Виктора  Корзо, осужденного  за  подстрекательство  к даче
взятки и  сидевшего  недалеко  от  Махачкалы  в  поселке  Шамхал,  в  лагере
усиленного режима. Профессор сказал мне, что  в изоляторе он по своим делам,
но  занимался  он исключительно моими делами --  целыми днями  убеждал  меня
написать  заявление. Он  уговаривал  меня  месяц!  Нас в камере было двое, и
однажды дело дошло до  того, что  в камеру вошел начальник оперчасти капитан
Абдуллаев и вместе с Корзо стал убеждать  меня написать  заявление! Тут уж я
возмутился, и нас  с Корзо развели. Корзо еще  сидел со мной, когда Кехлеров
на  одной  из  встреч дал мне  номер  "Московских новостей" со статьей  Лена
Карпинского  "Нелепо  мяться перед открытой дверью".  Прокурор очень  просил
меня прочесть эту статью и перестать мяться  перед открытой дверью. В камере
я прочитал статью и попросил Корзо: "Витя, проверь-ка: дверь не открыта ль?"
Оказалось, нет.  Я расхохотался, улыбнулся  и Корзо. Оказалось, что не такая
уж  она и  открытая  --  эта дверь.  Выйти через  нее  можно было  только на
условиях.
     Но  -- как я  еще до  поездки в Махачкалу  сказал порученцам Президиума
Верхсовета -- на условиях и Зоя Космодемьянская у фашистов могла выйти.
     Им  очень надо  было меня выпустить, но выпустить чуть не тем,  каким я
вошел  в  Лабораторию.  Сломить,  а  там  уже  объявлять  себя  инициаторами
демократии и свободы слова -- и возразить будет некому: куда уж подписавшему
возражать  --  не  то настроение... Не вышло.  Песчинка, попавшая в  машину,
сломала механизм.
     Уголовной  партии  как  не  красть.  Она  и  крадет:  открыто,  гласно,
демократично лжет расчеловеченной стране. Нужен суд над преступной партией.


     Преступные законы  были?  Преступно осужденные были? Миллионы  безвинно
погибших, миллионы безвинно отсидевших были? Были и есть. А виновные где?
     Идет  "реабилитация"  погибших.  Реабилитация --  это  восстановление в
правах.  Права возвращаются  мертвым.  Коммунистический  театр  абсурда длит
представление.
     Тысячи преступных законодателей вне ответа. Тысячи преступных судей вне
ответа. Миллионы преступных исполнителей вне ответа. Что ж это за законность
такая:  признаем,   что  преступления  --  убийство   преступной  партией  и
преступным государством десятков миллионов и заключение  в  концлагеря сотен
миллионов невинных -- были,  а  преступников  нет! А  суда над преступниками
нет!
     БЕЗ НЮРНБЕРГА ДЕЛО НЕ МОЖЕТ И НЕ ДОЛЖНО ОБОЙТИСЬ.
     Были  преступные законы? К суду  тех, кто их  принимал! Была преступная
организация, превратившая  народ в уголовников, а страну в уголовную зону? К
суду преступную партию! К суду преступных идеологов!
     Я  требую  привлечения  компартии   к  суду  --  по   обвинению  ее   в
преступлениях   против   человечности:   массовых   убийствах,   планомерном
расчеловечивании населения  -- воспитании нового  человека  --  уголовника и
животного.
     Я требую привлечения к суду всех виновных в заключении меня в тюрьму --
на семь с половиной лет и в отправке после тюрьмы на  полтора года  в ссылку
-- в Якутию.
     Семь  с  половиной  лет  --  несмотря  на  мои  письменные заявления  с
требованием  отменить  преступные  статьи  70 и 190-1  и  выпустить меня  из
заключения  -- государственные преступники держали меня в  тюрьме. Не просто
держали, а морили голодом  за отказ от  исправительно-принудительного труда.
Арестовали  за мысли,  мною  высказанные,  а морили  голодом за  то, что  не
признаю свой арест законным.
     Были  вещи со  мной несовместимые:  я  не мог заниматься принудительным
трудом,  и  я  не  мог брать  руки за  спину. Машина насилия сразу вышла  на
максимум и  так на нем и осталась: ко мне непрерывно применялась высшая мера
наказания  установленная  для  "нарушителей  режима содержания"  --  карцер,
штрафной  изолятор,  строгий  тюремный режим. Палачи морили меня голодом  до
последней  минуты  моего  пребывания в  заключении:  я  уезжал в  ссылку  из
карцера!  2 июля 1987 года меня в  наручниках отнесли в карцер (посадили  за
"отказ от работы", а несли, потому что я  отказался сам идти в камеру пыток)
и  15 июля вывезли из  тюрьмы  в  следственный изолятор Казани. И повезли, и
продержали полтора  года  в ссылке  -- за одно то, что не  написал, что буду
соблюдать существующие  сейчас в стране законы:  ведь  тех, кто  хоть что-то
написал, выпустили в феврале 1987-го. (Позвольте, господа, так может быть не
будь нас, таких неуступчивых, и законы бы ( 70 и 190-I) остались?  Чего ж их
менять,  если  уже   и  самые  радикальные  критики  режима  соглашаются  их
соблюдать?)
     Многолетняя пытка обошлась мне не даром, оказалось, что и я из  плоти и
кости. Карцерами  и  штрафными  изоляторами палачи дважды доводили  меня  до
дистрофии  (с лечением от нее в  лагерной  больнице с 8.2.82  по 5.3.82 и  с
8.6.82 по 19.7.82), в Чистопольской тюрьме  у меня на лице появилась и стала
расти  опухоль (1984), в штрафном изоляторе колонии ВС-369/35 осенью 85 года
появилась незаживающая  язва на  шее. В тюрьме  и колонии оперировать и то и
другое отказывались, обе операции я сделал в  ссылке, одну из них в Якутском
онкологическом  диспансере.  Нервное  перенапряжение  сказалось  хроническим
нейродермитом -- чем-то вроде перманентной крапивницы, вот и сейчас -- пишу,
а на лице вспух уже новый бубон. Это то, что видно  снаружи, но  ведь есть и
то, чего снаружи  не видно  --  глубинная перестройка,  разбалансированность
всех систем организма.
     В  тюрьме (в  колонии  писать  не давали)  в 83  году  я  написал  свои
"Разоружение  и уголовные  кодексы" и "Говорю с  коммунистами". Я  читал эти
произведения  политзаключенным,  оказывая на  них  отрицательное  влияние. Я
писал, а "товарищи" за это уменьшали количество пищи, пропускаемое в камеру.
Я стоял, чудище обло перло на меня, все  глубже насаживаясь на рогатину, а в
итоге "вдруг" настали новые времена.
     Но  не таков должен  быть механизм наступления новых  времен. Не  такой
ценой мы должны платить за них. Те,  кто заставляет нас  такой ценой платить
за приближение внешних условий жизни к человеческим, -- преступники. Пишущие
сегодня  о  положении   в  стране  не  понимают  всей  меры,  всей   глубины
расчеловеченности  советских: глядя на движущиеся  с той же скоростью, что и
оно, т.е. неподвижные относительно него, бревна, бревну не понять как далеко
они  все  уплыли.  НАРОД ГЛУБОКО  РАСЧЕЛОВЕЧЕН.  НУЖЕН  СУД  МЕНЬШИНСТВА НАД
РАСЧЕЛОВЕЧЕННОЙ СТРАНОЙ.
     Оставить  расчеловечивателей без  суда было  бы,  считаю,  неправильным
(улыбаюсь).   Неправильней,  чем  оставить  без  Нюрнбергского  суда  высших
иерархов и непосредственных осуществителей гитлеровского режима. Это было бы
оставить   всегда   готовой   к   размножению   расчеловечивающую  идеологию
коммунистического рая,  укоренить  в  сознании  советских,  все-таки  рабов,
убеждение в несимметричности человека и общества и человека и организации: в
неподсудности   последних,   в  достаточности  для   них   (для   искупления
совершенного) "признания вины".
     Расчеловечиватели  обратили людей  в  новую  породу  существ --  зэков,
лукавых зэков, никак не желающих признаваться, что жизнь в условиях  внешней
несвободы нехороша для человека. Зэков -- породу, поющую хвалу тюрьме...
     БЕЗ НЮРНБЕРГА ДЕЛО НЕ МОЖЕТ И НЕ ДОЛЖНО ОБОЙТИСЬ!
     Я  требую  привлечения  к  суду  по  обвинению  в  преступлениях против
человечности (а я считаю преступлением против человечности то, что меня семь
с половиной лет держали  в заключении и  там уже морили голодом только из-за
того, что  я не поддаюсь  расчеловечиванию --  говорю что думаю  и  не делаю
того, что считаю  не должным  делать) всех  виновных в  преступном удержании
меня в заключении: и тех, кто отдал распоряжение  держать меня в заключении,
и  тех, кто  держал меня  в тюрьме и  исправлял  мое здоровье.  Я  обвиняю в
преступлениях против человечности:
     верхушку компартии, ответственную за  все  преступления государства  --
всех лиц, перебывавших членами Политбюро в период с 25 января 1980 года по 9
декабря 1988 года, бывшего Председателя  КГБ Чебрикова, бывшего Председателя
КГБ ДАССР Архипова, бывшего первого секретаря Дагестанского обкома компартии
Умаханова,  бывшего начальника  следственного  отдела  КГБ  ДАССР  Зайдилава
Зайдиевича  Зайдиева,  бывшего  следователя  КГБ   ДАССР   (ныне  начальника
следственного  отдела  КГБ  ДАССР)  Виктора  Николаевича  Григорьева,  судью
Тельпизова П.Ф., народных  заседателей Герееву Д.Р., Кукиева Ю.Г., прокурора
Аскарова Г.А., членов коллегии  по  уголовным  делам Верховного  Суда  РСФСР
Луканова  П.П.,  Осипенко   И.Ф.,  Гаврилина   К.Е.,   прокурора  Максимову,
заместителя  председателя  Верховного  Суда  РСФСР  Смирнова  Л.Д.,  бывшего
прокурора   ДАССР   Ибрагимова,   заместителя   прокурора  ДАССР  Кехлерова,
генерал-полковника  МВД  СССР  Богатырева, бывшего прокурора СССР Рекункова,
бывшего прокурора РСФСР Кравцова, прокурора по надзору за местами заключения
Пермской  области  Килина,  прокурора  Чусовского  района  Пермской  области
Мурашову,  бывшего  прокурора  г.Чистополя Зайцева, сотрудника Чистопольской
прокуратуры  Хузиахметова,   прокурора   Нижнекамской  районной  прокуратуры
Акташева,  прокурора  по надзору  за  местами  заключения Татарии  Галимова,
капитана  КГБ  ДАССР  Джарулаева,  сотрудников  колонии  ВС-389/35  Пермской
области Чусовского района: майора Осина  Николая  Макаровича, майора  Букина
Валерия  Ивановича, майора  Романова,  капитана  Волкова  Владимира  Ильича,
капитана  Никомарова,  лейтенанта  Волкова,  капитана  Сидякова,  лейтенанта
Ижбулатова, старшего  лейтенанта Салохину  Светлану Александровну (цензора),
сотрудников   КГБ,   курировавших   колонию:   майора   Балабанова   Аркадия
Михайловича,  старшего  лейтенанта   КГБ  Захарова  Александра  Николаевича,
прапорщиков  той же  колонии:  Теплоухова, Кашина  Игоря,  Атаева,  Набиева,
Владимира  Зайцева, Щеколдина, Кравченко,  сотрудников Чистопольской тюрьмы:
капитана   Чурбанова   Владимира  Федоровича,   лейтенанта   Мунина   Сергея
Михайловича, капитана Чашина  Валерия Васильевича,  майора  Маврина (бывшего
замполита  тюрьмы),  старшего лейтенанта Кокалина Сергея Васильевича, врачей
Альмиева  Саубана  Байрамхановича,  Никитина  Виктора  Михайловича, старшину
Хайрудинова  Рагиба,  старшину  Петрова  Виктора,  старшего  лейтенанта  КГБ
Галкина, капитана  КГБ Калсанова,  заместителя  начальника тюрьмы  по режиму
капитана Буренкова...

     Список, конечно, неполный. Следствие и суд установят виновных полнее.
     Я  обвиняю компартию и советское государство (суд,  КГБ, МВД)  в смерти
Анатолия Тихоновича Марченко  и Юрия Альбертовича  Кукка. Я был последним из
сидевших и разговаривавших с ними политзаключенных. Они говорили со мной, не
зная, что за смертью для них уже послано... Не зная? Но Марченко в заявлении
от  4 августа  86  года о начале голодовки (голодовку он  начал 4 августа 86
года  и в  заявлении писал, что,  если  его  будут  искусственно кормить, он
додержит  ее как минимум до 4  ноября 86  года  -- начала Венской встречи по
правам человека) писал: "Я протестую против нарушения советским государством
прав  заключенных  и  политзаключенных.   Я   протестую  против  выборочного
уничтожения  коммунистическим  государством политзаключенных."  Ему  суждено
было самому лечь  доказательством верности своего  утверждения. Он знал.  Он
боролся с организовавшимися в партию преступниками.
     Я не прощаю. Во различение людей и нелюдей, я не прощаю.
     К суду расчеловеченных расчеловечивателей!
     Я  требую приобщения к настоящему заявлению  всех заявлений, написанных
мною в заключении,  всех трех томов моего  "личного дела заключенного", всех
девяти томов  моего "следственного дела", протоколов "судебного заседания" и
моих  "Замечаний на протокол судебного  заседания", моих лагерной и тюремной
медицинских карт, тетрадей и записей на отдельных  листах (в частности моего
"Дневника заключенного") изъятых у меня  по  приезду в колонию  ВС-389/35 26
марта 1981 года.

     26 июля Марченко перевели на строгий тюремный режим -- "за невыполнение
нормы выработки". С 11 августа он был изолирован в 15-й камере Чистопольской
тюрьмы. В начале октября я подошел к двери его камеры, и он в глазок, стекло
из  которого было извлечено, быстро несколько раз  проговорил одно и то  же:
"Сорок дней не кормили, сорок дней не кормили..." -- "Понял тебя!" -- громко
ответил я. 15 октября в тот же глазок я передал ему записку, через несколько
дней  обговоренным способом он дал мне знать, что  получил  ее.  В  середине
декабря  капитан  Владимир  Михайлович Емельянов в  ответ на мое  требование
сообщить мне о состоянии здоровья Марченко сказал, в присутствии Б.Грезина и
Я.Барканса (он вошел к  нам в  камеру), что  Марченко находится в  Казанской
межрайонной больнице и что жизнь его вне опасности.
     О смерти Марченко я узнал от Иосифа Бегуна 21 января 87 года.

     Научное заганивание моего организма в  болезнь  было темой некоторых из
моих заявлений, но палачи лишь усмехались в ответ  на заявления испытуемого.
Пишешь? Корчишься от голода? Вот и хорошо, будешь знать как выступать против
марксистской мафии.  "Разрушение здоровья  по-научному",  --  так  писал я в
своих  заявлениях: ведь они ж  еще и желудок  проверяли на язву (нет  ее? --
отправляем опять в ШИЗО с диагнозом: "к морению голодом, несмотря на внешний
вид его, годен") и  сердце  -- кардиограммы делали, и  врач колонии  Эльбрус
Магомедович Козырев  с  удивлением спрашивал меня: "Вы что -- спортом что ли
раньше занимались?", т.е. должно бы  быть, а пока нет, -- в  чем, мол, дело?
Но появилось, появилось: я заболел нейродермитом, болезнь стала хронической,
пухло лицо, от постоянного нервного напряжения выступала сыпь на теле -- мне
делали  уколы,  но  кушать  все  равно  не  давали! В периоды  многомесячных
пребываний в ШИЗО у  меня от  голода  отекали ноги,  и  врач  -- все тот  же
Эльбрус  Магомедович  --  просил  меня  не  показывать ему  их --  с ямками,
появлявшимися на них после надавливания пальцами.
     Где-то 26-28 декабря 85 года все тот же Эльбрус Магомедович не выдержал
и заявил  мне: "Все,  кладу  Вас  в больницу.  Сколько можно!  Все  признаки
налицо!.. Да, мне стыдно за нашу медицину..."-- последнее  -- в ответ на мой
бешеный хрип: "Вы и Ваша медицина позорите самое имя врача!"
     А 31 декабря 85 года  меня вызвали в комнату дежурных  прапорщиков -- в
нее уже  набились прокурор Пермской  прокуратуры  Килин, майор  Осин,  майор
Букин, майор  Романов, Эльбрус Магомедович, еще и  еще кто-то.  Сначала речь
пошла о  моей позиции -- забастовке на все время заключения -- что, мол, как
же это я такой нехороший, что не отказываюсь от  нее. Я хрипел  в ответ свое
обычное: "Я не должен работать. Я ничего не должен ни вам, ни стране  -- это
вы  все мне должны! Чем возместите мне и моим детям дни, проведенные  мною в
заключении, мое подорванное здоровье?.." Палачи знали меня и подготовились к
такому ходу разговора  -- заговорил Килин:  "А  что у Вас  со здоровьем? Вот
говорят, что у Вас дистрофия... А я скажу так: дистрофики так не кричат, как
Вы, -- чтобы так кричать  надо напрягать мышцы  груди и шеи, силы  кричать у
Вас  есть --  значит, Вы  еще не дистрофик". Согласованным хором  подхватили
этот  аргумент  Осин,   Букин,  Романов...  Прапорщики,  правда,  озадаченно
молчали.   Наконец,  последнюю  точку  поставил  Эльбрус  Магомедович:  "Да,
Мейланов, я, как  врач,  как специалист,  подтверждаю: ведь Вы поглядите как
Вам трудно говорить, а Вы все-таки говорите, напрягаете мышцы груди и шеи --
это я, как специалист,  подтверждаю  и... этот разговор  Ваш  -- достаточный
аргумент против диагноза "дистрофия" ..." Я улыбнулся: "Всякое слышал, а вот
чтобы  прокурор  диагнозы ставил,  не приходилось.  Вижу-вижу:  сговорились,
подготовились, и  аргумент хороший нашли, знаете, что хрипеть на вас  я буду
до последнева..."  С тем и разошлись, еще  полтора месяца я провел в ШИЗО --
до 12 февраля 86 года, в этот день был суд и второй перевод в тюрьму.
     С  ноября  85-го  по 6 марта 86-го в бараке  ШИЗО-ПКТ находились Виктор
Некипелов,  Леонид  Лубман  и  Малышев,  1928  года  рождения,  заключенный,
привезенный  к нам  с  36-й зоны.  К  85-му  году Осин в колонии ввел  такой
порядок: тот,  кто  не  выполняет  нормы  выработки  в период  нахождения  в
"карцере с выводом на  работу", кормится по норме  9-б через  день. Малышев,
Некипелов и Лубман выполнить норму -- сшить сколько-то там сумочек (кажется,
триста) --  были не в силах,  поэтому, изнуряя  себя  на  работе и все же не
вырабатывая нормы, они  питались и содержались точно так  же,  как я, --  их
кормили через день по норме 9-б! Таков был механизм  принуждения. У Малышева
болели глаза -- ему их регулярно смазывали, но норму тем не менее требовали.
В начале  декабря 85-го,  измученный  голодом и перспективой тяжелой болезни
(так  как  надежда  выполнить норму  с каждым  днем уменьшалась),  Малышев в
кормушку  расплакался перед Осиным: "Ну не  могу я, гражданин майор!.." Осин
на  него  накричал:  "Малышев! Нечего передо мной плакаться!  Мы знаем  Ваши
возможности,  и мы  знаем, что Вы --  можете! Хотите питаться --  выполняйте
норму..." Каждый  день, не  успев за 8 часов  работы сшить положенное  число
сумочек,  Малышев  просил-умолял  дежурных  офицеров:  "Я  ведь  работаю  за
похлебку! Ну  дайте  мне  еще  час  поработать! Ведь  у вас швейные  машинки
простаивают! Ведь Мейланов не работает (я отказывался идти в рабочую камеру,
меня насильно заносили в нее, и я там спал на рабочих столах), дайте мне еще
час  поработать!"  Я,  конечно,  поддерживал  Малышева: "Дайте  же  человеку
поработать, ироды!" -- Нет, -- неизменно был ответ ему, -- мы не имеем права
нарушать  Советскую  Конституцию:  у  нас  больше восьми часов не  работают!
Кончилось все тем, что Малышев вызвал начальника оперчасти, на  весь коридор
объявив,  что  у  него  есть сведения, представляющие для  последнего особый
интерес. Сразу  после беседы  с начальником оперчасти  Романовым Малышев был
уведен из барака ШИЗО-ПКТ.
     Той же  пытке голодом подвергались Некипелов с Лубманом. Лубман в марте
86-го уже  выполняя норму, а Некипелов так, до моего отъезда в Чистополь,  и
не смог ее выполнить, отчего и питался через день по норме 9-б. Некипелов --
поэт, 1928 года рождения, больной человек.
     За невыполнение нормы его непрерывно бросали в  карцер. В прямом смысле
слова. В начале января 86 года я услышал  возню и  крики  в коридоре  барака
ШИЗО-ПКТ и услышал голос Некипелова: "Вазиф! Майор Букин заломил мне руки  и
волокет  в камеру ШИЗО! Слышите ли Вы меня?" Я ответил, что слышу, и выразил
возмущение действиями палачей. Майор  Осин, случившийся в коридоре, крикнул,
в обычной для него абсурдистской манере: "А-а-а! Так он еще и провокатор! Вы
слышали? Он обращается за помощью к  Мейланову!"  Старого, больного человека
раз за  разом бросали  в ШИЗО за то только, что не выполняет  нормы, ну а на
самом  деле  за то, что  не  смирился, что  не  питает иллюзий  в  отношении
партийного государства,  что на  беседах  прямо говорит об этом. В 85-м году
режим  содержания в ШИЗО-ПКТ 35-й колонии стал существенно  тяжелее, чем  он
был в июле 82-го, когда я уезжал  из него в тюрьму. К  концу 85-го -- началу
86-го пытки  в ШИЗО  достигли  максимума: Горбачевым-Чебриковым  нужно  было
побыстрее   сломить  заключенных,  продолжавших  противостоять   палаческому
режиму, -- чтобы "на мировой арене",  "за столом  переговоров"  с  рейганами
сказать: "Теперь у нашего  режима  нет противников. Теперь все те персоны, о
которых  шумел Запад,  отказались  от конфронтации  и  физическим  трудом  в
заключении   искупают   свою   вину   перед   народом.   Они   удовлет