Трэвис яростно затряс головой.
   - Вы не поняли. Я - не тот, за кого вы меня принимаете.  Мне  никогда  не
хотелось такого, и теперь я могу все это прекратить. Отпустите меня. Я  могу
все это закончить раз и навсегда.
   - А почему я должен тебе верить? Ты ведь убийца.
   - Нет. Убийца - Цап.
   - Какая разница? Я тебя и отпущу, только если ты расскажешь  мне  все,  и
сообщишь, как я смогу использовать эту информацию. А теперь я буду  слушать,
а ты - говорить.
   - Я не могу вам ничего рассказать.  Вам  все  равно  не  захочется  знать
правду, уверяю вас.
   - Я хочу знать, где Печать Соломона. И хочу знать то заклинание,  которое
отправит Цапа обратно в  преисподнюю.  И  пока  я  этого  не  узнаю,  ты  не
сдвинешься с места.
   - Печать Соломона? Не понимаю, о чем вы.
   - Послушай... Как тебя зовут, кстати?
   - Трэвис.
   - Послушай, Трэвис. Моему партнеру не терпится пустить в ход  пытки.  Мне
такой поворот не по душе, но если ты и  дальше  будешь  меня  злить,  боюсь,
ничего другого нам не останется.
   - Неужели надо играть в доброго фараона и злого фараона?
   - Мой партнер сейчас в ванной. Мне хотелось убедиться,  что  мы  с  тобой
можем поговорить как разумные люди, прежде, чем я  подпущу  его  к  тебе.  Я
действительно не знаю, на что он способен... Я даже не уверен, что он такое.
Поэтому, если мы с тобой поладим, думаю, лучше будет для нас всех.
   - Где Дженни? - спросил Трэвис.
   - С ней все прекрасно. Она на работе.
   - Вы не тронете ее?
   - Я не террорист, Трэвис. Я не хотел во все это влезать, но вот влез. И я
не желаю ничего дурного ни тебе, ни Дженни. Она мой друг.
   - А если я расскажу вам все, что знаю, вы меня отпустите?
   - Договорились. Но сначала я должен убедиться, что ты рассказал правду. -
Рассол немного расслабился. Этот парень  не  шибко  смахивает  на  массового
убийцу. Да и вообще кажется довольно наивным - мягко говоря.
   - Ладно, я расскажу вам все, что знаю про Цапа и заклинания, но клянусь -
я ничего не знаю ни про какую Печать Соломона. Все это -  довольно  странная
история.
   - Это я уже понял, - ответил Рассол. - Валяй. - Он налил себе  еще  вина,
заново раскурил трубку и  откинулся  на  спинку  кресла,  водрузив  ноги  на
каминную решетку.
   - Как я уже сказал, история довольно странная.
   - Странный - моя детская кличка, - сказал Рассол.
   - Трудное же у вас было детство.
   - Будь добр, продолжай.
   - Сами попросили. - Трэвис поглубже вздохнул. -  Я  родился  в  Кларионе,
штат Пенсильвания, в одна тысяча девятисотом году.
   - Фигня, - перебил его Рассол. - Ты выглядишь не больше, чем на  двадцать
пять.
   - Если вы и дальше будете меня  перебивать,  это  займет  гораздо  больше
времени. Слушайте и скоро все поймете.
   Рассол пробурчал что-то под нос, но кивнул.
   - Родился я на ферме. Родители мои эмигрировали  из  Ирландии  -  "черные
ирландцы". Я был самым старшим в семье - два брата и четыре сестры. Родители
мои были ревностными католиками, и мама хотела, чтобы  я  стал  священником.
Она постоянно  подталкивала  меня,  чтобы  я  хорошо  учился  и  поступил  в
семинарию. Еще вынашивая меня, она обрабатывала местного епископа, чтобы тот
дал мне рекомендацию. А  когда  разразилась  Первая  Мировая,  она  упросила
епископа взять меня в семинарию пораньше. Все знали, что участие  Америки  в
войне - просто вопрос времени. И маме хотелось, чтобы я оказался в семинарии
до того, как меня призовут  в  армию.  Мальчишки  из  колледжей  для  белого
духовенства уже сражались в Европе - водили кареты скорой помощи,  некоторые
гибли. А моя мать не желала расставаться  с  надеждой,  что  ее  сын  станет
священником, из-за такой чепухи, как мировая война. Понимаете,  мой  младший
братец был немножко того - в смысле умственного  развития.  Так  что  я  был
маминым единственным шансом.
   - Значит, ты поступил в семинарию, -  уточнил  Рассол.  Неторопливый  ход
истории начинал выводить его из себя.
   - Я поступил в шестнадцать - как минимум, на четыре года  раньше  других.
Мама завернула мне в дорогу несколько бутербродов, я натянул потертый черный
костюм на три размера меньше и поездом отправился в Иллинойс.
   Вы должны понять - я вовсе не хотел связываться ни  с  каким  демоном.  Я
действительно собирался стать  священником.  В  детстве  мне  казалось,  что
только священник контролирует происходящее.  Мог  выдаться  неурожай,  могли
закрыться банки, люди могли заболеть и умереть, а священник и церковь всегда
оставались - спокойные и прочные. И весь этот  мистицизм  тоже  был  мне  по
душе.
   - А женщины? - не выдержал Рассол. Он уже приготовился выслушать  эпос  -
казалось, Трэвис намерен нарисовать масштабное полотно.
   Вопреки всему, молодой человек начинал нравиться Рассолу.
   - Человек ведь не тоскует по тому, чего никогда не знал. То есть, у меня,
конечно, были эти позывы, но это же грешно, правильно? Просто нужно сказать:
"Изыди, Сатана", - и жить себе дальше.
   - Пока это самая невероятная вещь, которую  ты  мне  сообщил,  -  заметил
Рассол. - Когда мне было шестнадцать,  секс  казался  единственной  причиной
существования вообще.
   - В семинарии  тоже  так  считали.  Поскольку  я  был  моложе  остальных,
староста отец Джаспер взял надо мной опеку. Чтобы меня не посещали  нечистые
мысли, он постоянно заставлял меня работать. По вечерам, когда у других  был
час молитв и размышлений, меня отправляли в часовню  драить  серебро.  Когда
остальные семинаристы трапезничали, я вкалывал на кухне - подавал еду и  мыл
посуду. Два года моим единственным отдыхом с рассвета  и  до  полуночи  были
занятия и месса. А когда я отставал в учебе, отец  Джаспер  гонял  меня  еще
сильнее.
   Ватикан подарил  семинарии  набор  серебряных  подсвечников  для  алтаря.
Предположительно, их заказал мастеру один из первых Пап,  подсвечникам  было
больше шестисот лет. Самая  большая  ценность  семинарии,  и  я  должен  был
надраивать ее каждый день. Вечерами отец Джаспер стоял  у  меня  над  душой,
браня и понося за нечистые мысли. Я тер эти подсвечники,  пока  от  пасты  у
меня не чернели руки, но отец Джаспер все равно находил, к чему  придраться.
Если в голову мою и забредали греховные мысли,  то  лишь  потому,  что  отец
Джаспер неустанно напоминал мне о них.
   Друзей в семинарии я не завел. На мне  лежало  клеймо  отца  Джаспера,  и
ученики  меня  сторонились,  страшась   гнева   старосты.   Когда   выпадала
возможность, я писал домой, но на письма  мне  почему-то  никогда  никто  не
отвечал. Я начал подозревать, что отец Джаспер их перехватывает.
   Однажды вечером, когда я драил подсвечники на алтаре, отец Джаспер  вошел
в часовню и принялся выговаривать мне за мою дурную натуру.
   - Ты нечист в помыслах своих и поступках, однако  исповеди  чураешься,  -
говорил он. - Ты полон зла, Трэвис, и мой долг - изгнать из тебя зло.
   Больше я такого терпеть не мог.
   - Где мои письма? - не выдержал я. - Вы разлучаете меня с моей семьей.
   Отец Джаспер пришел в ярость.
   - Да, все твои письма - у меня. Ты - порождение чрева зла. А как иначе ты
мог попасть сюда в столь нежном возрасте? Чтобы попасть в семинарию  Святого
Антония, я ждал восемь лет - ждал в холоде этого мира, пока Господь принимал
других в свое теплое лоно.
   Тогда-то я, наконец, и понял, чем заслужил наказание.  Дело  вовсе  не  в
моей духовной нечистоте. Все дело в ревности.
   - А вы, отец Джаспер, - вы исповедовались в  своей  ревности  и  гордыне?
Исповедовались в своей жестокости?
   -  Значит,  я  жесток,  да?  -  Отец  Джаспер  захохотал,  и  я   впервые
по-настоящему его испугался. - В лоне  Христа  не  бывает  жестокости.  Есть
только испытание веры. А тебе веры не  хватает,  Трэвис.  И  я  сейчас  тебе
докажу.
   И он велел мне простереться ниц на ступенях пред алтарем, вытянуть руки и
молиться, чтобы  Господь  придал  мне  сил.  После  чего  ненадолго  покинул
часовню, а когда вернулся,  я  услышал,  как  что-то  со  свистом  рассекает
воздух. Поднял голову и увидел, что в руках у него тонкая ивовая розга.
   - Неужели тебе недостает смирения, Трэвис? Склони голову  перед  Господом
нашим.
   Я слышал, как отец Джаспер ходит у меня  за  спиной,  но  не  видел  его.
Почему я тогда не убежал, сам не знаю. Вероятно,  думал,  что  отец  Джаспер
действительно испытывает мою веру, что он -  тот  крест,  который  я  должен
нести.
   Он задрал на мне сутану, обнажив ноги и спину.
   - Ты не закричишь, Трэвис. После каждого удара - "Славься, Мария". Ну?  -
Я почувствовал, как спину мне обожгло ударом, и едва не закричал. Но  вместо
крика с губ моих слетела молитва. "Славься, Мария".
   Отец Джаспер швырнул передо мной  четки  и  велел  взять  их  в  руку.  Я
перебирал четки над головой, с каждой бусиной ожидая удара.
   - Ты трус, Трэвис. Ты не достоин служить Господу  нашему.  Ты  здесь  для
того, чтобы не попасть на войну, правда?
   Я не ответил, и розга рассекла мне кожу снова.
   Вскоре отец Джаспер стал  заливаться  хохотом  при  каждом  ударе.  Я  не
оглядывался - из страха, что он хлестнет  мне  по  глазам.  Но  не  успел  я
перебрать все четки, как он ахнул и рухнул на пол рядом со мной. Я подумал -
нет, понадеялся, - что его сразил сердечный приступ. Но когда  я  оглянулся,
он стоял на коленях, хватая ртом воздух, и улыбался. Он был изможден трудами
праведными.
   - Лицом вниз, грешник! - завопил отец Джаспер и снова замахнулся  розгой,
точно хотел хлестнуть меня по лицу. Я прикрыл голову руками.
   - Ты никому об этом не расскажешь, - сказал  он.  Голос  его  был  тих  и
спокоен, и это почему-то испугало меня больше, чем его гнев. - Ты останешься
здесь на всю ночь - будешь чистить серебро и молиться о прощении. Я  вернусь
утром и  принесу  тебе  свежую  сутану.  Если  же  ты  кому-нибудь  об  этом
расскажешь, я сделаю все, чтобы тебя изгнали из семинарии Святого Антония  и
даже отлучили от церкви.
   Я ни разу не слышал, чтобы кому-то угрожали отлучением. Мы изучали  такое
на занятиях. Папы  пользовались  отлучением  как  инструментом  политической
борьбы, но мне ни разу не приходило в голову, что один человек действительно
может лишить другого вечного спасения. Я не думал, что отец Джаспер на самом
деле может отлучить меня от церкви, но проверять не хотелось.
   Отец Джаспер наблюдал за мной, и я снова взялся за подсвечники - я тер их
неистово, чтобы отвлечься от саднящей боли в спине, чтобы забыть о сверлящем
взгляде прелата. В конце концов, отец Джаспер убрался из  часовни.  Услышав,
как за ним закрылась дверь, я швырнул подсвечник на пол.
   Отец Джаспер испытывал мою веру,  и  я  не  выдержал  испытания.  Я  клял
Троицу, Деву и всех святых, которых только мог  вспомнить.  Наконец,  ярость
моя утихла, и я испугался, что он вернется и увидит, что я наделал.
   Я осмотрел подсвечник  -  не  сломал  ли  его.  Отец  Джаспер  по  своему
обыкновению проверит их утром, и тогда я погиб.
   Поперек подсвечника тянулась царапина.  Я  принялся  полировать  ее,  все
сильнее и сильнее, но царапина становилась только глубже. И скоро  я  понял,
что это вовсе не царапина, а шов, спрятанный  ювелиром.  Бесценная  реликвия
Ватикана оказалась подделкой.  Предполагалось,  что  подсвечники  отлиты  из
серебра, но тот, что я держал в руках, был полым внутри. Я схватился за  оба
конца подсвечника и повернул изо всех сил. Как я и  подозревал,  в  руках  у
меня остались две части. Я торжествовал. Мне хотелось сунуть  распотрошенную
фальшивку отцу Джасперу под нос. "Смотрите, - хотелось крикнуть мне,  -  они
пусты и фальшивы, как и вы, отец мой!" Я бы разоблачил его, погубил, и пусть
меня изгонят из семинарии и проклянут. Мне было уже все  равно.  Но  мне  не
представилась возможность сказать ему это в лицо.
   Когда я развинтил подсвечник, из него выпал туго  свернутый  пергаментный
свиток.
   - Заклинание, - перебил его Рассол.
   - Да. Но я еще не знал, что это такое.  Я  развернул  пергамент  и  начал
читать. Наверху была надпись на латыни, которую я  перевел  без  труда.  Там
говорилось что-то о призывах Божьей помощи,  чтобы  одолеть  врагов  Церкви.
Стояла подпись: Его Святейшество Папа Лев Третий.
   Вторая часть была по-гречески. Как я уже  сказал,  в  учебе  я  отставал,
поэтому греческий давался мне с трудом. Я читал вслух,  по  слогам  разбирая
каждое  слово.  Закончив  первый  абзац,  я  почувствовал,  что  в   часовне
похолодало. Что  я  читал,  мне  было  неведомо.  Некоторые  слова  казались
совершенно загадочными. Я просто проговаривал их, пытаясь  понять  смысл  из
контекста. А потом моим разумом будто что-то овладело.
   Я вдруг начал читать по-гречески так, будто  это  был  мой  родной  язык,
слова слетали с языка идеально правильно, но я  по-прежнему  не  представлял
себе, что они означают.
   Неожиданно по часовне пронесся ветер, и все свечи погасли. В окна сочился
лунный свет, но часовня тонула  во  мраке.  Слова  на  пергаменте  вспыхнули
огнем, и я продолжал читать.  Меня  замкнуло  на  этих  письменах,  точно  я
схватился за оголенный электрический провод.
   Последние строки я уже выкрикивал диким голосом. Потолок рассекла  молния
и поразила подсвечник, валявшийся  у  моих  ног.  Ветер  мгновенно  стих,  и
часовню заволокло дымом.
   Знаете, человек не готов к подобным вещам. Ты можешь  всю  жизнь  учиться
тому, чтобы стать орудием Господа, читать рассказы об одержимости и изгнании
дьявола и воображать себя на месте участников, но когда такое  происходит  с
тобой на самом деле, ты затыкаешься. По крайней мере, я заткнулся. Я  просто
сидел и пытался сообразить, что именно  натворил,  но  рассудок  отказывался
работать.
   Дым поднялся к потолку часовни, и я разглядел  огромную  фигуру,  стоящую
перед алтарем. Это был Цап в своем прожорливом облике.
   - А каков его прожорливый облик? - спросил Рассол.
   - Судя по тому, что вы использовали  муку,  вы  знаете,  что  Цапа  видно
только, когда он сожрет кого-нибудь. По большей части я вижу его трехфутовым
карликом, покрытым чешуей. Когда же Цап ест или выходит из-под контроля,  он
вырастает до гигантских размеров. Однажды я видел, как  он  рассек  человека
надвое одним взмахом когтистой лапы. Сам не знаю, отчего он  так  вырастает.
Знаю только, что тогда в часовне мне было страшно, как никогда в жизни.
   Цап оглядел часовню, посмотрел на меня, потом снова  оглядел  часовню.  Я
шепотом молился, чтобы Господь защитил меня.
   - Прекрати! - сказал он. - Я обо  всем  позабочусь.  -  Затем  шагнул  по
проходу и вышел вон, сшибив с петель двери часовни. В проеме он оглянулся:
   - Эти штуки нужно открывать, верно? Я забыл - давно в последний  раз  ими
пользовался.
   Как только он вышел, я схватил подсвечники и выбежал наружу. Но  у  ворот
вспомнил, что на мне по-прежнему - разодранная сутана.
   Мне хотелось сбежать, спрятаться, забыть то, что я  видел,  но  следовало
вернуться и переодеться. И я помчался к себе. Поскольку я учился в семинарии
уже третий год, мне выделили маленькую отдельную келью, поэтому, к  счастью,
не  нужно  было  пробираться  сквозь  общие  спальни,   где   жили   молодые
семинаристы. Единственной мирской одеждой у меня был тот костюм, в котором я
сюда приехал,  и  комбинезон,  в  котором  работал  на  полях  семинарии.  Я
попробовал натянуть брюки, но они оказались слишком узкими, поэтому я  надел
рабочие штаны, а сверху - пиджак от костюма. Подсвечники я завернул в одеяло
и направился к воротам.
   Едва я вышел наружу, как из дома викария  до  меня  донесся  дикий  крик.
Ошибки быть не могло - вопил отец Джаспер.
   Шесть миль до города я пробежал без остановки. Всходило солнце.  Когда  я
достиг железнодорожной станции, от платформы как раз  отходил  поезд.  Я  не
знал, куда он направляется, но рванулся за ним и успел вскочить на подножку.
А потом рухнул без сил.
   Мне бы хотелось сказать, что у меня имелся какой-то план, но плана у меня
не было. Единственной моей мыслью было уехать как можно дальше от  семинарии
Святого Антония. Сам  не  знаю,  зачем  я  прихватил  с  собой  подсвечники.
Стоимость их меня не интересовала. Наверное, просто не хотелось оставлять на
месте свидетельство того, что я натворил. А может, так повлияло на меня  это
сверхъестественное событие.
   Как бы то ни было, я отдышался и прошел в пассажирский вагон.  Поезд  был
почти  полон  -  ехали  преимущественно  солдаты  и  несколько  гражданских.
Шатаясь, я побрел по проходу и  упал  на  первое  свободное  сиденье.  Рядом
какая-то молодая женщина читала книгу.
   - Это место занято, - сказала она.
   - Прошу вас, позвольте мне немного отдохнуть, - взмолился я. - Как только
ваш спутник вернется, я уйду.
   Она оторвалась от книги и посмотрела на меня. У нее были  самые  большие,
самые синие глаза, которые я видел в жизни. Я их никогда не забуду. Она была
молода, примерно моего  возраста,  темные  волосы  подобраны  под  шляпку  и
заколоты - так в то время было принято  носить.  Казалось,  я  действительно
сильно ее напугал. Наверное, на лице у меня читался мой собственный ужас.
   - С вами все в порядке? Может, позвать кондуктора? - спросила она.
   Я поблагодарил ее и заверил, что мне нужно  просто  немного  передохнуть.
Она осмотрела мой странный наряд, пытаясь не выглядеть  невежливой,  но  вид
мой ее явно озадачил. Я поднял голову и понял, что  весь  вагон  пялится  на
меня. Неужели им известно, что я натворил?  А  потом  я  понял,  почему  они
смотрят.  Шла  война,  а  я  был  как  раз  призывного  возраста,  однако  в
гражданском платье.
   - Я семинарист, - ляпнул я, вызвав недоверчивый шепоток. Девушка залилась
краской. - Простите меня, - сказал я ей. - Я пересяду.
   Я хотел встать, но она положила руку  мне  на  плечо  и  заставила  сесть
снова. Я поморщился - плечо болело.
   - Ничего, - сказала она. - Я еду одна. Я просто охраняла это место, чтобы
никто из солдат не подсел. Знаете же, какими они иногда бывают, святой отец.
   - Я еще не священник, - ответил я.
   - Тогда я не знаю, как вас называть.
   - Зовите меня Трэвисом.
   - А я - Аманда, - сказала она и улыбнулась. На мгновение  я  даже  забыл,
почему я бегу куда глаза глядят.  Она  была  очень  красива,  но  стоило  ей
улыбнуться, и она становилась прекрасной. Пришла моя очередь краснеть.
   - Я еду в Нью-Йорк к родным жениха. Он сейчас в Европе.
   - Так этот поезд идет на восток? - спросил я.
   Она удивилась:
   - Вы даже не знаете, куда едете?
   - У меня выдалась неважная ночь, - ответил я.  И  рассмеялся  -  даже  не
знаю, почему. Все казалось таким нереальным. А пытаться объяснить - глупо.
   Она отвернулась и стала рыться в сумочке.
   - Простите, - сказал я. - Я не хотел вас обидеть.
   - Вы не обидели меня. Мне нужно показать кондуктору билет.
   Я совершенно забыл  о  том,  что  билет  нужен  и  мне.  По  проходу  шел
кондуктор. Я вскочил с места, но волна чудовищной усталости свалила  меня  с
ног, и я чуть не рухнул девушке прямо на колени.
   - Что-то не так? - спросила она.
   - Аманда, - ответил я. - Вы очень добры, но я должен найти другое место и
оставить вас в покое.
   - У вас нет билета, верно?
   Я покачал головой:
   - Я учился в семинарии. Я все забыл. Там не нужны деньги, поэтому...
   - У меня есть немного денег на дорогу, - сказала она.
   - Я не  осмелился  бы  просить  вас  об  этом.  -  И  тут  я  вспомнил  о
подсвечниках. - Послушайте, вы можете  взять  вот  это.  Они  дорого  стоят.
Оставьте их у себя, а я пришлю вам денег, как только доберусь до дому.
   Я развернул одеяло и вывалил подсвечники ей на колени.
   - Это необязательно, - сказала она. - Я одолжу вам денег и так.
   - Нет, я настаиваю, - попробовал быть галантным я. Должно быть,  в  своих
рабочих штанах и потрепанном пиджаке я выглядел смехотворно.
   - Ну, если так, - ответила она, - то ладно. Мой жених - тоже очень гордый
человек.
   Она дала мне денег, и я купил билет до Клариона,  от  которого