гребцов  прыгнул  на
утес, о который легкое суденышко ударилось  носом,  заскрипела  веревка,
разматываясь вокруг ворота, и Дантес понял, что они причаливают.
   Жандармы, державшие его за руки и  за  шиворот,  заставили  его  под-
няться, сойти на берег и потащили его к ступенькам, ведшим к  крепостным
воротам; сзади шел пристав, вооруженный ружьем с примкнутым штыком.
   Впрочем, Дантес и не помышлял о бесполезном сопротивлении. Его медли-
тельность происходила не от противодействия, а от апатии. У него  кружи-
лась голова, и он шатался, как пьяный. Он опять увидел два ряда  солдат,
выстроившихся на крутом откосе, почувствовал, что  ступеньки  принуждают
его поднимать ноги, заметил, что вошел в ворота и что эти ворота  закры-
лись за ним, но все это бессознательно, точно, сквозь туман, не будучи в
силах ничего различить. Он даже не видел  моря,  источника  мучений  для
заключенных, которые смотрят на его простор и с ужасом сознают, что бес-
сильны преодолеть его.
   Во время минутной остановки Дантес немного пришел в себя и огляделся.
Он стоял на четырехугольном дворе, между четырьмя высокими стенами; слы-
шался размеренный шаг часовых, и всякий раз, когда  они  проходили  мимо
двух-трех освещенных окон, ружья их поблескивали.
   Они простояли минут десять. Зная, что Дантесу уже не убежать, жандар-
мы, выпустили его. Видимо, ждали приказаний;  наконец,  раздался  чей-то
голос:
   - Где арестант?
   - Здесь, - отвечали жандармы.
   - Пусть идет за мной, я проведу его в камеру.
   - Ступайте, - сказали жандармы, подталкивая Дантеса.
   Он пошел за проводником, который действительно привел его в  полупод-
земную камеру; из голых и мокрых стен, казалось, сочились слезы. Постав-
ленная на табурет плошка, фитиль которой плавал в каком-то вонючем жире,
осветила лоснящиеся стены этого страшного жилища и проводника;  это  был
человек плохо одетый, с грубым лицом - по всей  вероятности,  из  низших
служителей тюрьмы.
   - Вот вам камера на нынешнюю ночь, - сказал он. - Теперь уже  поздно,
и господин комендант лег спать. Завтра, когда он встанет и прочтет  рас-
поряжения, присланные на ваш счет, может быть, он назначит вам другую. А
пока вот вам хлеб; тут, в этой кружке, вода; там, в  углу,  солома.  Это
все, чего может пожелать арестант. Спокойной ночи.
   И прежде чем Дантес успел ответить ему, прежде чем он  заметил,  куда
тюремщик положил хлеб, прежде чем он взглянул, где стоит кружка с водой,
прежде чем он повернулся к углу, где лежала солома -  его  будущая  пос-
тель, - тюремщик взял плошку и, закрыв дверь,  лишил  арестанта  и  того
тусклого света, который показал ему, словно при вспышке зарницы,  мокрые
стены его тюрьмы.
   Он остался один, среди тишины и мрака, немой, угрюмый, как своды под-
земелья, мертвящий холод которых он чувствовал на своем пылающем челе.
   Когда первые лучи солнца едва осветили этот вертеп, тюремщик  возвра-
тился с приказом оставить арестанта здесь. Дантес стоял на том же месте.
Казалось, железная рука пригвоздила его там, где он остановился  накану-
не; только глаза его опухли от невыплаканных слез.  Он  не  шевелился  и
смотрел в землю.
   Он провел всю ночь стоя и ни на минуту не забылся сном.
   Тюремщик подошел к нему, обошел вокруг него, но Дантес, казалось, его
не видел.
   Он тронул его за плечо. Дантес вздрогнул и покачал головой.
   - Вы не спали? - спросил тюремщик.
   - Не знаю, - отвечал Дантес.
   Тюремщик посмотрел на него с удивлением.
   - Вы не голодны? - продолжал он.
   - Не знаю, - повторил Дантес.
   - Вам ничего не нужно?
   - Я хочу видеть коменданта.
   Тюремщик пожал плечами и вышел.
   Дантес проводил его взглядом, протянул руки к полурастворенной двери,
но дверь захлопнулась.
   Тогда громкое рыдание вырвалось из его груди. Накопившиеся слезы хлы-
нули в два ручья. Он бросился на колени, прижал голову к  полу  и  долго
молился, припоминая в уме всю свою жизнь и спрашивая себя,  какое  прес-
тупление совершил он в своей столь еще юной жизни, чтобы заслужить такую
жестокую кару.
   Так прошел день. Дантес едва проглотил несколько крошек хлеба и выпил
несколько глотков воды. Он то сидел, погруженный в думы, то кружил вдоль
стен, как дикий зверь в железной клетке.
   Одна мысль с особенной силой приводила его в  неистовство:  во  время
переезда, когда он, не зная, куда его везут, сидел так спокойно  и  бес-
печно, он мог бы десять раз броситься в воду и, мастерски умея  плавать,
умея нырять, как едва ЛЕГ кто другой в Марселе, мог бы скрыться под  во-
дой, обмануть охрану, добраться до  берега,  бежать,  спрятаться  в  ка-
кой-нибудь пустынной бухте, дождаться генуэзского или  каталонского  ко-
рабля, перебраться в Италию или Испанию и оттуда написать Мерседес, что-
бы она приехала к нему. О своем пропитании он не беспокоился: в какую бы
страну ни бросила его судьба - хорошие моряки везде редкость; он говорил
по-итальянски, как тосканец, по-испански, как истый сын Кастильи. Он жил
бы свободным и счастливым, с Мерседес, с отцом, потому что выписал бы  и
отца. А вместо этого он арестант, запертый в замке Иф,  в  этой  тюрьме,
откуда нет возврата, и не знает, что сталось с отцом, что сталось с Мер-
седес; и все это из-за того, что он поверил слову Вильфора. Было от чего
сойти с ума, и Дантес в бешенстве катался по свежей соломе, которую при-
нес тюремщик.
   На другой день в тот же час явился тюремщик.
   - Ну, что, - спросил он, - поумнели немного?
   Дантес не отвечал.
   - Да бросьте унывать! Скажите, чего бы вам хотелось. Ну, говорите!
   - Я хочу видеть коменданта.
   - Я уже сказал, что это невозможно, - отвечал тюремщик с досадой.
   - Почему невозможно?
   - Потому что тюремным уставом арестантам запрещено к нему обращаться.
   - А что же здесь позволено? - спросил Дантес.
   - Пища получше - за деньги, прогулка, иногда книги.
   - Книг мне не нужно; гулять я не хочу, а  пищей  я  доволен.  Я  хочу
только одного - видеть коменданта.
   - Если вы будете приставать ко мне с этим,  я  перестану  носить  вам
еду.
   - Ну, что ж? - отвечал Дантес. - Если ты перестанешь носить мне  еду,
я умру с голоду, вот и все!
   Выражение, с которым Дантес произнес эти слова,  показало  тюремщику,
что его узник был бы рад умереть; а так как всякий арестант приносит тю-
ремщику круглым числом десять су дохода в день, то тюремщик Дантеса тот-
час высчитал убыток, могущий произойти от его смерти, и сказал уже более
ласково:
   - Послушайте: то, о чем вы просите, невозможно; стало быть и не  про-
сите больше; не было примера, чтобы комендант по просьбе  арестанта  яв-
лялся к нему в камеру; поэтому ведите себя смирно, вам разрешат  гулять,
а на прогулке, может статься, вы как-нибудь встретите коменданта.  Тогда
и обратитесь к нему, и если ему угодно будет ответить вам,  так  это  уж
его дело.
   - А сколько мне придется ждать этой встречи?
   - Кто знает? - сказал тюремщик. - Месяц, три месяца,  полгода,  может
быть год.
   - Это слишком долго, - прервал Дантес, - я хочу видеть его сейчас же!
   - Не упорствуйте в одном невыполнимом желании или через две недели вы
сойдете с ума.
   - Ты думаешь? - сказал Дантес.
   - Да, сойдете с ума; сумасшествие всегда так начинается.  У  нас  уже
есть такой случай; здесь до вас жил аббат, который беспрестанно  предла-
гал коменданту миллион за свое освобождение и на этом сошел с ума.
   - А давно он здесь не живет?
   - Два года.
   - Его выпустили на свободу?
   - Нет, посадили в карцер.
   - Послушай, - сказал Дантес, - я не аббат  и  не  сумасшедший;  может
быть, я и сойду с ума, но пока, к сожалению,  я  в  полном  рассудке;  я
предложу тебе другое.
   - Что же?
   - Я не стану предлагать тебе миллиона, потому что у меня его нет,  но
предложу тебе сто экю, если ты согласишься,  когда  поедешь  в  Марсель,
заглянуть в Каталаны и передать письмо  девушке,  которую  зовут  Мерсе-
дес... даже не письмо, а только две строчки.
   - Если я передам эти две строчки и меня поймают, я потеряю место,  на
котором получаю тысячу ливров в год, не считая дохода и стола; вы  види-
те, я был бы дураком, если бы вздумал рисковать  тысячей  ливров,  чтобы
получить триста.
   - Хорошо! - сказал Дантес. - Так слушай и запомни хорошенько: если ты
не отнесешь записки Мерседес или по крайней мере не дашь ей знать, что я
здесь, то когданибудь я подкараулю тебя за дверью и, когда  ты  войдешь,
размозжу тебе голову табуретом!
   - Ага, угрозы! - закричал тюремщик, отступая на шаг и приготовляясь к
защите. - Положительно у вас голова не в порядке; аббат начал, как вы, и
через три дня вы будете буйствовать, как он; хорошо, что в замке Иф есть
карцеры.
   Дантес поднял табурет и повертел им над головой.
   - Ладно, ладно, - сказал тюремщик, - если уж вы непременно хотите,  я
уведомлю коменданта.
   - Давно бы так, - отвечал Дантес, ставя табурет на пол  и  садясь  на
него, с опущенной головой и блуждающим взглядом, словно он действительно
начинал сходить с ума.
   Тюремщик вышел и через несколько минут вернулся с четырьмя  солдатами
и капралом.
   - По приказу коменданта, - сказал он, - переведите  арестанта  этажом
ниже.
   - В темную, значит, - сказал капрал.
   - В темную; сумасшедших надо сажать с сумасшедшими.
   Четверо солдат схватили Дантеса, который впал в  какое-то  забытье  и
последовал за ними без всякого сопротивления.
   Они спустились вниз на пятнадцать ступеней; отворилась  дверь  темной
камеры, в которую он вошел, бормоча:
   - Он прав, сумасшедших надо сажать с сумасшедшими.
   Дверь затворилась, и Дантес пошел вперед, вытянув руки, пока не дошел
до стены; тогда он сел в угол и долго не двигался с места, между тем как
глаза его, привыкнув мало-помалу к темноте, начали различать предметы.
   Тюремщик не ошибся: Дантес был на волосок от безумия.
 
 
   IX. ВЕЧЕР ДНЯ ОБРУЧЕНИЯ
 
   Вильфор, как мы уже сказали, отправился опять на  улицу  Гран-Кур  и,
войдя в дом г-жи де Сен-Меран, застал гостей уже не в столовой, а в гос-
тиной, за чашками кофе. Рене ждала его с нетерпением, которое  разделяли
и прочие гости. Поэтому его встретили радостными восклицаниями.
   - Ну, головорез, оплот государства, роялистский Брут! - крикнул  один
из гостей. - Что случилось? Говорите!
   - Уж не готовится ли новый Террор? - спросил другой.
   - Уж не вылез ли из своего логова корсиканский людоед? - спросил тре-
тий.
   - Маркиза, - сказал Вильфор, подходя к своей будущей теще, - простите
меня, но я принужден просить у вас разрешения удалиться... Маркиз,  раз-
решите сказать вам два слова наедине?
   - Значит, это и вправду серьезное дело? -  сказала  маркиза,  заметив
нахмуренное лицо Вильфора.
   - Очень серьезное, и я должен на несколько дней покинуть вас. Вы  мо-
жете по этому судить, - прибавил Вильфор, обращаясь к Рене, -  насколько
это важно.
   - Вы уезжаете? - вскричала Рене, не умея скрыть своего огорчения.
   - Увы! - отвечал Вильфор. - Это необходимо.
   - А куда? - спросила маркиза.
   - Это - судебная тайна. Однако, если у кого-нибудь есть  поручения  в
Париж, то один мой приятель едет туда сегодня, и он охотно примет их  на
себя.
   Все переглянулись.
   - Вы хотели поговорить со мною? - спросил маркиз.
   - Да, если позволите, пройдемте к вам в кабинет.
   Маркиз взял Вильфора под руку, и они вместе вышли.
   - Что случилось? - сказал маркиз, входя в кабинет. - Говорите.
   - Нечто весьма важное, требующее моего немедленного отъезда в  Париж.
Теперь, маркиз, простите мне нескромный и бестактный вопрос: у вас  есть
государственные облигации?
   - В них все мое состояние; на шестьсот или семьсот тысяч франков.
   - Так продайте, маркиз, продайте, или вы разорены.
   - Как я могу продать их отсюда?
   - У вас есть маклер в Париже?
   - Есть.
   - Дайте мне письмо к нему: пусть продает, не теряя ни минуты, ни  се-
кунды; может быть, даже я приеду слишком поздно.
   - Черт возьми! - сказал маркиз. - Не будем терять времени!
   Он сел к столу и написал своему агенту распоряжение  о  продаже  всех
облигаций по любой цене.
   - Одно письмо есть, - сказал Вильфор, бережно пряча его в бумажник, -
теперь мне нужно еще другое.
   - К кому?
   - К королю.
   - К королю?
   - Да.
   - Но не могу же я так прямо писать его величеству.
   - Да я и не прошу письма от вас, а только хочу,  чтобы  вы  попросили
его у графа де Сальвье. Чтобы не терять драгоценного времени, мне  нужно
такое письмо, с которым я мог бы явиться прямо к королю, не  подвергаясь
всяким формальностям, связанным с получением аудиенции.
   - А министр юстиции? Он же имеет право входа в Тюильри, и через  него
вы в любое время можете получить доступ к королю.
   - Разумеется. Но зачем мне делиться с другими  той  важной  новостью,
которую я везу. Вы понимаете? Министр  юстиции,  естественно,  отодвинет
меня на второй план и похитит у меня всю заслугу Скажу вам одно, маркиз:
если я первый явлюсь в Тюильри, карьера моя  обеспечена,  потому  что  я
окажу королю услугу, которой он никогда не забудет.
   - Если так, друг  мой,  ступайте,  собирайтесь  в  дорогу;  я  вызову
Сальвье, и он напишет письмо, которое вам послужит пропуском.
   - Хорошо, но не теряйте времени, через четверть часа я должен быть  в
почтовой карете.
   - Велите остановиться у нашего дома.
   - Вы, конечно, извинитесь за меня перед  маркизой  и  мадемуазель  де
Сен-Меран, с которой я расстаюсь в такой день с глубочайшим сожалением.
   - Они будут ждать вас в моем кабинете, и вы проститесь с ними.
   - Тысячу благодарностей. Так приготовьте письмо.
   Маркиз позвонил.
   Вошел лакей.
   - Попросите сюда графа де Сальвье... А вы идите, - сказал маркиз, об-
ращаясь к Вильфору.
   - Я сейчас же буду обратно.
   И Вильфор торопливо вышел; но в дверях он решил,  что  вид  помощника
королевского прокурора, куда-то стремительно шагающего, может  возмутить
спокойствие целого города; поэтому он пошел своей  обычной  внушительной
походкой.
   Дойдя до своего дома, он заметил в темноте  какой-то  белый  призрак,
который ждал его, не шевелясь.
   То была Мерседес, которая, не получая вестей об Эдмоне,  решила  сама
разузнать, почему арестовали ее жениха.
   Завидев Вильфора, она отделилась от стены и  загородила  ему  дорогу.
Дантес говорил Вильфору о своей невесте, и Мерседес незачем  было  назы-
вать себя, Вильфор и без того узнал ее. Его поразили красота и благород-
ная осанка девушки, и когда она спросила его о своем женихе, то ему  по-
казалось, что обвиняемый - это он, а она - судья.
   - Тот, о ком вы говорите, тяжкий преступник, - отвечал Вильфор, - и я
ничего не могу сделать для него.
   Мерседес зарыдала; Вильфор хотел пройти мимо, но она остановила его.
   - Скажите по крайней мере, где он, - проговорила она, - чтобы я могла
узнать, жив он или умер?
   - Не знаю. Он больше не в моем распоряжении, - отвечал Вильфор.
   Ее проницательный взгляд и умоляющий жест тяготили его; он  оттолкнул
Мерседес, вошел в дом и быстро захлопнул за собою дверь,  как  бы  желая
отгородиться от горя этой девушки.
   Но горе не так легко отогнать. Раненный им уносит его  с  собою,  как
смертельную стрелу, о которой говорит  Вергилий.  Вильфор  запер  дверь,
поднялся в гостиную, но тут ноги его подкосились; из его груди  вырвался
вздох, похожий на рыдание, и он упал в кресло.
   Тогда-то в этой больной душе обнаружились первые зачатки смертельного
недуга. Тот, кого он принес в жертву своему честолюбию, ни в чем не  по-
винный юноша, который пострадал за вину его отца,  предстал  перед  ним,
бледный и грозный, под руку со своей невестой, такой  же  бледной,  неся
ему угрызения совести, - не те угрызения, от которых больной вскакивает,
словно гонимый древним роком, а то глухое, мучительное постукивание, ко-
торое время от времени терзает сердце воспоминанием содеянного и до гро-
бовой доски все глубже и глубже разъедает совесть.
   Вильфор пережил еще одну - последнюю - минуту колебания. Уже не  раз,
не испытывая ничего, кроме волнения борьбы, он требовал  смертной  казни
для подсудимых; и эти казни, совершившиеся благодаря его громовому крас-
норечию, увлекшему присяжных или судей, ни единым облачком  не  омрачали
его чела, ибо эти подсудимые были виновны, или по крайней  мере  Вильфор
считал их таковыми.
   Но на этот раз было совсем другое: к пожизненному заключению он  при-
говорил невинного - невинного, которому предстояло счастье  он  отнял  у
него не только свободу, но и счастье; на этот раз он был уже не судья, а
палач.
   И, думая об этом, он почувствовал те глухие мучительные удары,  кото-
рых он до той поры не знал; они отдавались в его груди и наполняли серд-
це безотчетным страхом. Так нестерпимая боль предостерегает раненого,  и
он никогда без содрогания не коснется пальцем  открытой  и  кровоточащей
раны, пока она не зажила.
   Но рана Вильфора была из тех, которые не заживают или заживают только
затем, чтобы снова открыться, причиняя еще большие муки, чем прежде.
   Если бы в эту минуту раздался нежный голос Рене, моля его  о  пощаде,
если бы прелестная Мерседес вошла и сказала ему: "Именем  бога,  который
нас видит и судит, заклинаю вас, отдайте мне моего жениха",  -  Вильфор,
уже почти побежденный неизбежностью, покорился бы ей окончательно и оле-
денелой рукой, невзирая на все, чем это ему грозило,  наверное  подписал
бы приказ об освобождении Дантеса; но ничей голос не прозвучал в тишине,
и дверь отворилась  только  для  камердинера,  который  пришел  доложить
Вильфору, что почтовые лошади запряжены в дорожную коляску.
   Вильфор встал или, вернее, вскочил, как человек, вышедший победителем
из внутренней борьбы, подбежал к бюро, сунул в карман все золото,  какое
хранилось в одном из ящиков, покружил еще по комнате, растерянно потирая
рукою лоб и бормоча бессвязные слова; наконец, почувствовав, что  камер-
динер набросил ему на плечи плащ, он вышел, вскочил в карету и отрывисто
приказал заехать на улицу Гран-Кур, к маркизу де Сен-Меран.
   Несчастный Дантес был осужден безвозвратно.
   Как обещал маркиз де Сен-Меран, Вильфор застал у него в кабинете  его
жену и дочь. При виде Рене молодой человек вздрогнул: он боялся, что она
опять станет просить за Дантеса. Но, увы! Надо сознаться, в укор  нашему
эгоизму, что молодая девушка была занята только одним:  отъездом  своего
жениха.
   Она любила Вильфора; Вильфор уезжал накануне их свадьбы; Вильфор  сам
точно не знал, когда вернется, и Рене, вместо того чтобы жалеть Дантеса,
проклинала человека, преступление которого разлучало ее с женихом.
   Каково же было Мерседес!
   На углу улицы де-ла-Лож ее ждал Фернан, который вышел за ней  следом;
она вернулась в Каталаны и, полумертвая, в отчаянии, бросилась  на  пос-
тель. Перед этой постелью Фернан стал на колени и, взяв  холодную  руку,
которой Мерседес не отнимала, покрывал ее жаркими поцелуями, но Мерседес
даже не чувствовала их.
   Так прошла ночь. Когда все масло выгорело, ночник погас,  но  она  не
заметила темноты, как не замечала света; и когда забрезжило утро, она  и
этого не заметила.
   Горе пеленой застлало ей глаза, и она видела одного Эдмона.
   - Ты здесь! - сказала она наконец, оборачиваясь к Фернану.
   - Со вчерашнего дня я не отходил от тебя, - отвечал Фернан с  горест-
ным вздохом.
   Моррель не считал себя побежденным. Он знал, что после допроса Данте-
са отвели в тюрьму; тогда он обегал всех своих друзей, перебывал у всех,
кто мог иметь влияние, но повсюду уже распространился слух,  что  Дантес
арестован как бонапартистский агент, и так как в то время даже смельчаки
считали безумием любую попытку Наполеона вернуть себе престол,  то  Мор-
рель встречал только холодность, боязнь или отказ. Он воротился домой  в
отчаянии, сознавая в душе, что дело очень плохо и что помочь никто не  в
силах.
   Со своей стороны Кадрусс тоже был в большом беспокойстве. Вместо того
чтобы бегать по всему городу, как Моррель,