ста-вили себя ждать.
   В то утро караван вощел в лес и двигался, по старой дороге, которой, судя
по ее виду, давно никто не пользовался. Бордонкай, Джангарай и Зу-Самави как
раз обсуждали с Каэтанои одну странность. Эреду не было совсем уж  безлюдным
государством, и то, что в течение четырех дней они не  встретили  ни  одного
человека в этом районе, начинало их беспокоить.
   - Может, эпидемия была? - предположил Зу-Самави.
   - После эпидемии остаются трупы, - резонно возразил Ловалонга. - По  этим
же причинам отпадают война, наводнение, землетрясение и прочие катаклизмы.
   - Ну могут же люди просто не любить эти места к редко  сюда  заезжать?  -
спросил Джангарай. - Мне, конечно, не нравится, что слишком долго нас  никто
не беспокоит. Но, с другой стороны, я уже расслабился, привык к  тишине.  Не
хочется опять встревать в передряги.
   Каэтана слушала вполуха, впитывая в себя царившую вокруг атмосферу  света
и покоя. Огромные деревья упирались в небо зелеными  кронами.  Подлесок  был
невысок, всюду росла мягкая шелковистая трава,  сочная  и  нежная,  блестели
изумрудные островки  мха.  Причудливые  пни  и  коряги  не  были  искорежены
страшной силой, как в Аллефельде или в Тор  Ангехе,  а  выглядели  обычно  -
остатки деревьев, умерших от старости.  Пели  птицы,  не  пуганные  никакими
чудовищами, шустро пробегали мелкие зверушки, но на дорогу не высовывались.
   Верблюды глазели по сторонам, тхаухуды бдели. Но не слишком. Лучи  солнца
пробивались  сквозь  свежую  листву.  Даже   мухи   и   комары   не   мучили
путешественников, и Каэтане этот лес казался раем. Она сравнивала его с  уже
виденными и пройденными чащами - болотистыми, темными и неприветливыми  -  и
все больше оттаивала душой.
   Ворон несколько раз по собственному почину сворачивал с тропы и  подвозил
хозяйку к кустам, на которых густыми россыпями блестели спелые ягоды. Многие
из них были исклеваны птицами, из чего все сделали вывод, что  ягоды  вполне
съедобны. Они оказались не просто съедобными, но восхитительными на вкус,  и
все члены отряда по  очереди  объедались  у  кустов,  пока  вторая  половина
дежурила, с завистью глядя на лакомок.
   Постепенно сквозь картины настоящего в памяти Ка-этаны  стало  проступать
прошлое. Но какое?..
   Ей грезился такой же солнечный лес, радостный и светлый, поляна, на  краю
которой журчит прохладный ручей, и юноша со странными волосами - одна  прядь
черная, а другая белая. Он  одет  в  зеленые  и  голубые  одежды,  а  вместо
браслетов и пояса на нем свились в тугие кольца яркие блестящие  змейки.  Он
ест ягоды, беря их губами, как олень, - прямо с ладони. Протянутую  к  юноше
ладонь Каэтана тоже видела отчетливо - узкую руку с бледной кожей и  длинным
тонким шрамом на внутренней стороне запястья. Эта картина почему-то вызывала
острую боль в сердце:  как  будто  произошло  нечто  непоправимое  и  теперь
солнечная поляна потеряна для нее навсегда.
   Вытирая украдкой набежавшие слезы так, чтобы этого никто не заметил,  Каэ
вдруг рассмотрела свою ладонь - тонкий  белый  шрам  на  внутренней  стороне
запястья.
   "Эко Экхенд", - отдалось  в  груди.  -  И  амулет  сильнее  запульсировал
теплом.

***

   Раздался топот - это высланный вперед отряд из трех  человек  возвращался
на рысях.
   - Зу! - еще издали крикнул один  из  тхаухудов,  -  Там  у  дороги  сидит
человек. Один. Старуха.
   Старуха никак не могла угрожать хорошо вооруженному и  обученному  отряду
из двадцати человек, не считая Каэтаны и ее друзей, но  Зу-Самави  оттого  и
был;
   Хорошим командиром, что никогда зря не рисковал  сво-г-ими  людьми.  Одна
старуха у дороги - и еще пятьдесят воинов в засаде, - это уже бывало не раз.
Поэтому  он  отдал  несколько  коротких  приказов,   и   солдаты   мгновенно
подтянулись к нему и перестроились.  Лязг  металла  и  фырканье  недовольных
лошадей возвестили о том, что отряд уже находится в боевом порядке.
   Верблюдов поставили под охраной двух  солдат;  сам  же  Зу-Самави  и  еще
десяток  человек  окружили  Каэтану  плотным  кольцом.   Восемь   оставшихся
тхаухудов выехали вперед, держа наготове мечи и короткие копья.  Не  доехав"
несколько шагов  до  сгорбленной,  лежащей  у  дороги  человеческой  фигуры,
солдаты спешились и юркнули в заросли.  Потянулись  томительные  и  неуютные
минуты ожидания, когда каждую  секунду  справа  или  слева  может  донестись
короткий предсмертный вскрик или хрип твоего боевого  товарища;  или  стрелы
посыплются дождем с верхушек деревьев, или еще  какой-нибудь  сюрприз  будет
ожидать тебя в солнечной и приветливой роще.
   Однако ничего не произошло. Спокойно вернулись солдаты из своей  короткой
вылазки.  Расслабил  напряженные  мышцы  Зу-Самави,  опустил  Ущербную  Луну
Бордонкай и поднял забрало шлема Ловалонга. Только-около дороги  по-прежнему
хныкала старуха, лежавшая грудой тряпья.
   Тхаухуды подбежали к ней. Следом  подъехали  и  остальные  члены  отряда.
Правду говоря, старуха производила  совершенно  отвратительное  впечатление:
она была невообразимо стара, морщиниста и безобразна. Крючковатый л, похоже,
перебитый нос,  круглые  маленькие  глаза  под  седыми  кустистыми  бровями,
тонкогубый рот с неожиданно блеснувшими белыми зубами и  искореженное  худое
тело, замотанное в лохмотья.
   - Я  бы  сказала  -  ну  и  мерзость,  но  кто  знает,  какой  я  буду  в
старостих-обратилась Габия к застывшей в седле Каэтане.
   Та внимательно разглядывала старушонку,  силясь  справиться  с  внезапным
приступом ярости, который охватил ее при виде неожиданной "находки".
   - Деточки, деточки мои! - заголосила  старуха,  разглядев  наконец  людей
подслеповатыми глазами. - Живые души! Не дайте бабушке умереть от голода и в
одиночестве. Вы меня пожалеете, а кто-то ваших бабушек да матушек приютит да
пожалеет.
   Голос старухи дребезжал и срывался, а  тонкие  скрюченные  руки  отчаянно
цеплялись  за  опешивших  тхауху-адов.  Судя  по  лицам  мужчин,  их  сердца
дрогнули.
   - И как же ты здесь очутилась, бабушка? - строго  спросил  Зу-Самави,  но
скорее для проформы, чем всерьез подозревая в чем-нибудь  жалкое  несчастное
существо, которое пыталось подползти на коленях к  нему,  но  все  никак  не
могло удержаться и падало в пыль.
   - Гильтина я, внучек. Так меня  зовут,  старой  Гильтиной.  Бросили  меня
одну-одинешеньку, бедную. Старая, говорят. А старой ведь тоже жить хочется и
по-человечески  умереть.  Здесь,  детки  мои,  нечисть  в  лесу   объявилась
какая-то, людей ест. Вот никто и не  ходит  сюда.  А  сынок  мой  и  внучки,
значит, ехали через лес с семьями - из  Эреду  в  Урукур.  Тут  я  возьми  и
прихворни. И невестки - у, воронье! - бросили меня, уговорили моих  деточек,
уговорили окаянные. Вот и умираю от голода да  от  страха.  Не  оставьте!  -
заголосила Гильтина, д и  слезы  потекли  ручьями  по  морщинистому  личику,
которое не казалось никому из воинов уродливым, а близким и родным,  похожим
на лица бабушек и матерей, оставленных на далекой  родине.  Каждый  думал  о
том, доживет ли он до встречи, доживут ли они...
   - Не оставьте своей добротой, деточки! - причитала  старуха.  -  Возьмите
меня, старую, с собой  до  деревеньки  ближней  -  через  три  дня  на  пути
попадется  деревенька.  Там  и  останусь.  Небось  кусок  хлеба  старухе  не
откажутся подать. Доживу как-нибудь среди чужих, раз своим не  понадобилась.
Ох, горе, горе...
   - Ну и что делать? - обернулся Зу-Самави к Каэтане.
   Она пожала плечами - не было ей жалко уродливую старуху, не верилось ей в
семью, бросившую бабку на произвол судьбы, но  сказать  об  этом  вслух  при
солдатах, которые разве что не прослезились, слушая  эту  историю,  казалось
невозможным.  Может,  просто  ее  сердце  очерствело  за  время  странствий,
ожесточилось? Коря себя за бесчувственность, Каэтана  не  посмела  принимать
решение, которое касалось жизни другого человека.
   - Делай как знаешь. Командуешь отрядом ты, а  я  только  путешествую  под
твоей охраной, - сказала она командиру.
   - Да что тут думать?! - вмешался в разговор Бордонкай. - Чем  нам  бабуля
может помешать или повредить? Посадим старую на верблюдика  да  прокатим  до
ближайшей деревушки - всего-то делов.
   Габия и Эйя уже хлопотали около Гильтины, помогая ей встать, давая  ломти
хлеба с мясом. Кто-то предлагал напоить старуху винцом, кто-то  хотел  вовсе
остановиться, чтобы приготовить горячего бульона.
   Каэтана заметила, что Зу-Самави сделал над собой форменное усилие,  когда
распорядился, чтобы караван двинулся вперед. Он разрывался между жалостью  и
крайней необходимостью, и последняя постепенно отступала на задний план.
   Каэтана смотрела,  как  суетятся  вокруг  старухи  Джангарай,  Ловалонга,
Бордонкай и близнецы-урахаги, и ужасалась своему бесчувствию.

***

   - Что вы на это скажете, дорогая госпожа? - раздался над  ее  ухом  голос
альва. Оказалось,  что  тот  влез  на  верблюда  и  теперь  говорит  с  ней,
свесившись между двух горбов. - Вас ничто не настораживает?
   - Ты прав, Воршуд, - согласилась она. - Я стала совершенно бесчувственной
- мне не жалко несчастную старушку.  Она  вызывает  жуткое  омерзение,  и  я
ничего не могу с собой поделать.
   - И я ощущаю то же самое... - признался альв и надолго замолчал.
   День прошел без каких-либо происшествий, разве что преодолели они гораздо
меньший отрезок пути, чем рассчитывали. Старухе то и дело становилось  дурно
от ныряющей верблюжьей поступи, а верхом на лошади она ехать, конечно же, не
могла. Отряд постоянно останавливался и  ждал,  пока  Гильтина  повозится  в
кус-тах и, кряхтя и охая, вновь взберется на  верблюда...  Каэтана  очень  и
очень старалась быть терпимой и  милосердной.  И  это  ей  почти  удавалось.
Наконец Бордонкай спешился, взял старуху на  руки  и  понес  ее  -  веселый,
добрый исполин, делающий  то,  что  необходимо  и  справедливо.  Продвижение
отряда значительно ускорилось. Смущенный Зу-Самави только один раз осмелился
приблизиться к Каэтане (видимо, на ее лице все-таки отражались  те  чувства,
которые она предпочла бы скрыть) и, глядя в сторону, проговорил:
   - Наверстаем позже. Живая душа ведь...
   Каэтана молча покивала, но не могла избавиться от  чувства,  что  на  нее
начинают смотреть иначе. Даже товарищи по этому труднейшему  путешествию  не
одобряют, что она  так  и  не  поговорила  со  старухой,  не  спросила  .  о
самочувствии, не предложила помощи. Каэ и сама прекрасно понимала,  как  это
выглядит со стороны, но ничего не могла с собой поделать.  Более  того,  она
заметила странную вещь. Когда она приближалась к Гильтине  на  расстояние  в
пару шагов, амулет у нее на шее начинал теплеть, горячеть и  вскоре  обжигал
кожу.
   Только альв избегал старуху,  но  с  Каэтаной  на  этот  счет  больше  не
заговаривал.  Они  ехали  в  центре  небольшого  отряда,  однако  все  время
получалось так, что остальные будто отделялись от них. Каэ чувствовала  себя
крайне неуютно, но пожаловаться было просто некому. Казалось, все  в  отряде
свихнулись на несчастной старухе и,  если  им  задавали  вопрос  не  о  ней,
смотрели на спрашивающего стеклянным взглядом...
   На ночь встали лагерем у дороги, которая по-прежнему оставалась пустынной
и  безлюдной.  Разожгли  костры,  и  тхаухуды  стали  споро  готовить  пищу.
Хныкающая Гильтина лежала на груде плащей у самого огня. Каэтана к костру не
подходила. Она сидела около Ворона, который тоже казался чем-то недовольным.
Он храпел и вскидывался при малейшем шорохе.
   Вообще животные в караване вели себя более чем  странно.  Они  не  хотели
стоять спокойно, все время порывались куда-то уйти,  испуганно  косились  на
людей и жались в кучу. Каэ обратила на это внимание Зу-Самави,  но  командир
отреагировал как-то непонятно. Он обиженно уставился на нее  и,  помолчав  в
течение неприятных долгих секунд, холодным неприязненным тоном сообщил,  что
прекрасно понимает недовольство госпожи проявленной душевностью  и  помощью,
оказанной несчастному существу. Каэ слушала и изумлялась тому, как  внезапно
изменился тхаухуд за короткое время. Она чувствовала,  что  еще  немного,  и
люди открыто против нее взбунтуются. Она хотела было переговорить об этом  с
Ловалонгой, который всегда казался ей самым разумным и хладнокровным,  но  у
него просто не нашлось для нее времени. А Джангарай впервые за все время  их
дружбы не пришел вечером, чтобы пофехтовать.
   Ночью все наконец угомонились. Горел один-единственный  костер,  и  около
него с удивительно тупым и равнодушным выражением лица сидел часовой. Он  не
спал, но был настолько безразличен к окружающему, что Каэ не  удивилась  бы,
пропусти он светопреставление.
   Разбудил ее отчаянный, леденящий душу вопль, донесшийся со стороны  леса.
Часовой вскочил и стал тревожно оглядываться.  Солдаты  с  оружием  наготове
сгрудились у костра.  Кто-то  поспешно  зажигал  факелы.  Наконец  дорога  и
ближние заросли осветились неверным отблеском огня. Каэтана встала и подошла
поближе.
   Долго разбирались, кого не хватает. Солдаты  вели  себя  так,  как  ведут
пьяные или придурковатые люди, - сбивались со счета, кричали,  спорили.  Каэ
уже успела заметить, что среди них нет одного тхаухуда -  белобрысого  юноши
лет  двадцати.  Он  был  зачислен  Агатияром  в  отряд,  потому   что   слыл
великолепным копейщиком и прекрасным борцом. Каэтана и сама видела,  как  он
не раз побеждал в шутливых состязаниях, которые  отчасти  ради  развлечения,
отчасти чтобы размяться затевали тхаухуды на предыдущих привалах.
   Шум в лагере поднял на ноги всех, кроме старухи, которая  спокойно  спала
на груде плащей.
   "Она еще и глуха, - подумала Каэ. - Если заснула,  то  ее  и  набатом  не
разбудишь. Ну и шут с ней! Одной проблемой меньше".
   На поиски юноши двинулись только с рассветом. В  густом  утреннем  тумане
было довольно плохо  видно,  и  мелкие  детали  ускользали  от  напряженного
взгляда. Каэтана шла  как  бы  отдельно  от  других,  стараясь  не  обращать
внимания на то, что ее явно сторонятся.
   Тело  юноши  нашли  у  старого  поваленного  дерева  в  густом  сплетении
вырванных из земли корней. Он был до неузнаваемости изуродован - его тело  с
разорванным горлом, выеденным лицом  и  оторванной  правой  рукой  безвольно
лежало в куче  песка  и  прелой  листвы.  Первым  на  него  натолкнулся  сам
Зу-Самави. Он издал короткий сдавленный  вопль,  на  который  сбежались  все
остальные.
   - Боги! - потрясение прошептал  кто-то.  И  все  взгляды  оборотились  на
Каэтану, будто это она была виновна в страшной смерти молодого тхаухуда. Каэ
повернулась и молча пошла  в  сторону  лагеря.  Ей  не  хотелось  ни  с  кем
говорить.
   Воина похоронили у самой дороги, зарыв тело  в  мягкую  почву  и  навалив
сверху бревен. Старуха тихо плакала и гладила пальцами свежую землю.
   - Совсем как мой внучек, бедненький. Это  кто  ж  его  так,  несчастного?
Может, и моих деточек уже разорвали дикие звери, а я вот, старая, живу...  -
причитала она, роняя слезы.
   Каэ молчала, и амулет Эко Экхенда холодным  пламенем  обжигал  ей  грудь,
рвущуюся на части от какой-то новой, неизвестной еще боли.
   Сегодня, однако, старуха стала выглядеть гораздо свежее.
   Несмотря на то, что произошло, дисциплина в отряде становилась все хуже и
хуже.  Зу-Самави  то  и  дело  забывал  назначать  часовых,  солдаты   ехали
нестройной гурьбой, обсуждая события последних дней, а товарищи Каэ возились
со старухой. Особенно усердствовали Ло-валонга и Бордонкай, но  и  остальные
не уступали им в заботливости и нежности по отношению к бабушке.
   На одном из привалов Гильтина вдруг подошла к Молчавшей до сих пор Каэ  и
обратилась к ней намеренно, как показалось той, громким визгливым голосом:
   - Вижу, госпожа, не нравится тебе бабушка Гильтина. Вижу, в тягость  тебе
бабушка. А это плохо, милая. Придет  время,  и  ты  бабушкой  станешь,  тоже
кому-то в тягость будешь. Вспомнишь тогда старушку да пожалеешь,  но  поздно
будет...
   Каэтана, стиснув зубы, ждала, чем все это разрешится. Амулет жег ей  кожу
и выпрыгивал из-под воротника. Мечи Гоффаннона, чьи лезвия  она  только  что
заботливо полировала и чистила, запульсировали у  нее  в  руках,  как  живые
тела. В висках стучала кровь, и в глазах темнело.
   "Я схожу с ума от неприязни и  ненависти",  -  равнодушно  отметила  Каэ.
Черный ком пустоты внутри нее разрастался и занимал все больше места.
   - Глаз не подымешь на бабушку, - не унималась Гильтина,  -  пренебрежение
выказываешь. Бог тебе судья, а бабушка добрая, она все простит.
   Каэ подняла голову и уставилась на старуху снизу вверх. Да так и осталась
сидеть, потрясенная, - она увидела, что во рту старухи мелькнули клыки.
   "Нет, я точно схожу с ума", - подумала Каэ.
   Ночью она не могла заснуть, изнывая от желания встать, тихо  собраться  и
уйти, чтобы никто этого не  заметил.  Если  получится,  добраться  самой  до
Сонандана не выйдет - погибнуть где-нибудь, лишь бы не выносить больше косых
осуждающих взглядов,  отчужденности  и  отстраненности  друзей.  Каэтане  не
хотелось жить...
   Когда короткий крик разорвал ночную тишину, она не успела даже удивиться.
Просто безразлично отметила, что еще один человек  умер,  -  это  она  знала
точно. Самым страшным было то, что Каэ подозревала причину гибели солдат, но
не могла произнести об этом вслух ни слова...
   Оказалось, что  на  этот  раз  погибли  сразу  двое  воинов.  От  их  тел
практически   ничего   не   осталось,   кроме   скелетов   и   выпотрошенных
внутренностей. Увидев это, Каэ опустилась на колени и долгое  время  глубоко
дышала, стараясь прийти в себя. Темнота в глазах постепенно  превратилась  в
пульсирующие разноцветные пятна. В стороне тошнило альва. Но он и  Каэ  были
единственными,  кого  так  сильно  потрясла  гибель  тхаухудов.  Товарищи  с
отрешенными лицами вырыли неглубокую яму, сбросили туда останки и  торопливо
завалили ее землей и ветками.
   Каэтана с тревогой наблюдала за происходящим.
   - Исподлобья глядишь, - заговорила невесть откуда взявшаяся  Гильтина.  -
Гляди, гляди!.. Что же от тебя людям ни счастья, ни покоя? Там,  где  ты,  -
война, смерть, тела кровавые. Не любишь бабушку, вижу,  что  не  любишь.  Да
только я тебя не боюсь - постоят за меня деточки
   Каэтана отвернулась  и  медленно  побрела  в  лес.  Обстановка  в  отряде
становилась все более напряженной. С каждым днем  они  проходили  все  более
короткие  расстояния,  и  Джералан  постепенно  стал  казаться  недостижимой
страной.
   В течение трех последующих ночей еще два тхаухуда приняли страшную смерть
от клыков ночного хищника.
   Несколько раз Каэтана пыталась  дежурить,  чтобы  уловить  момент,  когда
воины уходят в лес, но не будешь же бегать с мечом наготове  за  всеми,  кто
отлучается в кусты. Тем более что солдаты все неприязненнее косились на нее.
А однажды до ее ушей долетел обрывок разговора.  Два  воина  медленно  ехали
верхом, отстав от остальных, и увлеченно обсуждали  вопрос,  приворожила  ли
она императора; а если да, то вернется ли, чтобы царствовать вместе  с  ним.
"Похоже, историю влюбленности аиты скоро будет знать весь Вард", -  подумала
Каэ. Ее мало беспокоили сплетни. Точнее, они ее мало бы беспокоили, если бы,
кроме сплетен, солдаты занимались хоть каким-то делом. Однако именно этого и
не происходило. Днем  они  неторопливо  ехали  по  лесной  дороге,  которой,
казалось, конца не будет, а вечерами собирались у  костра,  чтобы  послушать
рассказы, которыми постоянно радовала их  старая  Гильтина.  Под  монотонный
старушечий голос они и засыпали, часто забывая  поставить  охрану.  Однажды,
взбешенная до предела, Каэ попыталась навести порядок, но воины  отмахнулись
от нее как от назойливой мухи и опять вернулись к безделью. Ночью кто-нибудь
уходил  в  лес,  а  утром  в  отряде  недосчитывались  еще   одного   воина.
Порозовевшая и располневшая Гильтина оплакивала несчастные останки,  к