по
натуре столь  трезвыми людьми,  учтивая сдержанность входила в
их воспитание.  Тем сильнее бросался в глаза византизм Кейтеля
и Геринга.  Но звучало это неискренне,  Гитлер сам не требовал
от своего военного окружения раболепия.  Здесь преоблада дело-
вая атмосфера.
     Гитлер совершенно не выносил  критических  замечаний  от-
носительно своего  образа жизни.  Поэтому,  при всей озабочен-
ности его самочувствием,  все окружение принимало его как дан-
ность. Все  старательнее Гитлер избегал разговоров личного ха-
рактера. Редкие откровенные беседы он вел только с соратниками
по временам  совместных  битв - Геббельсом,  Леем или Эссером.
манера же обращения с остальными,  в том числе и со мной, ста-
новилась все  более  безличностной и отчужденной.  Дни,  когда
Гитлер принимал решения,  собраннный и быстрый,  выпадали  все
реже и,  наконец,  стали уже настолько примечательными, что мы
их для себя особо выделяли.
     Шмундту и  мне пришла в голову мысль организовать встречи
Гитлера с молодыми офицерами-фронтовиками,  чтобы  принести  в
удушливую, замкнутую атмосферу ставки хоть чуточку дыхания жи-
вой жизни.  Но из этого ничего хорошего не вышло.  Один раз  у
Гитлера не было настроения тратить на это дорогое время, а по-
том мы и сами убедились,  что такие  встречи  скорее  способны
причинить вред.  Какой-то  молодой  танкист рассказал во время
единственной такой беседы,  как его часть вырвалась на Тереке,
почти не встречая сопротивления, далеко вперед и вынуждена бы-
ла остановиться только потому,  что боеприпасы были на исходе.
Гитлер сильно возбудился,  еще и много дней спустя он все пов-
торял: "Вот так-то!  Не хватало 75-миллиметровых снарядов! Как
обстоит дело  с  их производством?  Его необходимо любой ценой
наращивать". На деле же этого вида боеприпасов, в рамках наших
скромных возможностей,  имелось в достатке. Но при стремитель-
ном продвижении частей из-за сверхрастянутых коммуникаций под-
воз их  мог  и  отставать. Но Гитлер не желал принимать это во
внимание.
     При подобных  случаях  узнавал он от фронтовых офицеров и
другие подробности,  из которых делал далекоидущие  заключения
об упущениях Генерального штаба.  В действительности же, боль-
шинство трудностей было связано с  продиктованным  им  стреми-
тельным темпом наступления. Специалисты не могли спорить с ним
по таким  вопросам  -  у  него  просто  не  было   достаточных
представлений о  работе  сложного аппарата,  обязательного для
обеспечения высоких темпов движения.
     Изредка принимал  Гитлер  особо  отличившихся  офицеров и
солдат для вручения им высоких наград. При том недоверии,кото-
рое он  испытывал  к  способностям  своего штаба,  после таких
встреч нервозность и количество общих  приказов  только  на-
растали. Во избежание этого Кейтель и Шмундт старались по воз-
можности нейтрализовать визитеров.
     Вечерние чаепития,  на  которые  он приглашал и в ставку,
постепенно отодвинулись на два часа утра,  а  заканчивались  в
три-четыре. И  свой  отход  ко  сну он все более откладывал на
раннее утро,  так что я однажды как-то сказал, "Если война еще
продлиться, то  мы,  по  крайней мере,  вернемся к нормальному
распорядку дня и вечернее чаепитие Гитлера будет как раз  на-
шим утренним чаем".
     Гитлер, определенно,  страдал расстройством сна.  Он  сам
упоминал о  мучительных  часах в постели без сна,  если он по-
раньше отправлялся к себе. Часто за чаем он жаловался, что на-
кануне он с часовыми перерывами смог заснуть только уже совсем
утром.
     К нему имели доступ только самые близкие:  врачи,  секре-
тарши, его военные адъютанты и гражданские помощники, предста-
витель пресс-службы  посол Хевель,  иногда его венская повари-
ха-диетолог, ну,  еще  какой-нибудь  случайный  посетитель  из
близких знакомых,  и  конечно,  неизбежный Борман.  Я считался
всегда желанным гостем.  Мы усаживались в столовой Гитлера  на
неудобные стулья с подлокотниками. В таких случаях Гитлер поп-
режнему любил "уютную" атмосферу,  по возможности с разоженным
камином. Он  собственноручно и с порчеркнутой галантностью пе-
редавал печенье секретаршам и как любезный хозяин заботился  о
своих гостях.  Мне его было как-то жалко: его старания согреть
своим теплом присутствующих,  чтобы и самому обогреться, скоро
повисали в воздухе.
     Музыка в ставке была  под  запретом.  Поэтому  оставались
только разговоры,  которыми он почти безраздельно и овладевал.
Над его давно уже всем известными шутками и анекдотами хотя  и
смеялись, как если бы слышали их впервые; его рассказы из дней
его трудной молодости или "боевых времен" все же с  интересом,
как бы впервые,  и выслушивались, но сам по себе этот круг лиц
не очень-то располагал к оживленной  беседе.  Существовал  не-
писанный закон  избегать разговоров о положении на фронтах,  о
политике, не допускать критических высказываний о  руководящих
деятелях. Понятно,  что  и  Гитлер  не  испытывал  потребности
пускаться в такие беседы.  Только у Бормана была привилегия на
провокационные замечания.  Иногда  письма  Евы Браун вносили
досадные сбои в мирные чаепития, например, если она сообщала о
каких-нибудь вопиющих  случаях тупоумия чиновничьего аппарата.
Когда в разгар зимнего сезона жителям Мюнхена вдруг были зап-
рещены лыжные прогулки в горах, Гитлер до крайности возбудился
и разразился бесконечными тирадами о своей вечной и  безуспеш-
ной борьбе против скудоумия бюрократии. Замолкнув, наконец, он
отдал распоряжение Борману разбираться впредь с подобными  бе-
зобразиями.
     Обдуманная малозначительность тем наших разговоров  гово-
рила о том,  что раздражительность Гитлера могла дать себе вы-
ход по любому поводу.  Но в каком-то смысле именно эти пустяки
позволяли ему разрядиться, они возвращали его в мир мелких за-
бот, в которых он пока еще мог что-то решать. Его в этой связи
распоряжения позволяли,  хотя бы на краткий миг,  забыть о на-
растающем, с тех пор,  как противник начал диктовать ход собы-
тий, а его военные приказы не приносили желаемых успехов.
     Но и в этом кругу,  при всех попытках бегства от действи-
тельности Гитлер не мог найти прибежища от мыслей об общем по-
ложении дел.  Охотно он повторял свои сетования, что политиком
он стал  против своей собственной воли,  что,  в сущности,  он
несостоявшийся архитектор и лишь потому не  стал  процветающим
инженером-строителем. что только как зодчий Рейха,  формулируя
величие задачи,  он вообще мог реализовать себя.  У  него  нет
других желаний. - повторял он теперь часто и с нарастающим со-
чувствием к самому себе,  - кроме как  "поскорее  повесить  на
гвоздь свой мундир (3).  Когда я победоносно завершу войну,  я
смогу сказать себе,  что исполнил свое предназначение, удалюсь
в Линд,  в свое пенсионное обиталище над Дунаем. И пусть тогда
мой преемник мучается со всякими проблемами".  Подобные  мысли
развивал он,  впрочем, за чаепитием еще и до войны. Но, скорее
всего, тогда это было своего рода кокетство.  Сейчас же в  его
голове не было патетики, в нем звучала искренняя горечь, кото-
рой трудно было не поверить.
     Его никогда не ослаблявшийся интерес к городу,  в котором
он надеялся провести свои последние годы, все больше также по-
ходил на  вариант бегства от жизни.  Он все чаще в конце войны
приглашал в ставку главного архитектора Линца Германа  Гислера
для просмотра  его проектов.  Гамбургские,  берлинские,  нюрн-
бергские или же Мюнхенские проекты, которые так много для него
когда-то значили,  он почти не запрашивал. В подавленном наст-
роении он мог сказать,  что смерть для него может быть  только
избавлением от тех мук,  которые он переносит сегодня.  Неслу-
чайно, изучая проекты построек в Линце, он все чаще останавли-
вался на  эскизе своего надгробного памятника,  который должен
был быть воздвигнут в одной из башен линцского партийного  фо-
рума. Даже после победоносного завершения войны, - пояснял он,
- он не хотел бы быть погребенным рядом со своими  фельдмарша-
лами в берлинском Мемориале солдатской славы.
     Во время этих ночных бесед на  Украине  или  в  Восточной
Пруссии Гитлер нередко производил впечатление неуравновешенно-
го человека.  На нас,  немногих  их  участников,  наваливалась
свинцовая тяжесть этих предрассветных часов. Только вежливость
и чувство долга заставляли принимать участие в  этих  беседах,
хотя после  утомительных дневных заседаний мы,  под монотонные
разговоры, едва не  смыкали  веки.  Перед  появлением  Гитлера
кто-то мог  спросить:  "А где,  собственно,  Морелль сегодня?"
Другой ворчливо отвечал:  "Уже три вечера подряд не приходит".
Разговор подхватывал кто-нибудь из секретарш:  "Мог бы разок и
подольше задержаться, а то все одни и те же..., я бы тоже неп-
рочь поспать". Ее поддерживала еще одна из коллег: "Вобщем-то,
надо бы установить очередность. Это не дело, что некоторые от-
лынивают, а  другие должны быть здесь все время".  Конечно,  в
этом кругу высоко чтили Гитлера, но нимб его заметно уже обве-
тшал.
     После завтрака поздник утром Гитлеру  подавали  газеты  и
обзоры прессы.  В  формировании  его  представлений эта служба
имела решающее значение, от нее во многом завесило его настро-
ение. К некоторым сообщениям зарубежных агенств он моментально
давал официальный,  по большей части, агрессивный комментарий,
который он  обычно  дословно диктовал своему пресс-атташе д-ру
Дитриху или его заместителю Лоренцу.  Не  задумываясь,  вмеши-
вался он  в  компетенцию соответствующих министерств,  даже не
запрашивая министров, Геббельса или Риббентропа.
     Затем Гитлер  выслушивал  доклад  Хевеля  о внешнеполити-
ческих событиях,  которые он воспринимал спокойно, чем заметки
о положении в стране. Сейчас мне кажется, что отображение было
для него важнее реальности,  что его больше  волновала  манера
подачи газетами  тех или иных событий,  чем они сами по себе.
После прессы наставала очередь Шауба  доложить  о  налетах  за
прошедшую ночь,   о   чем  гауляйтеры  информировали  Бормана.
Денб-другой спустя я посещал предприятия в подвергшихся  нале-
там городах  и  могу  сказать,  что Гитлеру сообщали правдивые
данные о масштабах разрушений.  Со стороны гауляйтеров было бы
глупо преуменьшать их в своих донесениях: престиж местного ру-
ководителя мог только выиграть,  если ему удавалось  при  всех
разрушениях обеспечить нормальный ход жизни и работу предприя-
тий.
     Было заметно,  что  эти  доклады производят на него самое
тяжелое впечатление.  Но потрясали его не столько человеческие
жертвы или разрушения жилых кварталов, как гибель ценных стро-
ений, в особенности - театральных зданий.  Как и до войны, при
разработке планов  "перестройки немецких городов",  его прежде
всего интересовала парадность.  Социальные беды и человеческие
страдания он просто отодвигал от себя.Его личные указания поэ-
тому почти всегда исчерпывались требованием восстановить обго-
ревшие театры.  Я  обращал  его внимание на трудности в строи-
тельной промышленности. Местные власти, как можно было судить,
относились не без опаски к выполнению этих непопулярных прика-
зов. Гитлер же, поглощенный военными делами, почти не осведом-
лялся о  ходе восстановительных работ.  Только в Мюнхене,  его
втором родном городе,  и в Берлине он добился того, что здания
оперных театров  - на что ушли огромные суммы - были отстроены
заново (4).
     При этом  Гитлер проявлял примечательное непонимание под-
линного положения и массовых настроений, когда на все возраже-
ния отвечал:  "Именно  потому,  что  настроение народа следует
поддерживать на уровне,  необходимы театральные спектакли".  У
городского же населения были определенно иные заботы. Подобные
замечания лишний раз подчеркивали,  насколько он прочно укоре-
нился в "буржуазной среде".
     Заслушивая информацию о разрушениях,  Гитлер обычно давал
волю своей  ярости  против английского правительства и евреев,
которые якобы  повинны  в  этих  бомбежках.  Только   создание
собственного огромного флота бомбардировщиков заставит неприя-
теля прекратить эти налеты, - говаривал он. На мои возражения,
что для  крупномасштабной войны с воздуха мы не располагаем ни
достаточным количеством  самолетов,  ни  необходимыми запасами
взрывчатых веществ (5), неизменно следовал ответ: "Вы так мно-
го сделали возможным, Шпеер, что и с этим справитесь". Огляды-
ваясь назад, я и впрямь, думаю, что сам факт, что мы, несмотря
на налеты,  наращивали выпуск военной продукции,  был одной из
причин недостаточного  серьезного  отношения Гитлера к войне в
небе над Германией.  Поэтому предложения, исходившие от Мильха
и меня,  резко сократить выпуск бомбардировщиков в пользу ист-
ребителей, отклонялись, пока не стало уже совсем поздно.
     Неоднократно предлагал  я  Гитлеру  совершить  поездку по
разбомбленным городам,  показаться в них населению  (6).  Геб-
бельс тоже жаловался мне,  что его попытки повлиять на Гитлера
в этом духе,  были совершенно тщетными. С завистью ссылался он
на поведение  Черчилля:  "Как бы я пропагандистски сумел обыг-
рать одно такое посещение!" Гитлер же систематически  отвергал
такого рода подсказки. При своих проездах со Штеттинского вок-
зала в Имперскую канцелярию или в Мюнхене к своей квартире  на
Принц-регент-штрассе он  всегда приказывал ехать наикратчайшим
путем, а ведь раньше он охотно выбирал кружные пути.  Я не раз
сопровождал его и видел,  как отрешенно и безучастно он просто
отмечал про себя ландшафты огромных, как поля, руин.
     Настоятельными советами Морелля побольше бывать на свежем
воздухе Гитлер почти не придавал значени я.  Ничего не  стоило
бы проложить  несколько  дорожек  в окрестных восточнопрусских
лесах. Но он решительно отвергал все предложения,  так что его
ежедневная прогулка ограничивалась небольшими кругами, едва ли
в сотню метров, внутри огороженной зоны.
     Во время  этих прогулок внимание Гитлера было обращено не
на своих спутников,  а на овчарку Блонди,  которую он  пытался
дрессировать. После  нескольких  упражнений по приноске палки,
собака должна была балансировать на  бревне  шириной  едва  ли
двадцать сантиметров и длиной в восемь метров. Гитлер, естест-
венно, знал,  что своим хозяином собаки признают тех,  кто  их
кормит. Прежде  чем,  подать слуге сигнал открыть дверцу воль-
ера, он обыкновенно несколько минут выжидал, а лающий и скуля-
щий от  радости  и голода пес бросался на ограду.  Поскольку я
находился в особенной фаворе, мне было дозволено несколько раз
сопровождать Гитлера на кормежку собаки,  тогда как все прочие
должны были довольствоваться видом издалека. Овчарке принадле-
жало наиважнейшее место в частной жизни Гитлера,  она была ему
важнее, чем самые близкие сотрудники.
     Часто, если в ставке не было приятного гостя, Гитлер обе-
дал в одиночестве, только в обществе своего пса. Конечно, ког-
да я  находился  в  ставке,  а посещения мои длились обычно по
два-три дня,  то раз или два он приглашал мебя отобедать. Мно-
гие в  ставке полагали,  что за едой мы обсуждаем важные общие
проблемы или вполне личные сюжеты.  Как и все,  я тоже не  мог
заводить разговор с Гитлером о широких аспектах военной ситуа-
ции или хотя бы только - экономического положения;  речь шла о
третьестепенных вещах или вязла в сухих производственных пока-
зателях.
     Вначале он  еще проявлял интерес к материи,  которая ког-
да-то нас обоих волновала,  например - будущий облик  немецких
городов. Он часто поднимал разговор о трансконтинентальной се-
ти железных дорог,  которую предлагал мне спроектировать и ко-
торая экономически  должна  была  связать  воедино его будущий
Рейх. Он приказал разработать для намеченной  им  суперширокой
колеи чертежи вагонов различных типов и детальные расчеты гре-
зоподъемности и эффективности товарных составов.  Все  это  он
изучал своими бессонными ночами (7).  Министерство путей сооб-
щения пришло к выводу,  что  неудобства  сосуществования  двух
систем железнодорожных  путей  сведут на нет возможные преиму-
щества, но Гитлер крепко держался за свою идею,  которой он  с
точки зрения целостности Империи придавал еще большее, чем ав-
тобанам, значение.
     От месяца к месяцу он становился все молчаливее. Возможно
также, что в моем обществе - иначе, чем с более далеко отстоя-
щими от  него  гостями  -  он перестал принуждать себя и забо-
титься о поддержании беседы.Во всяком случае,  начиная с осени
1943 г.,  эти совместные трапезы превратились в настоящую пыт-
ку. В молчании мы съедали суп, в перерыве до следующего блюда,
может быть,  обменивались замечаниями о погоде,  причем Гитлер
по обыкновению  поругивал  службу  прогнозов,  ни  на  что  не
способную, под  конец разговор возвращался к качеству еды.  Он
очень был доволен своей поварихой-диетологом и расхваливал  ее
поварское искусство,  особенно  по вегетарианской части.  Если
какое-то блюдо казалось ему особенно удавшимся,  то он пригла-
шал меня  непременно  его  попробовать.  Его преследовал страх
набрать вес,  "Вещь невозможная!  Вы только представьте  себе,
что я   расхаживаю   с  животиком!  Это  было  бы  политически
убийственно!" Нередко,  чтобы отогнать от себя  искушение,  он
звал слугу  и  говорил:  "Съешьте  вот это,  а то для меня это
слишком вкусно".  Он подшучивал над любителями мяса, но не пы-
тался как-нибудь  повлиять  на  меня,обратить в вегетарианскую
веру. Ничего не имел  он  против  и  стаканчика  "штайнхегера"
после жирной  каши  -  хотя  как-то  жалобно добавлял,  что он
совсем не считает его обязательным в своем меню. Если подавали
мясной бульон,  я мог быть уверенным,  что он помянет "трупный
чай"; приносили раков, и у него непременно была наготове исто-
рия о  какой-то  старушке-покойнице,  которую  ее родственники
сбросили в реку для приманки этих чудовищ;  угри давали  повод
рассказать, что ловить или откармливать их лучше всего дохлыми
кошками.
     Гитлер не  смущался такими сколь угодно часто повторяющи-
мися историями по вечерам еще в Рейхсканцелярии; теперь же, во
времена отступлений и заката,  их можно было считать признаком
особо хорошего расположения духа.  Нов основном царило кладби-
щенское молчание.  Было  впечатление постепенно угасающей лич-
ности.
     Своей собаке   Гитлер   приказывал  лечь  на  специальную
подстилку в угол, где она в течение часто многочасовых совеща-
ний или  обеда  и  лежала,  недовольно по временам поварчивая.
Если ей казалось,  что на нее не обращают внимания,  она  чуть
подползала в направлении кресла хозяина,  а затем, после слож-
ных маневров,  отваживалась положить морду на его колено. Рез-
кий приказ отправлял ее обратно на место. Я, как и всякий дру-
гой сколько-нибудь разумный визитер Гитлера,  старался не воз-
буждать в  Блонди  дружеских  чувств.  Временами  это  было не
просто, особенно если во время обеда голова собаки оказывалась
на моем  колене,  а  ее  глаза  внимательно  следили за каждым
куском мяса, который я подносил ко рту и который выглядел нам-
ного привлекательней,  чем вегетарианское блюдо хозяина.  Если
Гитлер замечал эти попытки установить отношения, он раздражен-
но отзывал  ее.  По  существу,  овчарка  оставалась  в  ставке
единственным живым существом,  которое его как-то приободряло.
Этого хотели и мы со Шмундтом. Но - собака была нема.
     Погружение Гитлера  во  все  более  полную  изоляцию  шло
постепенно, почти незаметно.  Очень красноречиво было,  повто-
рявшееся особенно часто, начиная примерно с осени 1943 г., его
высказывание: "Шпеер, в конце в меня останется только два дру-
га - фройляйн Браун и моя собака". Звучало это с таким презре-
нием к людям и настолько прямолинейно, что исключало какие-ли-
бо заверения в своей преданности или чувство обиды.  Эти слова
оказались, при  поверхностном  взгляде,единственным  сбывшимся
предсказанием Гитлера. Но и это не может быть всецело отнесено
на его счет; скорее это было мужество его метрессы и привязан-
ность е