Альберт Шпеер.
   Воспоминания.


                         Предисловие
     "Теперь Вы, наверное, мемуары пишете?" - спросил один из
первых американцев,  которых я встретил  в  мае  1945  г.  во
Фленсбурге. С  тех  пор  прошло  24 года6 из которых 21 год я
провел в тюремном одиночестве. Долгие годы. И вот мои мемуары
готовы. Я стремился изобразить прошлое таким, каким я его ви-
дел. Кому-то оно  покажется  искаженным,  кто-то  найдет  мою
перспективу неправильной.  Это может соответствовать действи-
тельности, а может и нет: я описал то, что я пережил так, как
я это вижу сегодн.  При этом я старался не уходить от прошло-
го. Моим намерением было не обходить молчанием ни слепоту, ни
ужасы тех лет.  Те,  кто участвовал во всем этом,  будут меня
критиковать, но это неизбежно. Я хотел быть искренним.
     Эти воспоминания  должны показать некоторые из тех пред-
посылок, которые почти неизбежно вели к  катастрофам,  сопро-
вождавшим конец того времени,  раскрыть последствия единолич-
ной и бесконтрольной власти и охарактеризовать личность этого
человека. На  суде  в Нюрнберге я сказал:  "Если бы у Гитлера
были друзья, я был бы его другом. Я обязан ему вдохновением и
славой моей молодости так же, как позднее ужасом и виной".
     В образе Гитлера,  каким он был по отношению  ко  мне  и
другим, можно  уловить некоторые симпатичные черты. Вознекнет
также впечатление человека, во многих отношениях одаренного и
самоотверженного. Но  чем дольше я писал,  тем больше я чувс-
твовал, что речь шла при этом о поверхностных качествах.
     Потому что  таким впечатлениям противостоит незабываемый
урок: Нюрнбергский процесс.  Я никогда не забуду один фотодо-
кумент, изображающий еврейскую семью,  идущую на смерть: муж-
чина со своей женой и своими детьми на пути к  смерти.  Он  и
сегодня стоит у меня перед глазами.
     В Нюрнберге меня приговорили к  двадцати  годам  тюрьмы.
Приговор военного трибунала, как бы несовершенно ни изобража-
ли историю,  попытался сформулировать вину. Наказание, всегда
мало пригодное  для  измерения  исторической ответственности,
положило конец моему гражданскому существованию.  А та фотог-
рафия лишила мою жизнь основы. Она оказалась долговечнее при-
говора.
                                  Альберт Шпеер
     11 января 1969 г.
                        Первая часть
                           Глава 1
                      Среда и молодость
     Мои предки   были  швабами  или  происходили  из  бедных
крестьян Вестервальда,  они происходили также  из  Силезии  и
Вестфалии. В большинстве своем они были ничем не примечатель-
ными людьми.  За одним  исключением:  им  был  наследственный
рейхсмаршалл 1<  > граф Фридрих Фердинанд цу Паппенгейм (1702
- 1793),  который с моей незамужней прародительницей  Хумелин
произвел на свет восьмерых сыновей.  По всей вероятности, его
не очень-то заботила их судьба.
     Спустя три поколения мой дед Герман Хоммель, сын бедного
шварцвальдского лесника, в конце своей жизни стал единоличным
владельцем крупнейшего  в  Германии торгового дома,  ведущего
торговлю станками, и фабрики, производящей инструменты.  Нес-
мотря на  свое  богатство,  он жил скромно,  был добр к своим
подчиненным. Он не только был прилежен,  но и владел  искусс-
твом заставлять  других самостоятельно работать на себя:  за-
думчивый шварцвальдец,  который мог часами сидеть на скамейке
в лесу, не проронив ни слова.
     В то же самое время другой мой дед, Бертольд Шпеер, стал
в Дортмунде  состоятельным архитектором,  он создал многочис-
ленные постройки в господствовавшем тогда стиле  классицизма.
Хотя он умер рано, средств, оставшихся после него, хватило на
то, чтобы дать образование его четырем сыновьям. Дедам помог-
ла в их подъеме начавшаяся во второй половине 19 века индуст-
риализация. Но она не помогла многим, начинавшим в лучших ус-
ловиях. Рано   поседевшая  мать  моего  отца  в  моей  юности
вызывала у меня скорее чувство благоговения,  чем любви.  Она
была серьезная женщина,  придерживавшаяся простых взглядов на
жизнь, энергичная и упорная. Она царила в своем окружении.
     В воскресенье, 19 марта 1905 г., в полдень я появился на
свет в Мангейме.  Весенний гром заглушал, как мне часто расс-
казывала моя мать,  благовест расположенной неподалеку церкви
Христа. Мой отец, открыв в 1892 г. в возрасте 29 лет свое де-
ло, был одним из наиболее модных архитекторов Мангейма,  в то
время находящегося на подъеме баденского промышленного  горо-
да. Он уже успел создать себе крупное состояние к тому момен-
ту, когда в 1900 г. женился на дочери богатого коммерсанта из
Майнца.
     Характерный для крупной буржуазии стиль нашей квартиры в
одном из  его мангеймских домов соответствовал успеху и прес-
тижу моих родителей.  Большие чугунные ворота с коваными ара-
бесками распахивались вам навстречу: импозантный дом, во двор
которого могли въезжать автомобили. Они останавливались перед
лестницей, соответствовавшей  богато украшенному дому.  Впро-
чем, мы, дети - два моих брата и я - должны были пользоваться
задней лестницей. Она была темная, крутая и узкая и безо вся-
ких затей завершалась задним коридором.  И все же детям  было
нечего делать на фешенебельной, устланной ковром лестнице.
     Наш детский мир находился в  задних  комнатах  от  наших
спален до похожей на зал кухни.  Мимо нее можно было пройти в
парадную часть 14-комнатной квартиры.  Из обставленного  гол-
ландской мебелью  зала с бутафорским камином из ценного дель-
фтского кафеля гостей проводили в большую комнату с французс-
кой мебелью и драпировками в стиле ампир.  Особенно прочно, и
сегодня физически ощутимо врезались мне в  память  сверкающие
хрустальные люстры со множеством свечей,  а также зимний сад,
дизайн которого мой отец купил на всемирной выставке в Париже
в 1900 г.: с индийской мебелью с богатой резьбой,  занавесями
с ручной вышивкой и покрытым ковром диваном, с пальмами и эк-
зотическими растениями,  пробуждающий мечты о таинственно-да-
леком мире.  Здесь мои родители завтракали и здесь отец делал
нам, детям, бутерброды с ветчиной со своей вестфальской роди-
ны. Воспоминания о прилегающей гостиной,  правда,  стерлись в
памяти, но  облицованная деревянными панелями в неоготическом
стиле столовая сохранила свое очарование.  За стол могли  од-
новременно сесть  более  двадцати человек.  Здесь праздновали
мои крестины, здесь и сегодня проходят наши семейные торжест-
ва.
     Моя мать ревностно и упоенно следила за  тем,  чтобы  мы
входили в  число лучших семей мангеймского общества.  Со всей
определенностью можно сказать,  что было не больше,  но и  не
меньше 20-30  домов в этом городе,  позволявших себе подобные
расходы. Для представительности держали многочисленную  прис-
лугу. Помимо по понятным причинам любимой нами,  детьми,  ку-
харки, у моих родителей  служили  также  "кухонная  девушка",
горничная, часто лакей и всегда шофер,  а также для присмотра
за нами гувернантка.  Девушки носили  белые  наколки,  черные
платья и  белые фартуки,  лакей - фиолетовую ливрею с позоло-
ченными пуговицами; самым великолепным был шофер.
     Мои родители  всеми  силами  стремились обеспечить своим
детям прекрасную и беззаботную юность. Но осуществлению этого
желания противостояли  богатство  и  престижные  соображения,
светские обязанности, большое хозяйство, гувернантка и слуги.
Я и сегодня еще ощущаю искусственность и дискомфорт этого ми-
ра. Кроме того, у меня часто кружилась голова, иногда я падал
в обморок. Гейдельбергский профессор, которому меня показали,
поставил диагноз: вегетососудистая дистония. Этот недуг озна-
чал существенную  нагрузку  на психику и рано поставил меня в
зависимость от внешних обстоятельств. Я страдал тем более от-
того, что  мои  товарищи по играм и оба моих брата были физи-
чески крепче, и я чувствовал, что уступаю им. Они сами неред-
ко давали мне это почувствовать.
     Какой-либо недостаток  часто  пробуждает  компенсирующие
силы. Во всяком случае,  эти трудности привели к тому,  что я
научился гибче приспасабливаться к окружению  мальчика.  Если
позднее я  проявил  упорство  и ловкость в отношении противо-
действующих мне обстоятельств и людей,  то это, по всей види-
мости, не  в последнюю очередь связано с моей тогдашней физи-
ческой слабостью.
     Когда наша   гувернантка-француженка   выводила  нас  на
прогулку, мы,  в соответствии с нашим общественным  статусом,
должны были нарядно одеваться.  Конечно, нам запрещали играть
в городских парках или, тем более, на улице. Поэтому наше по-
ле игры  находилось  у нас во дворе - ненамного большем,  чем
несколько наших комнат взятых вместе - ограниченном и зажатом
между задворками  многоэтажных  доходных домов.  В этом дворе
росли два-три чахнущих без воздуха платана,  была увитая плю-
щом стена, туфовые блоки в углу изображали грот. Толстый слой
копоти уже с весны покрывал деревья и листья,  и все  осталь-
ное, к чему мы только могли притронуться,  способно было лишь
превратить нас в совершенно неблагородных  грязных  городских
детей. До того, как я пошел в школу, я больше всего любил иг-
рать с Фридой,  дочерью нашего домоправителя Альмендингера. Я
любил бывать у нее в скромной, темной квартире в полуподвале.
Атмосфера скудной непритязательности и сплоченность живущей в
тесноте семьи странным образом притягивали меня.
     Я начал учиться в привилегированной частной школе, в ко-
торой детям  из лучших семей нашего промышленного города пре-
подавали чтение и письмо.  Мне,  всеми оберегаемому  ребенку,
особенно тяжело было в первые месяцы учения в реальном учили-
ще оказаться среди озорных  сверстников.  Мой  друг  Квенцер,
впрочем, скоро научил меня всяким глупостям, подбил меня так-
же на то,  чтобы купить на мои  карманные  деньги  футбольный
мяч. Плебейский  поступок,  вызвавший  бурю негодования дома;
тем более,  что Квенцер происходил из небогатой семьи.  В это
время, по-видимому,  впервые проявилась моя склонность к ста-
тистическому учету фактов:  я переписывал  все  замечания  из
классного журнала  в мой "Календарь школьника "Феникс" и каж-
дый месяц подсчитывал,  что получил больше  всего  замечаний.
Конечно, я отказался бы от этой затеи,  если бы у меня самого
не было шансов иногда возглавлять этот список.
     Архитектурная мастерская  моего  отца  примыкала к нашей
квартире. Здесь рисовали большие планшеты с эскизами перспек-
тивы для застройщиков;  всякого рода чертежи возникали на си-
неватой кальке,  запах которой и сегодня все еще  связан  для
меня с воспоминаниями об этой мастерской. Постройки моего от-
ца создавались под влиянием неоренессанса,  он  "перепрыгнул"
через югендстиль.  Позднее образцом для него стал Людвиг Гоф-
ман, влиятельный берлинский советник по делам градостроитель-
ства со своим спокойным классицизмом.
     В этой мастерской на двадцатом году жизни я создам в ка-
честве подарка  отцу  ко  дню  рождения  мой первый "шедевр":
чертеж своего рода "часов жизни" в обильно  украшенном  зави-
тушками корпусе,  поддерживаемом коринфскими колоннами и лихо
закрученными волютами.  Я употребил для этого все цвета туши,
какие только мог.  При поддержке служащих мастерской возникло
произведение, явно обнаруживавшее склонность к эпохе позднего
ампира.
     Помимо фаэтона у моих родителей до 1914 г.  был лимузин,
которым пользовались зимой и для поездок по городу. Эти маши-
ны стояли в центре моих технических мечтаний.  С началом вой-
ны, чтобы поберечь покрышки,  их пришлось поставить на козлы,
но если поладить с шофером,  то можно было сесть в гараже  за
руль: это  были  первые  ощущения технической лихорадки в том
пока едва технизированном мире.  Лишь когда я вынужден был  в
тюрьме Шпандау  в течение 20 лет как человек,  например,  XIX
века обходиться без радио, телевизора, телефона и автомобиля,
когда меня даже лишили возможности пользоваться выключателем,
мной овладевало похожее счастливое чувство,  когда спустя  10
лет мне разрешили работать с электрополотером.
     В 1915 г. я столкнулся с другим изобретением технической
революции этих лет.  Под Мангеймом помещался один из цеппели-
нов, предназначенный для воздушных налетов на Лондон.  Коман-
дир и  офицеры вскоре стали постоянными гостями в нашем доме.
Они пригласили двух моих братьев и меня осмотреть их  воздуш-
ный корабль; я, десятилетний, стоял перед техническим велика-
ном, карабкался в машинную гондолу, и далее - по таинственным
полутемным переходам внутри аэростата, в гондолу пилота. Ког-
да воздушный корабль к вечеру стартовал,  командир делал кра-
сивую петлю  над  нашим  домом,  а  офицеры махали из гондолы
простыней, взятой у нашей матери.  Ночами я со страхом предс-
тавлял себе,  что корабль может сгореть,  а наши друзья - по-
гибнуть.
     Моя фантазия была направлена на войну,  успехи и пораже-
ния на фронте, страдания солдат. По ночам иногда было слышно,
как далеко под Верденом с грохотом сшибались два железных ва-
ла. Из по-детски пламенного чувства солидарности я  часто  по
нескольку ночей  спал рядом с моей мягкой постелью на жестком
полу, потому что мне казалось,  что жесткая постель более со-
ответствует лишениям фронтовиков.
     Трудности с продовольствием и  "капустно-свекольная  зи-
ма" не миновали и нас.  У нас было богатство, но не было род-
ных и знакомых в деревне,  где снабжение было лучше.  Правда,
моя мать умела придумывать все новые и новые вариации на тему
капусты и свеклы,  но часто я бывал так голоден,  что тайно с
большим аппетитом  один  за другим поедал твердые как камень,
оставшиеся от мирного времени собачьи бисквиты,  пока не при-
канчивал весь пакет.  Воздушные налеты на Мангейм,  по сегод-
няшним представлениям довольно безобидные,  начали учащаться;
небольшая бомба попала в один из соседних домов;  начался но-
вый отрезок моей юности.
     Неподалеку от  Гейдельберга мы владели с 1905 г.  летним
домом, построенным на отвалах каменоломни, откуда, по слухам,
брали камень для строительства расположенного поблизости гей-
дельбергского замка.  За равниной поднимались гряды Оденваль-
да, тропы тянулись по склонам сквозь старые леса, сквозь про-
секи порой открывался  вид  на  долину  Неккара.  Здесь  были
покой, прекрасный сад, овощи, а также корова у соседей. Летом
1918 г. мы переехали.
     Состояние моего здоровья вскоре улучшилось. Каждый день,
будь то снег, гроза и дождь, я проделывал 45-минутный путь до
школы, последний его отрезок часто бегом.  Потому что велоси-
педов в то время после военных  экономических  трудностей  не
было.
     Дорога вела мимо клуба общества гребли. В 1919 г. я стал
его членом и в течение двух лет рулевым четверки и восьмерки.
Несмотря на мое еще хилое сложение я вскоре стал старательным
гребцом. В 16 лет я стал загребным юниорской четверки и вось-
мерки и участвовал в нескольких гонках. Впервые мной овладело
честолюбие. Оно  открыло во мне возможности,  о которых я сам
не подозревал.  Это была первая страсть моей  жизни.  Возмож-
ность задавать ритм всей команде привлекала меня еще сильнее,
чем шанс обратить на себя внимание и добиться  уважения  в  к
тому же очень небольшом мирке гребцов.
     Правда, мы в большинстве случаев проигрывали. Поскольку,
однако, речь  шла  о командном зачете,  меру собственной вины
определить было невозможно.  Напротив:  возникло чувство сов-
местных действий  и поражений.  Преимущество таких тренировок
заключалось также в принятии торжественного обещания  воздер-
жания. В то время я презирал тех моих соучеников, которые на-
ходили свои первые удовольствия в танцах, вине и сигаретах.
     По дороге в школу, в 17 лет, я познакомился с моей буду-
щей спутницей жизни.  Это подстегнуло мое усердие в  школьных
занятиях, потому что уже через год мы решили пожениться после
окончания моей учебы. Я уже несколько лет был хорошим матема-
тиком; но теперь улучшились и мои оценки по другим предметам,
и я стал одним из первых в классе.
     Наш учитель немецкого языка,  убежденный демократ, часто
читал нам вслух статьи из либеральной  "Франкфуртер Цайтунг".
Без этого  учителя  я провел бы свои школьные годы совершенно
вне сферы политики.  Дело в том,  что нас воспитывали в соот-
ветствии с буржуазной консервативной традицией и, несмотря на
революцию, мы считали что власть и  признанные  авторитеты  в
обществе -  от  бога.  Течения,  повсюду возникавшие в начале
двадцатых годов,  нас почти не коснулись.  Подавлялась  также
критика школьных порядков,  учебного материала и,  тем более,
начальства. От нас требовали безусловной веры в непререкаемый
авторитет школы.  Нам  даже не приходило в голову подвергнуть
сомнениям установившиеся в школе порядки, потому что в  школе
мы были подчинены диктату в известной степени абсолютной сис-
темы господства. Кроме того, не было таких предметов, как об-
ществоведение, стимулирующих способность к выработке самосто-
ятельных политических оценок.  На уроках немецкого языка даже
в выпускных  классах  писали  сочинения  только на литератур-
но-исторические темы,  просто-напросто ислючавшие размышления
об общественных проблемах.  Конечно,  такой аскетизм школьной
жизни не способствовал возникновению  политических  споров  в
школьном дворе или вне школы. Коренное отличие от сегодняшней
действительности заключалось также в невозможности поехать за
границу. Не было организации, которая позаботилась бы о моло-
дежи, даже если бы были деньги для поездки за границу. Я счи-
таю необходимым указать на эти недостатки, которые сделали то
поколение беззащитным перед быстро умножающимися в  то  время
техническими средствами воздействия на людей.
     Дома также не велись разговоры о политике.  Это было тем
более удивительно,  что мой отец с 1914 г. был убежденным ли-
бералом. Каждое утро он  с  нетерпением  ожидал  "Франкфуртер
Цайтунг", каждую  неделю  читал критические статьи в журналах
"Симплициссимус" и "Югенд".  Интеллектуально ему  близок  был
Фридрих Науман,  выступавший  за  социальные реформы в мощной
Германии. После 1923 г.  мой отец стал  сторонником  Куденго-
ва-Калерги и  ревностно отстаивал его идеи паневропеизма.  Он
определенно хотел бы поговорить со мной о политике, но я ско-
рее уклонялся от таких возможностей, и мой отец не настаивал.
Такое отсутствие политических интересов, правда, соответство-
вало поведению  усталой  и разочарованной в результате войны,
революции и инфляции молодежи;  однако,  одновременно это  не
позволяло мне  определить  политические  масштабы,  категории
суждения. Мне больше нравилось ходить в школу через парк гей-
дельбергского замка и там с шеффелевской террасы по нескольку
минут мечтательно рассматривать старый город и развалины зам-
ка. Эта  романтическая  склонность  к разрушенным крепостям и
кривым улочкам сохранилась у меня и вылилась  позднее  в  мою
страсть коллекционировать ландшафты, особенно гейдельбергских
романтиков. Иногда по пути к замку я встречал Штефана Георга,
преисполненного чувства  собственного  достоинства и имевшего
чрезвычайно гордый вид;  казалось, будто от него исходил свя-
той дух.  Так, наверное, выглядели великие миссионеры, потому
что он обладал каким-то магнетизмом.  Мой  старший  брат  был
старшеклассником, когда ему посчастливилось войти в ближайшее
окружение мастера.
     Меня сильнее  всего  привлекала музыка.  В Мангейме я до
1922 г.  слушал молодого Фуртвенглера и затем Эриха Клейбера.
В то время я находил Верди более впечатляющим, чем Вагнера, а
Пуччини был для меня "ужасен".  Напротив, мне очень нравилась
одна симфония  Римского-Корсакова,  и  Пятая симфония Малера,
хотя и казалась мне "довольно сложной,  но она  мне  понрави-
лась" (кавычки  автора).  Посетив берлинский Шаушпильхаус,  я
отметил, что Георг Кайзер - "самый  значительный  современный
драматург, в  произведениях  которого шла борьба вокруг поня-
тия, ценности и власти денег", а посмотрев ибсеновскую "Дикую
у