ая, - заметил гость, закусывая сыром. - Теперь
можно  трубки покурить и  винца потом выпить,  -  проговорил он  и,  закурив
трубку, хотел было налить себе в рюмку.
     - Не  прикажете ли лучше в  стакан?  Это вино совестно пить рюмками,  -
сказал хозяин,  желавший угостить гостя и  заметив,  что сей последний не не
любит выпить.
     - Не много ли будет стаканчиками?  -  сказал гость,  выпив рюмку.  - Вы
сами не кушаете; надобно начинать ведь с хозяина.
     - А  вот я и сам выпью,  -  сказал тот,  налив стакан и ставя его перед
Ступицыным, а себе рюмку.
     Антон  Федотыч  пришел  в  совершенно  блаженное  состояние  от  такого
любезного приема.
     - Как мне приятно,  что я  имел честь с  вами познакомиться.  С первого
раза, изволите ли помнить, как мы встретились, я почувствовал к вам какое-то
особенное влечение.
     - Благодарю вас покорно;  я,  с своей стороны, также дорожу знакомством
вашим и всего вашего милого семейства.
     - Да-с,  я  могу  похвалиться моим  семейством,  -  начал  Ступицын,  у
которого в  голове начало уже  шуметь,  -  одно только...  ах,  как  мне тут
неприятно! Даже и говорить про это больно!
     - Что такое-с?
     - Так, знаете-с: свои семейные несообразности.
     - Но... в чем же?
     - Это,  я вам доложу, большая история, - проговорил Ступицын, вздыхая и
махнув рукою. - Я, пожалуй, вам расскажу; но прежде, нежели начну, позвольте
мне вас попросить выпить со мной по стаканчику мадеры.
     - С  большим удовольствием,  -  отвечал хозяин и  налил себе и гостю по
стакану вина, которыми они чокнулись и выпили.
     - Я вас,  Сергей Петрович,  с первого раза полюбил,  как сына, а потому
могу открыть вам душу.  Катерина Архиповна моя...  я  про нее ничего не могу
сказать...  Семьянинка прекрасная, только неровна к дочерям: двух старших не
любит, а младшую боготворит.
     - Скажите, пожалуйста!
     - Да-с,  вот какой случай.  А  что прикажете делать?  Я хоть и отец,  а
помочь  не  могу.  Короче вам  сказать:  была  у  нас  двоюродная бабка,  и,
заметьте, бабка с моей стороны; препочтеннейшая, я вам скажу, старушка; меня
просто  обожала,  всего  своего имущества,  еще  при  жизни,  хотела сделать
наследником;  но ведь я отец: куда же бы все пошло?.. Все бы, конечно, детям
- только бы поровну, никто бы из них обижен-то не был. Так как бы вы думали,
что  сделала  супруга?  Перед  самою  почти  смертью подбилась к  старухе да
уговорила ее,  обойдя меня, отдать одной младшей, Машет, а мы и сидим теперь
на бобах.  Вот что значит неравная-то любовь!  Но ведь я отец:  мне горько и
обидно... и себя, конечно, жалко, да и старшие-то чем же согрешили?
     - Скажите, пожалуйста, - произнес Хозаров, - и большое имение?
     - Триста душ в кружке, как на ладони, да каменная усадьба.
     - И всем уж теперь владеет Мария Антоновна?
     - Давно,  по  всем актам,  но это еще мало:  имение теперь под опекою у
матери;  ни  копейки,  сударь вы  мой,  из доходов не издерживает,  -  все в
ломбард да в ломбард на имя идола: тысяч тридцать уж засыпано.
     - Тридцать тысяч! - воскликнул от восхищения Хозаров.
     - Ровнехонько тридцать.  Но ведь мне горько:  я  отец...  Я  равнодушно
видеть старших не могу,  хуже,  чем сироты.  Ну, хоть бы с воспитания взять:
обеих их в деревне сама учила,  ну что она знает? А за эту платила в пансион
по тысяче рублей... Ну и это еще не все...
     - Что  же  еще  такое?  -  спросил Хозаров,  более  и  более начинавший
интересоваться рассказом Ступицына.
     - И это еще не все:  нашла ей жениха, почти насильно влюбила его в нее;
он  полгода уже как интересовался старшей;  переделала,  сударь ты мой,  это
дело  в  свою  пользу  -  да  и  только!  Теперь тот  неотступно сватается к
Машеньке.
     - Сватается к Марье Антоновне?
     - Неотступно!  Сюда за ними нарочно приехал:  вы,  верно, его знаете, -
Рожнов!
     - Этот толстяк! - воскликнул Хозаров.
     - Да  что  такое  толстяк?  Тысяча ведь  душ-с...  человек добрейший...
умница такая, что у нас в губернии никто с ним и не схватывается.
     - Так, стало быть, Марья Антоновна помолвлена?
     - Кажется, еще нет. Я, признаться, и не знаю, потому что я и входить не
хочу в их дела:  грустно,  знаете,  очень грустно,  право,  а нечего делать:
мать!..  Кто ее может судить и  разбирать.  А  и  теперь Пашет и  Анет все я
содержу - это я могу прямо сказать. Но у меня небольшое состояние: всего сто
душ;  я сам еще люблю пожить,  - ну вот, например, в карты играю, и играю по
большой;  до лошадей охотник и знакомых тоже имею; а она из своих ста душ ни
синя пороха не дает старшим, а все на своего идола. Обидно, Сергей Петрович,
невыносимо обидно! Позвольте мне еще водки выпить.
     Ступицын выпил еще водки и начал немного покачиваться.
     - Что мне делать,  как мне быть? - рассуждал он как бы сам с собою. - К
несчастью,  они и  собой-то хуже той,  но ведь я  отец:  у меня сердце равно
лежит ко всем.  Вы теперь еще не понимаете,  Сергей Петрович, этих чувств, а
вот возьмем с примера:  пять пальцев на руке; который ни тронь - все больно.
Жаль мне Пашет и Анет,  -  а они предобрые,  да что делать - родная мать! Вы
извините меня: может быть, я вас обеспокоил.
     - Ах,  как вам не совестно!  Напротив -  мне очень приятно,  -  отвечал
хозяин.
     Гость принялся было отыскивать картуз, но остановился.
     - Не могу идти домой,  не могу видеть неравенства,  -  и  в  ком же?  В
родной матери,  которая носила всех в утробе своей девять месяцев... - Здесь
Ступицын немного  остановился.  -  Сергей  Петрович,  милый  вы  человек!  -
продолжал он.  -  Я  обожаю вас,  то  есть,  кажется,  готов за вас умереть.
Позвольте мне вас поцеловать!
     - С большим удовольствием...
     Новые приятели облобызались.
     - Сергей Петрович!  Позвольте мне  у  вас  отдохнуть,  не  могу  видеть
неравенства.
     - Сделайте одолжение,  -  сказал Хозаров,  в  душе  обрадованный такому
намерению Ступицына,  потому что  тот,  придя в  таком виде  домой,  может в
оправдание свое рассказать,  что  был  у  него,  и  таким образом поселить в
семействе своем не весьма выгодное о нем мнение.  Он предложил гостю лечь на
постель; тот сейчас же воспользовался предложением и скоро захрапел.
     В какой мере были справедливы вышесказанные слова Ступицына,  мы увидим
впоследствии; но Хозаров им поверил.
     - Триста  душ,  тридцать тысяч  и  каменная усадьба...  недурно,  очень
недурно,  -  повторил он сам с  собой,  и между тем как гость его начинал уж
храпеть на третью ноту, Хозаров отправился к Татьяне Ивановне.
     - Ну что, ушел? - спросила хозяйка.
     - Нет,  пьян напился, и водку и вино - все выпил и лег спать, - отвечал
постоялец.  -  Бог даст,  как женюсь,  так и  в  лакейскую к  себе не  стану
пускать:  пренесносная скотина!  Впрочем,  Татьяна Ивановна, нам в отношении
Мари угрожает опасность, и большая опасность.
     - Что вы это? Какая опасность?
     - Да такая опасность, что вряд ли она не помолвлена!
     - Не может быть,  ой, не может быть. Да за кого, Сергей Петрович? Не за
кого быть помолвленной.
     - А за Рожнова?
     - За  этого  толстого господина?  Постойте,  батюшка  Сергей  Петрович,
пожалуй,  это  и  на  дело  похоже.  Когда они  собирались на  вечер,  Марья
Антоновна была такая грустная,  а этот господин сидел с Катериной Архиповной
и все шепотом разговаривали...
     - Это скверно,  - произнес Хозаров. - Впрочем, у них в этот день ничего
не  могло быть решительного,  потому что я  в  этот же вечер объяснился ей в
любви и получил признание.
     - Ну,  вот  видите,  стало быть,  пустяки:  может быть,  мне только так
показалось;  она не ветреница какая-нибудь: этого про нее, кажется, никто не
окажет,  но только все-таки,  Сергей Петрович,  скажу вам:  напрасно теряете
время, пропустите вы эту красотку.
     - Не слыхали ли вы, Татьяна Ивановна, что у нее есть усадьба?
     - Как  не  быть  усадьбы!   Отличнейшее  поместье.   Нынче  одни  дворы
конюшенные выстроить стоило пять тысяч; хлеб родится сам-десят.
     - И это верно вы знаете?
     - Как самое себя.
     - Вы  действительно,   почтеннейшая,  говорите  справедливо,  -  сказал
Хозаров после нескольких минут размышления.  -  Я  глупо и безрассудно теряю
время.
     - Глупо, Сергей Петрович, и совершенно безрассудно, - повторила Татьяна
Ивановна.
     - Помолюсь-ка я  богу да пойду объяснюсь с Катериной Архиповной.  Этому
болвану и говорить нечего: он, кажется, ничего не значит в семействе.
     - Именно так, - утвердила Татьяна Ивановна.
     Хозаров несколько времени ходил по комнатам в задумчивости.
     - Знаете,  что  мне  пришло  в  голову?  Я  сделаю предложение письмом:
говорить об этих вещах как-то щекотливо.
     - Письмом гораздо лучше, и они пунктуальнее ответят, - отвечала Татьяна
Ивановна.
     - Жалко,  что у  меня в комнате эта свинья спит.  Разве идти в кофейную
Печкина и  оттуда послать с  человеком?  Там  у  меня есть приятель-мальчик,
чудный малый!  Славно так одет и  собой прехорошенький.  Велю назваться моим
крепостным камердинером.  Оно  будет  очень  кстати,  даже  может произвести
выгодный эффект:  явится, знаете, франтоватый камердинер; может быть, станут
его расспрашивать, а он уж себя не ударит в грязь лицом: мастерски говорит.
     - Превосходно вы выдумали,  -  сказала Татьяна Ивановна.  - А то отсюда
даже  и  послать некого:  ведь не  Марфутку же?  В  этаком деле черную девку
посылать и неловко.
     - Ну,  куда ваша Марфутка годится! Ей впору и в лавочку бегать. Я думал
было попросить вас, но как-то нейдет, не принято в свете.
     - Мне совершенно невозможно.  Я бы, конечно, душой рада, да не принято.
После,  пожалуй,  схожу, хоть сегодня вечерком, и поразузнаю, как между ними
это принято; может быть, и сами скажут что-нибудь.
     - Это действительно, вы сходите и поразведайте. Adieu,* почтеннейшая!
     ______________
     * До свидания (франц.).

     Возвратясь в  свой  нумер,  Хозаров тотчас  же  оделся,  взял  с  собой
почтовой бумаги,  сургуч,  печать  и  отправился в  кофейную,  где  в  самой
отдаленной комнате  сочинил  предложение,  которое мы  прочтем впоследствии.
Письмо  было  отправлено с  чудным малым,  которому поручено было  назваться
крепостным камердинером и просить ответа; а если что будут спрашивать, то ни
себя, ни барина не ударить лицом в грязь.
     Между тем как Антон Федотыч,  подгуляв у Хозарова,  посвящал его во все
семейные тайны и  как тот на основании полученных им сведений решился в  тот
же  день  просить руки  Марьи  Антоновны,  Рожнов лежал в  кабинете и  читал
какой-то английский роман.  Прислуга толстяка сидела в лакейской и пила чай;
у него их было человека три в горнице и человека четыре в кухне, и то потому
только,  что выехал в  Москву налегке,  а  не со всем еще домом.  Про лакеев
Рожнова обыкновенно говорили в  губернии,  что этаких оболтусов и  никуда не
годных лентяев надобно заводить веками,  а  то  вдруг,  как  будто бы  какой
кабинет редкостей,  не составишь.  В настоящее время вся эта братия хохотала
во все горло над молодым,  с глуповатой физиономией, парнем, который, в свою
очередь, хотя тоже смеялся, но, видимо, был чем-то оконфужен.
     - Эй, сеньоры, чему вы там смеетесь? - сказал барин.
     Ответа не было.
     - Григорий, а Григорий!
     - Чего-с? - отозвался, наконец, голос из лакейской.
     - Соблаговолите, сеньор, сюда пожаловать.
     Появился самый младший из лакеев.
     - Чему вы там смеялись? - спросил Рожнов.
     - Над форейтором, - отвечал тот и снова захохотал во все горло.
     - Чем же это он вас насмешил?
     - Влюблен-с, - едва выговорил от смеха лакей.
     - Скажите,  пожалуйста,  какой злодей,  - сказал Рожнов. - В кого же он
влюбился?
     - В горничную Марьи Антоновны. Все спрашивает нас, скоро ли вы изволите
на них жениться.
     - А она что же?
     - И  она  неравнодушна-с:  большие между  собой откровенности имеют,  -
отвечал лакей.  - Она меня тоже все спрашивает, скоро ли будет ваша свадьба,
а  не то,  говорит,  у  барышни есть другой жених,  -  как его,  проклятого?
Хозаров, что ли? В которого она влюблена.
     - Влюблена в Хозарова? - спросил толстяк.
     - Должно быть, так, - отвечал лакей.
     Рожнов тотчас же встал, в несколько минут оделся, сел в сани и очутился
у Катерины Архиповны, которая сидела у себя в комнате одна.
     - То,  что я предугадывал, - начал Рожнов, - случилось: Мари влюблена в
эту восковую рожу, Хозарова.
     - Мари влюблена в Хозарова?  Что это... с чего это пришло вам в голову?
Откуда вы  почерпнули эти известия?  -  сказала Катерина Архиповна несколько
даже обиженным голосом.
     - Не  могу  вам  сказать,  именно  из  каких  источников почерпнул  эти
сведения,  но все-таки повторяю,  что это верно; верно по моему собственному
наблюдению, верно и по слухам, которые до меня дошли.
     - Мари  влюблена...  Ребенок,  который  еще  ничего  не  понимает;  она
влюблена? - говорила мать.
     - Вот  это-то  мне досаднее всего,  -  возразил Рожнов,  -  как же  вы,
женщина,  и не понимаете другую женщину, и еще дочь свою? Хоть бы, например,
себя-то припомнили; неужели в осьмнадцать лет вы ничего не понимали?
     - Она -  исключение, Иван Борисыч, - перебила Катерина Архиповна, - это
необыкновенный еще ребенок; в ней до сих пор я не замечала кокетства, а если
бы  вы  знали,  какие вещи  она  иногда спрашивает,  так  мне  совестно даже
рассказывать.
     - Все-таки я вам расскажу,  что она влюблена. Но, впрочем, что же я вас
предостерегаю? Может быть, вам самим нравится эта наклонность?
     - Вам грех это думать,  Иван Борисыч.  Вы очень хорошо знаете,  что мое
единственное желание,  чтобы Мари была вашей женой.  Может быть,  нет дня, в
который бы я не молила об этом бога со слезами.  Я знаю,  что вы сделаете ее
счастливой.  Но что мне делать?  Она еще так молода,  что боится одной мысли
быть чьей-либо женой.
     В продолжение этой речи у старухи навернулись слезы.
     - Ну полноте,  не огорчайтесь,  - сказал толстяк, - я это сказал так...
пускай ее теперь влюбляется в кого угодно; авось, придет очередь и до меня.
     - Мамаша!  Записочка от Сергея Петровича,  -  сказала,  входя в комнату
Анет и  подавая матери письмо.  -  Камердинер их пришел и  просит ответа,  -
прибавила она и вышла.
     Старуха и Рожнов вздрогнули; та принялась читать, но на половине письма
остановилась,  побледнела как  полотно  и  передала  его  Рожнову,  который,
прочитав послание моего героя, тоже смутился.
     Несколько минут продолжалось молчание.  Старуха как будто бы не помнила
сама  себя.  Рожнов  тоже;  но,  впрочем,  он  скоро  опомнился и,  взглянув
насмешливо на Катерину Архиповну, начал снова перечитывать письмо.
     - Вы со вниманием ли прочли это прекрасное послание? - сказал он.
     - Я еще опомниться,  Иван Борисыч,  не могу;  этакой наглости,  этакого
бесстыдства я  и  вообразить  не  могла.  Мари  в  него  влюблена!  Скажите,
пожалуйста! Мари дала ему слово!
     - Мари действительно в него влюблена и действительно дала ему слово,  -
перебил Рожнов,  -  только  мы-то  с  вами,  маменька,  немного поошиблись в
расчете:  Мари,  видно,  не ребенок, и надобно полагать, что не боится выйти
замуж.  Я не знаю,  чему вы тут удивляетесь;  но,  по-моему, все это очень в
порядке вещей.
     - Но, Иван Борисыч, я этого не желаю, - возразила Катерина Архиповна.
     - Да,  если вы не желаете,  это другое дело; но, впрочем, действительно
ли  вы не желаете,  когда желает этого Марья Антоновна?  Однако погодите!  Я
намерен вам  вслух прочитать это  письмо;  оно так прекрасно написано,  что,
может быть,  и убедит вас переменить ваше намерение. "Милостивая государыня,
Катерина Архиповна!  - начал читать толстяк. - Робко и несмелою рукою берусь
я за перо,  чтобы начертить эти роковые для меня строки. Давно, очень давно,
Катерина Архиповна,  люблю я вашу младшую дочь; сердце мое меня не обмануло:
она меня тоже любит и уже почти дала мне слово".
     - Удивительно,  как  красно  написано!  -  сказал  толстяк,  остановясь
читать.  -  Неужели  эти  "роковые строки"  не  трогают вашего  материнского
сердца, Катерина Архиповна?
     Старуха ничего не отвечала и сидела, как уличенная преступница. Толстяк
продолжал читать:  "Ваше слово, ваше слово, почтеннейшая Катерина Архиповна!
Одного вашего слова  недостает только для  того,  чтобы  обоих  нас  сделать
блаженными".
     - Перестаньте,   Иван  Борисыч,  пожалуйста,  перестаньте,  -  перебила
Катерина Архиповна, - лучше скажите, что мне делать?
     - Сделать их блаженными.
     - Имейте, Иван Борисыч, сожаление к моим чувствам, - возразила старуха.
- Где же тут любовь с вашей стороны?  Это, я думаю, и до вас касается, а вы,
вместо того чтобы посоветовать мне, только смеетесь.
     - Что же мне вам советовать?
     - Да ведь я должна что-нибудь решительно ответить; мне должно отказать,
а я теперь ничего и не понимаю.
     - А вы думаете отказать?
     - Конечно, отказать.
     - А! Это другое дело! Я берусь даже вам продиктовать письмо.
     - Сделайте  божескую  милость,  войдите  в  мое  положение!  -  сказала
Катерина Архиповна и тотчас же принялась под диктовку толстяка писать письмо
к моему герою. Оно было следующего содержания:

     "Милостивый  государь,  Сергей  Петрович!  За  ваше  предложение я,  из
вежливости,  благодарю вас и  вместе с тем имею пояснить вам,  что я не могу
изъявить на него моего согласия,  так как вполне убеждена в несправедливости
ваших слов о данном будто бы вам моей дочерью слове и считаю их за клевету с
вашей стороны,  во  избежание которой прошу вас  прекратить ваши посещения в
мой дом,  которые уже,  конечно,  не  могут быть приятны ни  вам,  ни  моему
семейству".

     Вот  какой ответ получил мой  герой с  чудным малым и  сначала пришед в
сильное ожесточение,  тотчас же  вознамерился ехать  к  Катерине Архиповне и
объясниться с ней, но, сев в сани, раздумал и велел везти себя к Мамиловой.
     Варвара Александровна была  дома и  сидела в  своем кабинете одна.  Она
очень обрадовалась приезду гостя.
     - Как вы милы,  monsieur Хозаров,  -  сказала хозяйка,  -  что посетили
затворницу.
     M-r Хозаров на этот раз не был,  по обыкновению,  любезен,  потому что,
поклонившись,   и  поклонившись,   разумеется,  довольно  грациозно,  сел  и
задумался.
     - Что с вами? - спросила внимательная хозяйка.
     - Сегодня одна из  лучших надежд моих лопнула и  взорвана на воздух,  -
сказал он и прибавил. - О, люди, люди!
     - Вы хандрите,  ха-ха-ха! И вас посетила желчь. Поздравляю вашу будущую
жену, - сказала Мамилова.
     - Я не хандрю, но я ожесточен.
     - Проигрались,  верно,  - заметила хозяйка. - Мужчины всегда приходят в
отчаяние, когда проигрывают.
     - Я  проигрывал в жизнь мою полсостояния,  но оставался так же спокоен,
как издержав целковый,  -  отвечал Хозаров с благородным негодованием,  - но
сегодня я проиграл мою лучшую надежду.
     - Не понимаю вас, - сказала хозяйка.
     - Потому что вы не верите в чувства мужчин, - возразил Сергей Петрович.
     - Да,  я и забыла:  вы влюблены...  Скажите, бога ради, что с вами? Мне
очень интересно узнать,  как мужчины страдают от  любви.  Я  об  этом читала
только в романах, но, признаюсь, никогда не видала в жизни.
     - Если вам угодно будет говорить в этом тоне, то вы, конечно, ничего не
узнаете от меня: я буду молчалив, как могила.
     - Ну,  не сердитесь.  Я знаю, что вы лучше других, лучше многих. Вы еще
молоды. Скажите, что вас так растрогало?
     - Вы знаете мои отношения к Мари Ступицыной?
     - Да, знаю: она влюблена в вас!
     - Может быть,  но сегодня я узнал, что ее хотят выдать замуж, и знаете,
за кого?  За Рожнова,  которого она терпеть не может, который скорее походит
на быка, нежели на человека, и все оттого, что у него до тысячи душ.
     - Но что же вы-то делаете?
     - Что же