глядя на  хорошенькую Мари,  танцующую с
третьим  офицером.  Осмотрев внимательно ее  роскошный стан,  ее  пухленькие
ручки и,  наконец,  заметив довольно таинственные и много говорящие взгляды,
он не выдержал, подошел к ней и позвал ее на кадриль.
     Между  тем  хозяйка,  осматривавшая в  лорнет всех  гостей,  увидела во
второй кадрили Хозарова,  танцующего с  Мари,  и  с  той  поры исключительно
занялась наблюдением над ними.  Она видела все;  но  ни Хозаров,  ни Мари не
заметили  ничего.   В   герое  моем  вдруг  воскресла  на  время  усыпленная
впечатлением Варвары Александровны страсть к Мари,  тем более,  что он, взяв
ручку гр„зовской головки, почувствовал, что эта ручка дрожала.
     - Вы  меня ненавидите,  -  сказал поручик,  становясь с  своей дамой на
избранное место.
     Мари ничего не  отвечала;  она только взглянула на  него,  но взглянула
так,  что Сергей Петрович понял многое и  потому слегка пожал ее ручку.  Ему
отвечали тоже легким пожатием.
     - Вы не сердитесь на меня за мою тайну, которую писал я вам в дневнике?
- проговорил он.
     - Нет, - отвечала девушка.
     - А вы знаете, о ком я писал?
     - Не знаю.
     - О вас.
     Мари вся вспыхнула.
     - Могу я вас любить? - спросил он шепотом.
     - Да, - отвечала тоже шепотом девушка.
     - А вы?
     Молчание...
     - А вы? - повторил Хозаров.
     - Да... - едва проговорила она и стремительно бросилась делать шен.
     По  окончании кадрили Хозаров,  расстроенный,  и  расстроенный в  такой
мере,  что даже взъерошил свою прическу, стал опять у косяка. К нему подошла
хозяйка.
     - Я все видела, - сказала она, - вас любят, вы напрасно сомневаетесь, и
любят вас так,  как только умеет любить молоденькая девушка;  но знаете, что
мне  тут  отрадно:  вы  сами  любите,  вы  сами еще  не  утратили прекрасной
способности любить. Поздравляю и радуюсь за вас.
     Хозаров на  такого рода  лестные отзывы ничего не  мог  даже ответить и
только молча  и  с  внутренним самодовольством прижал к  груди свою  шляпу и
поклонился.
     Ступицыны скоро уехали с вечера.  Катерина Архиповна заметила, что идол
ее немного побледнел,  и потому тотчас же пристала к Мари с расспросами: что
такое с  ней?  Мари объявила,  что  у  нее голова болит и  что ей  бы  очень
хотелось  ехать  домой.  Старуха  тотчас  же  повелела всей  остальной семье
собраться.  Как  это  ни  было горько Пашете и  Анете,  так как обе они были
приглашены теми же  офицерами на мазурку;  как,  наконец,  ни неприятно было
такое распоряжение супруги Антону Федотычу,  который присел уже к  статскому
советнику Желюзову и  начал было ему рассказывать,  какие у  него в  деревне
сформированы прекрасные музыканты,  однако все  они  покорились безотменному
повелению Катерины Архиповны и отправились домой.


                                     IV

     Спустя неделю после Варварина дня  Ступицын вознамерился всем  знакомым
Катерины Архиповны сделать визиты.  Многое породило в голове Антона Федотыча
подобное желание:  во-первых,  ему  хотелось еще  раз  показать почтеннейшей
публике свой  новый  фрак;  во-вторых,  поговорить с  некоротко знающими его
лицами  и  высказать  им  некоторые  свои  душевные  убеждения  и,  наконец,
в-третьих,  набежать где-нибудь на  завтрак или на  закуску с  двумя сортами
водки,  с каким-нибудь канальским портвейном и накуриться табаку.  Последняя
причина едва ли была не главная,  потому что заветный погребец его -  увы! -
давно уже был без содержания;  наполнить же его не было никакой возможности:
расчетливая Катерина Архиповна,  сшив супругу новое платье, так как в старом
невозможно уже было показать его добрым людям,  поклялась пять лет не давать
ему ни копейки и даже не покупала для него табаку.  Решившись,  на основании
вышеупомянутых причин,  делать визиты, Антон Федотыч имел в виду одно только
не совсем приятное обстоятельство:  он должен был ходить пешком,  потому что
Катерина Архиповна и  на извозчика не давала денег.  Это заставило Ступицына
решиться посетить не вдруг всех,  а  делать визита по два или по три в день,
рассказывая при  этом случае,  что ему доктор велел каждое утро ходить верст
по пяти пешком.  В  первый день зашел он к статскому советнику Желюзову,  но
здесь его не приняли,  и  он направил стопы к  Хозарову.  Может быть,  его и
здесь не приняли бы, но он вошел вдруг и застал хозяина за туалетом.
     - Боже мой,  извините вы меня!  -  вскрикнул Хозаров, запахивая халат и
стараясь прибрать туалетные принадлежности.
     - Сделайте милость,  не беспокойтесь,  - возразил гость, - иначе я лишу
себя приятного удовольствия побеседовать с вами и уйду.
     - Как это возможно!  - возразил, с своей стороны, хозяин. - Но все-таки
мне очень совестно:  я теперь живу на биваках; мое отделение переделывают; я
сюда перешел на время, в этот сарай.
     - Я  этого не  скажу,  -  говорил Ступицын,  усаживаясь на  ближайший к
хозяину стул.  -  Комната мне нравится,  очень веселенькая. Обоями нынче все
больше оклеивают!
     - Да, но это что за помещение!.. Семейство ваше как, в своем здоровье?
     - Благодарю вас,  слава богу.  Мари что-то все хмурится.  Позвольте мне
попросить у вас трубки.
     - Ах, сделайте милость! - вскрикнул хозяин и сам было бросился набивать
гостю трубку;  но  тот,  конечно,  не  допустил его и  сам себе выбрал самую
огромную трубку,  старательно продул ее,  наложил,  закурил и  сел,  с целью
вполне насладиться любимым, но не всегда доступным ему удовольствием.
     - Бесподобный табак! - сказал он, втягивая дым.
     - Очень рад, что вам нравится.
     - Как,  однако, свежо на дворе! - сказал гость, усладившись курением. -
Я хожу ведь пешком:  доктор велел;  нельзя,  знаете, без моциону, - такие уж
лета; чего доброго, пожалуй, и удар хватит.
     - Так на дворе, вы изволите говорить, холодно?
     - Весьма свежо.  Я  так,  знаете,  прозяб,  что даже и  теперь не  могу
согреться.
     - Не прикажете ли чаю, или кофе?
     - Нет-с,  благодарю  покорно:  то  и  другое  мне  строжайше  запрещено
доктором. Рюмку водки, если есть, позвольте!
     - Ах,  пожалуйста!  -  сказал хозяин и вышел,  чтоб попросить у Татьяны
Ивановны для  гостя водки.  Девица Замшева,  услышав,  что у  Хозарова Антон
Федотыч и желает выпить водки, тотчас захлопотала.
     - Дайте водочки,  почтеннейшая,  да  нет ли  графинчика получше,  да  и
закусить чего-нибудь -  сыру или сельдей,  и, знаете, подайте понаряднее: на
поднос велите постлать салфетку и хлеб нарезать и разложить покрасивее.
     - Знаю,  Сергей Петрович,  знаю. Уж не беспокойтесь. Велю подать водки,
миног, сыру и колбасы; да не худо бы винца какого-нибудь?
     - Очень хорошо и винца -  рубля в полтора серебром бутылку,  -  отвечал
Хозаров. - Ах вы, милейшая моя хозяюшка! - говорил он, трепля ее по плечу.
     - То-то  и  есть,  -  отвечала Татьяна Ивановна,  -  дай вам бог другую
нажить такую. Вот посмотрим, как-то вы отблагодарите меня, как женитесь.
     - Тысячу рублей подарю вам, - отвечал Сергей Петрович.
     - Хорошо, посмотрим, - отвечала хозяйка и побежала хлопотать о закуске.
     Хозаров  между  тем  возвратился к  гостю,  который закурил уже  другую
трубку и, развалясь на диване, пускал мастерские кольца.
     - Извините меня,  -  сказал хозяин, - я захлопотался. Вот наша холостая
жизнь: вообразите себе, двое у меня людей в горнице, и ни одного налицо нет,
так что принужден был просить подать завтрак хозяйскую девушку.
     - Это часто случается и  у  нас;  у  меня вот здесь немного людей,  а в
деревне их человек пятнадцать,  а  случается иногда,  что даже по целому дню
трубки некому приготовить.
     В  это  время Марфа,  одетая по  распоряжению Татьяны Ивановны в  новое
ситцевое платье, принесла закуску, водку и вино.
     - Прошу покорнейше, - сказал хозяин.
     - А я вас прошу не беспокоиться:  распоряжусь, - отвечал гость и залпом
выпил рюмку водки, закусив миногою.
     - Прекрасная закуска эти миноги!  И кисловато и приятно,  -  сказал он,
прожевав кусок. - Говорят, это маленькие змеи?
     - Не знаю. Не прикажете ли винца?
     - Нет,  позвольте мне еще рюмку водки:  все как-то  не  могу хорошенько
согреться! Это штриттеровская?
     - Нет, домашняя.
     - Скажите, какая прекрасн