как одиннадцать лет тому назад, на  лест-
нице, ведущей в кабинет арматора Морреля.
   - Вы по-прежнему верите Синдбаду-Мореходу? - спросил он ее, улыбаясь.
   - Да.
   - В таком случае, ни о чем не печальтесь, уповайте на бога.
   Как мы уже сказали, у ворот ждала почтовая  карета,  четверка  резвых
лошадей, встряхивая гривами, нетерпеливо била копытами о землю.
   У крыльца ждал Али, задыхающийся, весь в поту, словно  после  долгого
бега.
   - Ну, что, - спросил его по-арабски граф, - был ты у старика?
   Али кивнул головой.
   - И ты развернул перед ним письмо, как я тебе велел?
   Невольник снова склонил голову.
   - И что же он сказал или, вернее, что же он сделал?
   Али повернулся к свету, чтобы его господин мог его лучше  видеть,  и,
старательно и искусно подражая мимике старика, закрыл глаза, как это де-
лал Нуартье, когда хотел сказать: да.
   - Отлично, он согласен, - сказал Монте-Кристо, - едем!
   Едва он произнес это слово, лошади рванулись, и изпод  копыт  брызнул
целый дождь искр.
   Максимилиан молча забился в угол.
   Прошло полчаса; вдруг карета остановилась: граф  дернул  за  шелковый
шнурок, привязанный к пальцу Али.
   Нубиец соскочил с козел, отворил дверцу, и граф вышел.
   Ночь сверкала звездами. Монте-Кристо стоял на вершине холма Вильжюиф,
на плоской возвышенности, откуда виден весь Париж, похожий на темное мо-
ре, в котором, как фосфоресцирующие волны, переливаются миллионы  огней;
да, волны, по более бурные, неистовые, изменчивые, более яростные и алч-
ные, чем волны разгневанного океана, не ведающие покоя, вечно сталкиваю-
щиеся, вечно вспененные, вечно губительные!..
   По знаку графа экипаж отъехал на несколько шагов, и он остался один.
   Скрестив руки, Монте-Кристо долго смотрел на это горнило, где накаля-
ются, плавятся и отливаются все мысли, которые, устремляясь из этой кло-
кочущей бездны, волнуют мир. Потом, насытив свой властный взор  зрелищем
этого Вавилона, который очаровывает и благочестивых мечтателей и насмеш-
ливых материалистов, он склонил голову и молитвенно сложил руки.
   - Великий город, - прошептал он, - еще и полгода  не  прошло,  как  я
ступил на твою землю. Я верю, что божья воля привела меня сюда, и я  по-
кидаю тебя торжествующий; тайну моего пребывания в твоих стенах я  дове-
рил богу, и он единый читал в моем сердце: он единый знает, что я  ухожу
без ненависти и без гордыни, но не без сожалений; он единый знает, что я
не ради себя и не ради суетных целей пользовался  дарованным  мне  могу-
ществом. Великий город, в твоем трепещущем лоне обрел я то, чего  искал;
как терпеливый рудокоп, я изрыл твои недра, чтобы извлечь  из  них  зло;
теперь мое дело сделано: назначение мое исполнено; теперь ты уже не  мо-
жешь дать мне ни радости, ни горя. Прощай, Париж, прощай!
   Он еще раз, подобный гению ночи, окинул взором обширную равнину;  за-
тем, проведя рукой по лбу, сел в карету, дверца за ним  захлопнулась,  и
карета исчезла по ту сторону холма в вихре пыли и стуке колес.
   Они проехали два лье, не обменявшись ни единым  словом.  Моррель  был
погружен в свои думы; Монте-Кристо долго смотрел на него.
   - Моррель, - спросил он наконец, - вы не раскаиваетесь,  что  поехали
со мной?
   - Нет, граф; но расстаться с Парижем...
   - Если бы я думал, что счастье ждет вас в Париже, я бы  не  увез  вас
оттуда.
   - В Париже покоится Валентина, и расстаться с Парижем значит вторично
потерять со.
   - Максимилиан, - сказал граф, - друзья, которых мы лишились, покоятся
не в земле, но в пашем сердце, так хочет бог, дабы они всегда были с на-
ми. У меня есть два друга, которые  всегда  со  мной;  одному  я  обязан
жизнью, другому - разумом. Их дух живет в моем сердце. Когда меня,  одо-
левают сомнения, я советуюсь с этими друзьями, и если мне  удалось  сде-
лать немного добра, то лишь благодаря их советам. Прислушайтесь к голосу
вашего сердца, Моррель, и спросите его, хорошо ли, что вы так  непривет-
ливы со мной.
   - Друг мой, - сказал Максимилиан, - голос моего сердца полон скорби и
сулит мне одни страдания.
   - Слабые духом всегда все видят через траурную вуаль; душа сама  соз-
дает свои горизонты; ваша душа сумрачна, это она застилает ваше небо ту-
чами.
   - Быть может, вы и правы, - сказал Максимилиан.
   И он снова впал в задумчивость.
   Путешествие совершалось с той чудесной  быстротой,  которая  была  во
власти графа; города на их пути мелькали, как тени; деревья,  колеблемые
первыми порывами осеннего ветра, казалось, мчались им навстречу,  словно
взлохмаченные гиганты, и мгновенно исчезали. На следующее утро они  при-
были в Шалон, где их ждал пароход графа; не теряя ни минуты, карету пог-
рузили на пароход: путешественники взошли на борт.
   Пароход был создан для быстрого хода; он напоминал индейскую  пирогу;
его два колеса казались крыльями, и он скользил по воде, словно перелет-
ная птица; даже Морреля опьяняло это стремительное движение, и временами
развевавший его волосы ветер едва не разгонял тучи на его челе.
   По мере того как они отдалялись от Парижа, лицо графа светлело,  про-
яснялось, от него исходила почти божественная ясность. Он  казался  изг-
нанником, возвращающимся на родину.
   Скоро их взорам открылся Марсель, белый, теплый,  полный  жизни  Мар-
сель, младший брат Тира и Карфагена, их наследник на  Средиземном  море;
Марсель, который, становясь старше, все молодеет. Для обоих  были  полны
воспоминаний и круглая башня, и форт св. Николая, и ратуша, и  гавань  с
каменными набережными, где они оба играли детьми.
   По обоюдному желанию, они вышли на улице Каннебьер.
   Какой-то корабль уходил в Алжир; тюки, пассажиры, заполнявшие палубу,
толпа родных и друзей, прощания, возгласы и слезы - зрелище, всегда вол-
нующее, даже для тех, кто видит его ежедневно, -  вся  эта  сутолока  не
могла отвлечь Максимилиана от мысли, завладевшей им с  той  минуты,  как
нога его ступила на широкие плиты набережной.
   - Смотрите, - сказал он, беря Монте-Кристо под руку, -  вот  на  этом
месте стоял мой отец, когда "Фараон" входил в порт; вот здесь этот чест-
нейший человек, которого вы спасли от смерти и позора,  бросился  в  мои
объятья; я до сих пор чувствую на лице его слезы; и плакал не  он  один,
многие плакали, глядя на нас.
   Монте-Кристо улыбнулся.
   - Я стоял там, - сказал он, указывая на угол одной из улиц.
   Не успел он договорить, как в том направлении, куда он указывал, раз-
дался горестный стон, и они увидели женщину, которая махала рукой одному
из пассажиров отплывающего корабля. Лицо ее  было  скрыто  вуалью;  Мон-
те-Кристо следил за ней с таким волнением, что Моррель не мог бы не  за-
метить этого, если бы его взгляд не был устремлен на палубу.
   - Смотрите! - воскликнул Моррель. - Этот молодой  человек  в  военной
форме, который машет рукой, это Альбер де Морсер!
   - Да, - сказал Монте-Кристо, - я тоже узнал его.
   - Как? Вы ведь смотрели в другую сторону.
   Граф улыбнулся, как он всегда улыбался, когда не хотел отвечать.
   И глаза его снова обратились на женщину под вуалью;  она  исчезла  за
углом.
   Тогда он обернулся.
   - Дорогой друг, - сказал он Максимилиану, - нет ли у вас здесь  како-
го-нибудь дела?
   - Я навещу могилу отца, - глухо ответил Моррель.
   - Хорошо, ступайте и ждите меня там; я приду туда.
   - Вы уходите?
   - Да... мне тоже нужно посетить святое для меня место.
   Моррель слабо пожал протянутую руку графа, затем грустно кивнул голо-
вой и направился в восточную часть города.
   Монте-Кристо подождал, пока Максимилиан скрылся из глаз,  и  пошел  к
Мельянским аллеям, где стоял тот скромный домик, с которым наши читатели
познакомились в начале нашего повествования.
   Дом этот все так же осеняли ветвистые листья аллеи, служившей  местом
прогулок марсельцам; он весь зарос диким виноградом,  оплетающим  своими
черными корявыми стеблями его каменные стены, пожелтевшие под пламенными
лучами южного солнца. Две стертых каменных ступеньки вели к входной две-
ри, сколоченной из трех досок, которые ежегодно расходились, но не знали
ни глины, ни краски, и терпеливо ждали осеннюю сырости, чтобы снова сой-
тись.
   Этот дом, прелестный, несмотря на свою ветхость, веселый, несмотря на
свой невзрачный вид, был тот самый, в котором некогда жил старик Дантес.
Но старик занимал мансарду, а в распоряжение Мерседес  граф  предоставил
весь дом.
   Сюда и вошла женщина в длинной вуали, которую Монте-Кристо  видел  на
пристани; в ту минуту, когда он показался из-за угла, она  закрывала  за
собой дверь, так что едва он ее настиг, как она снова исчезла.
   Он хорошо был знаком с этими стертыми ступенями; он лучше всех  знал,
как открыть эту старую дверь: щеколда поднималась при  помощи  гвоздя  с
широкой головкой.
   И он вошел, не постучавшись, не предупредив никого о  своем  приходе,
вошел, как друг, как хозяин.
   За домом находился залитый солнечным светом и теплом маленький садик,
тот самый, где в указанном месте Мерседес нашла деньги, которые граф по-
ложил туда якобы двадцать четыре года тому назад; с порога входной двери
были видны первые деревья этого садика.
   Переступив этот порог, Монте-Кристо услышал вздох, похожий  на  рыда-
ние; он взглянул в ту сторону, откуда донесся вздох, и среди кустов вир-
гинского жасмина с густой листвой и длинными пурпурными  цветами  увидал
Мерседес; она сидела на скамье и плакала.
   Она откинула вуаль и, одна под куполом небес, закрыв руками лицо, да-
ла волю рыданиям и вздохам, которые она  так  долго  сдерживала  в  при-
сутствии сына.
   Монте-Кристо сделал несколько шагов; под его ногой захрустел песок.
   Мерседес подняла голову и испуганно вскрикнула.
   - Сударыня, - сказал граф, - я уже не властен дать вам счастье, но  я
хотел бы принести вам утешение; примете ли вы его от меня, как от друга?
   - Да, я очень несчастна, - отвечала Мерседес, - одна  на  свете...  У
меня оставался только сын, и он меня покинул.
   - Он хорошо сделал, сударыня, - возразил граф, - у  него  благородное
сердце. Он понял, что каждый человек должен принести дань отечеству; од-
ни отдают ему свой талант, другие свой труд; одни отдают свои  бессонные
ночи, другие - свою кровь. Оставаясь с вами, он растратил бы  около  вас
свою ставшую бесполезной жизнь, и он не  мог  бы  примириться  с  вашими
страданиями. Бессилие озлобило бы его: борясь со своими невзгодами,  ко-
торые он сумеет обратить в удачу, он станет  сильным  и  могущественным.
Дайте ему воссоздать свое и ваше будущее, сударыня;  смею  вас  уверить,
что оно в верных руках.
   - Счастьем, которое вы ему пророчите и которое я от  всей  души  молю
бога ему даровать, мне уж не придется насладиться, - сказала бедная жен-
щина, грустно качая головой. - Столько разбито во мне и вокруг меня, что
я чувствую себя на краю могилы. Вы хорошо сделали, граф, что помогли мне
возвратиться туда, где я была так счастлива; умирать надо там, где  знал
счастье.
   - Ваши горькие слова, сударыня, - сказал  Монте-Кристо,  -  жгут  мне
сердце, жгут тем сильнее, что вы справедливо ненавидите меня; я виновник
всех ваших страданий; почему вы, вместо того чтобы обвинять, не  жалеете
меня? Вы причинили бы мне еще горшую боль...
   - Ненавидеть вас, обвинять вас, Эдмон?.. Ненавидеть, обвинять челове-
ка, который пощадил жизнь моего сына, - ведь правда, у вас было жестокое
намерение отнять у господина де Морсер сына, которым  он  так  гордился?
Взгляните на меня, и вы увидите, есть ли в моем лице хоть тень укора.
   Граф поднял свой взор и остановил ею на Мерседес, которая протягивала
ему обе руки.
   - Взгляните на меня, - продолжала она с бесконечной грустью, - красо-
та моя померкла, и в моих глазах уже нет блеска, прошло то время,  когда
я приходила с улыбкой к Эдмону Дантесу, который ждал меня  там,  у  окна
мансарды, где жил его старый отец... С тех пор протекло много  тягостных
дней, они вырыли пропасть между мной и прошлым. Обвинять вас, Эдмон, вас
ненавидеть, мой друг? Нет! Я себя ненавижу и себя обвиняю! Я во всем ви-
новата, - воскликнула она, сжимая руки. - Как жестоко  я  наказана!..  У
меня была вера, невинность, любовь - эти три дара, которыми небо наделя-
ет ангелов, а я, несчастная, я усомнилась в бою!
   Монте-Кристо молча протянул ей руку.
   - Нет, мой Друг, - сказала она, мягко отнимая свою руку, - не  дотра-
гивайтесь до меня. Вы меня пощадили, а между тем из всех, кого вы  пока-
рали, я одна не заслуживала пощады. Все остальные действовали  из  нена-
висти, алчности, себялюбия; я же - из малодушия. У них была цель, а я  -
я испугалась. Нет, не пожимайте мою руку, Эдмон; я чувствую,  вы  хотите
сказать мне доброе слово, - не нужно, поберегите его для другой,  я  его
недостойна. Взгляните... (она совсем откинула вуаль) мои волосы поседели
от горя; мои глаза пролили столько слез, что они окружены лиловыми теня-
ми; лоб мой избороздили морщины. А вы, Эдмон, все такой же молодой, кра-
сивый, гордый. Это оттого, что в вас была вера, в вас было мужество,  вы
уповали на бога, и бог поддержал вас. А я была малодушна,  я  отреклась;
господь меня покинул, - и вот что стало со мной.
   Мерседес зарыдала; сердце ее разрывалось от боли воспоминаний.
   Монте-Кристо взял ее руку и почтительно поцеловал; но  она  сама  по-
чувствовала, что в этом поцелуе не было огня, словно он  был  запечатлен
на мраморной руке святой.
   - Есть такие обреченные жизни, - продолжала она, - первая  же  ошибка
разбивает все их будущее. Я вас считала умершим, и я  должна  была  тоже
умереть; что пользы, что я в сердце своем неустанно  оплакивала  вас?  В
тридцать девять лет я стала  старухой  -  и  только.  Что  пользы,  что,
единственная из всех узнав вас, я спасла  жизнь  моему  сыну?  Разве  не
должна я была спасти также человека, которого я выбрала  себе  в  мужья,
как бы ни велика была его вина? А я дала ему умереть. Больше того! Я са-
ма приблизила его смерть своим бездушием, своим презрением, не думая, не
желая думать о том, что он из-за меня стал клятвопреступником и предате-
лем! Что пользы, наконец, что я приехала с моим сыном сюда,  раз  я  его
покинула, отпустила его одного, отдала его смертоносной  Африке?  Да,  я
была малодушна! Я отреклась от своей любви, и,  как  все  отступники,  я
приношу несчастье тем, кто окружает меня.
   - Нет, Мерседес, - сказал Монте-Кристо, - вы не  должны  судить  себя
так строго. Вы благородная, святая женщина, вы  обезоружили  меня  силой
своего горя; но за мной, незримый, неведомый,  гневный,  стоял  господь,
чьим посланным я был, и он не захотел остановить брошенную мною  молнию.
Клянусь богом, пред которым я уже десять лет каждый день повергаюсь ниц,
призываю его в свидетели, что я пожертвовал вам своей жизнью и, вместе с
жизнью, всеми своими замыслами! Но, Мерседес, и  я  говорю  это  с  гор-
достью, я был нужен богу, и он вернул меня к жизни. Вдумайтесь  в  прош-
лое, вдумайтесь в настоящее, постарайтесь предугадать будущее и скажите:
разве я не орудие всевышнего? В самых ужасных несчастьях, в самых жесто-
ких страданиях, забытый всеми, кто меня любил, гонимый теми, кто меня не
знал, я прожил половину жизни; и вдруг,  после  заточения,  одиночества,
лишений - воздух, свобода,  богатство;  богатство  столь  ослепительное,
волшебное, столь неимоверное, что я должен был поверить, что бог посыла-
ет мне его для великих деяний. С тех пор я нес это богатство как  служе-
ние; с тех пор меня уже ничто не прельщало в этой жизни, в  которой  вы,
Мерседес, порой находили сладость; я не знал ни  часа  отдыха;  какая-то
сила влекла меня вперед; словно я был огненным облаком, проносящимся  по
небу, чтобы испепелить проклятые богом города. Подобно тем отважным  ка-
питанам, которые снаряжают свой корабль в тяжелый путь, в опасный поход,
я собирал припасы, готовил оружие, приучал свое тело к самым тяжким  ис-
пытаниям, приучал душу к самым сильным потрясениям, чтобы моя рука умела
убивать, мои глаза - созерцать страдания, мои губы - улыбаться пря самых
ужасных зрелищах; из доброго, доверчивого, не помнящего зла  я  сделался
мстительным, скрытным, злым или, вернее, бесстрастным, как глухой и сле-
пой рок. Тогда я вступил на  уготованный  мне  путь,  я  пересек  прост-
ранства, я достиг цели; горе тем, кого я встретил на своем пути.
   - Довольно, - сказала Мерседес, - довольно, Эдмон! Поверьте, что если
я, единственная из всех, вас узнала, то я одна могла и понять вас. И ес-
ли бы вы встретили меня на своем пути и разбили, как стеклянный сосуд, я
и тогда не могла бы не восхищаться вами, Эдмон! Как между мной и прошлым
лежит пропасть, так лежит пропасть между вами  и  остальными  людьми;  и
всего мучительнее для меня сравнивать вас с другими; ибо нет  никого  на
свете равного вам, никого, кто был бы подобен вам. Теперь проститесь  со
мной, Эдмон, и расстанемся.
   - Раньше чем мы расстанемся, скажите мне, что я могу для вас сделать,
Мерседес? - спросил МонтеКристо.
   - Я хочу только одного, Эдмон: чтобы мой сын был счастлив.
   - Молите бога, который один держит в своей руке жизнь людей, чтобы он
отвел от него смерть; об остальном я позабочусь.
   - Благодарю вас, Эдмон.
   - А вы, Мерседес?
   - Мне ничего не нужно, я живу меж двух могил; одна - это могила Эдмо-
на Дантеса, уже давно умершего; я его любила! Моим  поблекшим  губам  не
пристало произносить это слово, но мое сердце ничего не забыло, и ни  за
какие блага мира я бы не отдала эту память сердца. В другой могиле лежит
человек, которого Эдмон Дантес убил; я оправдываю это убийство,  но  мой
долг молиться за убитого.
   - Ваш сын будет счастлив, - повторил граф.
   - Тогда и я буду счастлива, насколько это для меня возможно.
   - Но... все же... как вы будете жить?
   Мерседес печально улыбнулась.
   - Если я скажу, что буду жить здесь так, как прежняя  Мерседес,  тру-
дом, вы этому не поверите; теперь я умею только молиться, но мне  и  нет
необходимости работать; зарытый вами клад нашелся в том самом месте, ко-
торое вы указали; люди будут любопытствовать, кто я, что я здесь  делаю,
на какие средства я живу, но не все ли мне равно!  Это  касается  только
бога, вас и меня.
   - Мерседес, - сказал граф, - я говорю это вам по в укор, но  вы  при-
несли слишком большую жертву, отказавшись от всего того состояния, кото-
рое приобрел граф де Морсер и половина которого принадлежала вам по пра-
ву.
   - Я догадываюсь о том, что вы хотите мне предложить,  по  я  не  могу
этого принять. Эдмон, мой сын мне не позволил бы.
   - Поэтому я и не осмелюсь ничего  сделать  для  вас,  не  заручившись
одобрением Альбера. Я узнаю его желания и подчинюсь им. Но если он  сог-
ласится на то, что я предлагаю сделать, вы не воспротивитесь?
   - Вы должны знать, Эдмон, что я уже не в силах рассуждать; я не  спо-
собна принимать решений, кроме единственного - никогда ничего не решать.
Господь наслал па меня бури, которые сломили мою волю. Я бессильна в его
руках, как воробей в когтях орла. Раз я еще живу -  значит,  такова  его
воля.
   - Берегитесь, сударыня, - сказал Монте-Кристо, - не  так  поклоняются
богу! Бог требует, чтобы его понимали и разумно принимали его  могущест-
во; вот почему он и дал вам свободную волю.
   - Нет! - воскликнула Мерседес. - Не говорите так! Если бы  я  думала,
что бог дал мне свободную волю, что спасло бы меня от отчаяния?
   Монте-Кристо слегка побледнел и опустил голову, подавленный страстной
силой этого горя.
   - Вы не хотите сказать мне: до свидания? - произнес он, протягивая ей
руку.
   - Напротив, я говорю вам: до свидания, - возразила Мерседес, торжест-
венно указывая ему на небо, - вы видите, во мне еще живет надежда.
   И, пожав дрожащей рукой руку графа, Мерседес бросилась на лестницу  и
скрылась.
   Тогда Монте-Кристо медленно вышел из дома и снова направился к  гава-
ни.
   Но Мерседес не видела, как он удалялся, хоть и стояла у окна  мансар-
ды, где жил старик Дантес. Глаза