удить жену. С тех пор,  как  он  обнаружил  в
эфире утреннюю гимнастику, все его сны населяли молодые блондинки в радужных
трико.
   Девушки лежали на спине и размахивали  в  воздухе  ногами.  Эффром  жевал
жесткие крекеры и зачарованно наблюдал за движениями на экране. Было  время,
и мужчина добрую половину недельной зарплаты тратил на то, чтобы  посмотреть
такое. А теперь - смотри сколько влезет по кабелю всего за... Ладно, счетами
за кабельное тоже ведала занималась жена, но он прикидывал,  что  все  равно
это дешевле. Живи не хочу.
   Эффром задумался, не сходить ли ему в мастерскую за сигаретами.  Покурить
сейчас совсем не помешает. В конце концов - жены  дома  нет.  Чего  ради  он
должен прятаться в собственном доме,  как  тать  в  ночи?  Не-а,  все  равно
унюхает. Когда она с ним ссорилась, она не орала, нет. Она  просто  смотрела
на него, и в ее голубых глазах была печаль. А потом говорила: "Ох,  Эффром".
И все. "Ох, Эффром". И он уже чувствовал себя так, точно предал ее. Нет,  он
лучше подождет конца передачи, а потом сходит в мастерскую  и  покурит  там.
Туда его жена ни за что не осмелится зайти.
   Дом вдруг показался очень пустым - точно  огромный  незаполненный  склад,
где от малейшего шороха балки трясутся. Эффрому не хватало жены.
   Вообще-то, он с ней не встречался, пока она не стучала в  полдень  ему  в
мастерскую и не звала обедать. Но сейчас ее отсутствие он  чувствовал  точно
так же, как если б с него содрали всю кожу и отдали на  растерзание  четырем
стихиям. Впервые за долгое время Эффром испугался. Сейчас-то жена  вернется,
но настанет такой день, когда она покинет его навеки. И он останется  совсем
один. Ему вдруг захотелось умереть первым, но потом он подумал, каково будет
его жене одной - как она будет стучаться к  нему  в  мастерскую,  а  он  так
больше и не откроет ей дверь. Ему стало стыдно за свой эгоизм.
   Эффром попробовал снова сосредоточиться на передаче,  но  радужные  трико
больше не приносили успокоения. Он поднялся и выключил телевизор,  зашел  на
кухню, вылил остатки кофе в раковину. Колибри за окном  по-прежнему  порхали
по своим птичьим делам, мерцая оперением на  утреннем  солнышке.  Его  вдруг
охватило беспокойство.  Показалось  вдруг  очень  важным  поскорее  пойти  в
мастерскую и закончить последнюю резьбу. Время стало мимолетным  и  хрупким,
как эти птички. Будь он помоложе, то, видимо, наивно отверг бы это  ощущение
собственной смертности. Но возраст подарил ему иной  способ  самообороны,  и
мысли его вернулись к привычной картинке:  они  с  женой  вместе  ложатся  в
постель и никогда больше не просыпаются, жизнь и  воспоминания  покидают  их
одновременно. Но он знал, что это тоже наивная фантазия. Когда жена вернется
домой, он устроит ей взбучку за то, что уехала, - это уж как пить дать.
   Перед тем, как отпереть дверь мастерской, Эффром  поставил  будильник  на
время обеда. Если он заработается и пропустит обед, то и послеобеденного сна
лишится. Нет смысла тратить впустую день только потому, что жена  уехала  из
города.

***

   Когда в  дверь  постучали,  Эффром  подумал  было,  что  жена  специально
вернулась пораньше, чтобы порадовать его обедом. Он замял  окурок  в  пустом
ящике для инструментов, который держал специально для этой цели, и  выдохнул
остатки дыма в вытяжную  трубу,  установленную,  "чтобы  опилки  повсюду  не
летали".
   - Иду. Одну минуту, - сказал он. Для  пущего  эффекта  врубил  на  полную
скорость полировочный круг, но стук продолжался, и Эффром понял, что  стучат
не во внутреннюю дверь, к которой обычно подходила жена, в ту, что ведет  на
передний  двор.  Наверное,  "Свидетели  Иеговы".  Эффром  слез  с  табурета,
проверил, завалялась ли в карманах штанов мелочь, нашел четвертачок. Если  у
них купить "Сторожевую башню", они отстанут,  а  если  мелочи  не  найдется,
будут и дальше спасать твою душу, точно изголодавшиеся терьеры.
   Эффром распахнул дверь, и молодой человек, стоявший  снаружи,  отпрыгнул.
Одет он был в черную фуфайку и черные джинсы - довольно неприглядная одежда,
решил Эффром, для человека,  развозящего  официальные  приглашения  к  концу
света.
   - Вы - Эффром Эллиот? - спросил человек.
   - Я. - Эффром протянул ему монету. - Спасибо, что  заехал,  но  я  сейчас
занят, поэтому давай мне свою "Башню", я потом почитаю.
   - Мистер Эллиот, я не "Свидетель Иеговы".
   - Ну, значит, у меня застраховано все, что я могу себе позволить, но если
ты оставишь свою карточку, я потом отдам ее жене.
   - А ваша жена еще жива, мистер Эллиот?
   - Конечно, жива, а ты как думал?  Что  я  приклею  твою  карточку  ей  на
могильную плиту? Сынок, ты просто не родился страховым агентом.  Найди  себе
нормальную честную работу.
   - Я не страховой агент, мистер Эллиот. Я - старинный знакомый вашей жены.
И мне нужно с ней поговорить. Это очень важно.
   - Ее нет дома.
   - Вашу жену зовут Аманда, правильно?
   - Правильно. Но только попробуй выкинуть какой-нибудь фортель. Никакой ты
ей не знакомый, иначе я бы тебя знал. А пылесос у  нас  такой,  что  медведя
засосет, поэтому проваливай. - И Эффром начал закрывать дверь.
   - Прошу вас, мистер Эллиот. Мне действительно нужно  поговорить  с  вашей
женой.
   - Ее нет дома.
   - А когда будет?
   - Она возвращается завтра. Но должен тебя предупредить, сынок,  -  она  с
пустозвонами расправляется еще круче, чем я.  Сущая  гадюка.  Так  что  тебе
лучше всего собрать свой чемоданчик и идти искать себе честную работу.
   - Вы ведь были ветераном Первой Мировой войны, верно?
   - Был. Ну и что?
   - Спасибо, мистер Эллиот. Я еще заеду завтра.
   - Не стоит беспокоиться.
   - Еще раз спасибо, мистер Эллиот.
   Эффром захлопнул дверь. Стенокардия стиснула ему грудь чешуйчатым когтем.
Он  попробовал  подышать  глубже,  нащупал   в   кармане   рубашки   пузырек
нитроглицерина. Сунул таблетку в рот, и она растворилась  под  языком  почти
мгновенно. Через несколько секунд боль в  груди  отпустила.  Может,  сегодня
пропустить обед и сразу лечь вздремнуть?
   Почему жена  упрямо  рассылает  эти  открытки  страховым  агентам  -  уму
непостижимо. Неужели не знает, что народное поверье "ни один  агент  никогда
не позвонит" - самая большая ложь на  свете?  И  он  еще  раз  укрепился  во
мнении, что задаст ей взбучку, когда она вернется домой.

***

   Сев в машину, Трэвис изо  всех  сил  постарался  скрыть  от  демона  свою
радость. А еще он подавил желание заорать "Эврика!", забарабанить кулаком по
приборной доске и загорланить во всю глотку "аллилуйя". Конец, наверное, уже
близок. Но не стоит радоваться раньше времени.  Да,  может,  он  и  забегает
вперед, но такое  чувство,  что  конец  близок:  совсем  скоро  он  навсегда
избавиться от демона.
   - Ну, и как твой старый друг?  -  саркастически  осведомился  Цап.  Такую
сцену они разыгрывали уже  тысячи  раз.  И  сейчас  Трэвис  сильно  старался
выглядеть точно так же, как и раньше, когда сталкивался  с  теми  кошмарными
неудачами.
   - Прекрасно, - буркнул он. - Передавал тебе привет. - Он завел  машину  и
медленно сдвинулся с бровки. Древний движок "шевроле" поперхнулся, потом все
же заработал.
   - Правда?
   - Ну да - он до сих пор не может понять, почему твоя мамаша  тебя  еще  в
колыбельке не слопала.
   - У меня не было мамаши.
   - Думаешь, ей бы захотелось снова тебя усыновить?
   Цап гадко ухмыльнулся:
   - А твоя вся обмочилась перед тем, как я ее съел.
   Застарелая ярость снова захлестнула Трэвиса. Он заглушил мотор.
   - А ну, вылезай и толкай! - приказал он. Иногда демон  выполнял  то,  что
говорят, иногда - просто смеялся над ним. Трэвис ждал - за все эти годы  ему
так и не удалось определить, есть ли в послушании Цапа какая-то система.
   - Не буду, - ответил Цап.
   - Вылезай.
   Демон открыл дверцу:
   - А ты миленькую девчоночку сегодня на вечер снял, Трэвис.
   - И думать об этом не смей.
   Демон облизнулся:
   - О чем не сметь?
   - Вылезай.
   Цап вылез. Трэвис оставил "шевроле" на ручном  тормозе.  Машина  поползла
вперед, и  он  услышал,  как  когтистые  лапы  демона  выгрызают  борозды  в
асфальте.
   Всего один день. Может быть.
   Трэвис задумался об этой девушке, Дженни, и ему вдруг  пришло  в  голову,
что он, видимо, - единственный мужчина на свете, который, дожив до девяноста
лет, идет на первое свидание. Почему он ее вообще пригласил, Трэвис не  имел
ни малейшего понятия. Может, все дело в ее глазах? Что-то в  них  напоминало
ему о счастье - о его собственном счастье. Трэвис улыбнулся.

12
Дженнифер

   Когда Дженнифер вернулась с работы домой, звонил телефон. Она кинулась  к
нему, но трубку не сняла, замерев в ожидании: пусть сработает  автоответчик.
Для Трэвиса еще рано.
   Магнитофон щелкнул и заговорил голосом Роберта. Дженни передернуло.
   - Вы позвонили в студию  "Фото  в  Соснах".  Оставьте,  пожалуйста,  свое
сообщение после сигнала. Бип.
   Вернее, пискнула машинка. Потом голос Роберта продолжил:
   - Милая, сними трубку, если ты дома. Прости  меня.  Мне  нужно  вернуться
домой. У меня закончилось чистое белье. Ты там? Ответь мне, Дженни. Мне  так
одиноко. Позвони мне, ладно? Я  еще  у  Сквозняка.  Когда  придешь  до...  -
Магнитофон оборвал его.
   Дженнифер перемотала пленку и прослушала другие сообщения.  Девять  штук.
Все - от Роберта. Пьяное нытье, мольбы о прощении, клятвы изменить всё раз и
навсегда, которым никогда не сбыться.
   Дженни стерла пленку и в блокноте рядом с  аппаратом  записала:  "Сменить
голос в автоответчике". Там были и другие напоминания самой себе:  выбросить
пиво  из  холодильника,  упаковать  фотоаппаратуру,  прибраться  в   студии,
поделить  пластинки,  кассеты  и  книги.  В  общем,  вымыть  из  жизни   все
напоминания о Роберте. Теперь же требовалось смыть с себя все напоминания  о
восьмичасовой смене в ресторане. Роберт, бывало, хватал и  целовал  ее,  как
только она открывала дверь: "Запах шкварок сводит меня с ума", - говорил он.
   Дженни зашла в ванную и пустила воду, потом стала поочередно доставать из
сумки разные  пузырьки  и  выливать  их  в  ванну.  "Незаменимые  Водоросли:
оживляют кожу, полностью натюрель". "Прямо из Франции", - сказал ей продавец
с таким значением в голосе, точно французы овладели секретом правильной воды
для купания вместе со своим природным  хамством.  Немного  "Амино-Экстракта:
сплошного растительного белка в хорошо усваиваемой форме".  "Так  затягивает
все растяжки, будто вы их зашпаклевали", - сказал продавец. Судя  по  всему,
он служил в скобяной лавке, а за прилавком с косметикой недавно  и  пока  не
усвоил жаргон профессиональных работников красоты. Два  колпачка  "Чесночной
Честности: душистой смеси из органически выращенных трав, любовно  собранных
руками духовно просветленных потомков древних майя".  И,  наконец,  выдавить
чуточку   "Фемино-Э"   -   экстракта   корня    донг-хва,    смешанного    с
витаминизированным маслом  для  того,  "чтобы  пробудить  в  каждой  женщине
Богиню". "Фемино-Э" на последнем собрании "Вегетарианцев-язычников  за  мир"
дала ей  Рэчел.  Дженни  приходила  к  ним  спросить  совета,  стоит  ли  ей
разводиться с Робертом. "В тебе просто янь  немного  больше,  чем  нужно,  -
сказала ей Рэчел. - Попробуй-ка вот это".
   Когда   Дженни   смешала   все   ингредиенты,   вода   приобрела   мягкий
прозрачно-зеленоватый  оттенок  заплесневевшего   сыра.   Дженнифер   немало
удивилась бы, узнав, что в двух сотнях миль к северу от нее, в  лабораториях
Исследовательского  центра  слизи  Стэнфордского  университета  аспиранты  в
цистерне с контролируемыми климатическими условиями смешивают точно такие же
ингредиенты  (правда,  под  их  научными   названиями),   чтобы   воссоздать
первоначальные условия зарождения жизни на Земле. Еще сильнее  удивилась  бы
она, если бы включила над ванной солнечную лампу  (единственный  недостающий
компонент эксперимента),  и  вода  в  ванне  поднялась  бы  ей  навстречу  и
промолвила: "Здрасьте". Нобелевская премия была бы ей обеспечена, а вместе с
нею многомиллионные гранты.
   Между тем, шанс обессмертить имя в истории науки с  бульканьем  утекал  в
трубу, а Дженни считала чаевые: сорок семь долларов  и  тридцать  два  цента
монетами и мелкими купюрами отправились  в  галлонную  банку,  а  сумму  она
занесла в бухгалтерскую  книгу,  лежавшую  на  трюмо.  Не  очень  много,  но
достаточно. Чаевых и жалованья хватало на то, чтобы  выплачивать  за  дом  и
коммунальные услуги, покупать еду и держать "тойоту" и грузовичок Роберта на
относительном ходу. Она зарабатывала достаточно, чтобы Роберт не расставался
с иллюзией, будто его карьера профессионального фотографа удалась. Все,  что
он зарабатывал на редких свадьбах или портретах знатных горожан, уходило  на
пленку, оборудование и, по большей части, - на вино. Роберту  казалось,  что
ключ к его творчеству - это штопор.
   Поддержка фотобизнеса Роберта стала для Дженнифер оправданием собственной
жизни, которую она поставила на "паузу", обслуживая столики в кафе "Г.  Ф.".
С другой стороны, казалось, что в паузе она провела всю свою жизнь -  только
и делала, что ждала, когда же она начнется.  В  школе  ей  твердили:  будешь
прилежно учиться и получать хорошие отметки - попадешь  в  хороший  колледж.
Пауза, пожалуйста. Потом возник Роберт. Прилежно  работай,  будь  терпелива,
фотография у меня пойдет отлично, и мы заживем по-настоящему.  Она  поверила
этой мечте и снова нажала жизнь на "паузу". И еще долго вкачивала энергию  в
эту мечту - уже после того, как мечта сдохла для самого Роберта.
   Это случилось однажды утром, после того, как Роберт  всю  ночь  пил.  Она
нашла его в гостиной - Роберт сидел перед погасшим телевизором, а у его  ног
могильными камнями выстроились пустые винные бутылки.
   - Тебе разве не нужно сегодня снимать свадьбу?
   - Нужно, но я не хочу. У меня нет настроения.
   И тут ее перемкнуло. Она орала на него, пинала  пустые  бутылки  по  всей
комнате и, в конце концов, в ярости выскочила из дома. Тогда Дженни и решила
начать свою жизнь заново. Ей почти  тридцать,  и  будь  она  проклята,  если
остаток лет собирается провести вдовой, скорбящей над останками чужой мечты.
   В тот же день она велела ему выметаться, а потом позвонила адвокату.
   Теперь, когда жизнь, наконец, началась, у Дженни  не  было  ни  малейшего
представления, что она собирается  с  этой  жизнью  делать.  Погрузившись  в
ванну, она поняла: на самом деле она просто  официантка  и  жена.  И  больше
никто.
   И снова Дженни подавила в себе желание позвонить Роберту и попросить  его
вернуться домой. Не потому, что любила его - любовь сносилась настолько, что
ее уже не разглядишь, - но потому,  что  Роберт  оставался  ее  единственной
целью, и, самое главное, - оправданием ее посредственности.
   Сидя в безопасности собственной ванны, Дженни поняла, что  очень  боится.
Утром вся Хвойная Бухта казалась ей карцером - стены смыкались и  не  давали
дышать. Теперь же и городок, и весь остальной мир  стали  вдруг  большими  и
очень недружелюбными. Так просто скользнуть сейчас под воду и никогда больше
не всплывать наружу. Побег. Мысль несерьезная - просто мимолетная  фантазия.
Она  сильнее  таких  мыслей.  Все  не  безнадежно  -  просто  очень  трудно.
Сосредоточься на чем-то положительном, приказала она себе.
   Вот,  например,  этот  парень  -  Трэвис.  Кажется,  приятный.  И   очень
симпатичный к тому же. Все прекрасно. Это не конец, это начало.
   Ее  жалкая  попытка  освоить  позитивное  мышление  вдруг  рассосалась  и
превратилась в страх  перед  первым  свиданием.  Страхи  почему-то  казались
Дженни более уютными, чем бескрайние возможности позитивного мышления,  -  в
конце концов, все это она уже проходила.
   Она взяла с полочки мыло с дезодорантом, но брусок  выскользнул  в  воду.
Всплеск заглушил предсмертный вздох воды в тот момент, когда в нее  проникли
ядовитые мыльные химикаты.

ЧАСТЬ III
ВОСКРЕСНАЯ НОЧЬ

   ...Равно -
   Мы спим ли, бодрствуем, - во всем, везде
   Созданий бестелесных мириады
   Незримые для нас...
   Джон Мильтон "Потерянный рай", Книга IV

13
Сумерки

   Вся Хвойная Бухта пребывала в раздражении.  В  ночь  на  воскресенье  все
жители спали дурно. А утром туристы, приезжавшие на выходные, обнаружили  во
внешнем лоске очаровательного городка какие-то уродливые трещины.
   Когда лавочникам задавали обычные бессмысленные вопросы о китах и морских
выдрах, они отвечали резко и саркастично. Официанты и  официантки  растеряли
всю терпимость к жалобам на несъедобную английскую еду, которую подавали,  и
либо сразу рявкали на посетителей, либо обслуживали их хуже  некуда.  Клерки
мотелей  развлекались  тем,   что   произвольно   меняли   расчетные   часы,
отказывались бронировать номера и выставляли  таблички  "МЕСТ  НЕТ",  стоило
кому-нибудь подъехать. А потом заявляли, будто только  что  сдали  последний
свободный номер.
   Роза Круз, работавшая горничной в  мотеле  "Нам-в-Номера",  обмотала  все
унитазы  лентой  с  надписью  "санировано  ради  вашей   безопасности",   не
побеспокоившись  даже  поднять  крышки.  А  днем   кто-то   из   постояльцев
возмутился, и управляющий вызвал ее на ковер. Он стоял в туалете номера  103
и показывал на плававшую в глубине унитаза какашку, точно на  еще  дымящееся
орудие убийства.
   - Ее я тоже санировала, - объяснила Роза.
   В общем, несправедливостей и  обид,  которым  подверглись  в  воскресенье
ничего не подозревавшие путешественники, было столько, что в  Хвойной  Бухте
впору было объявлять День Оскорбления  Туристов.  С  точки  зрения  местного
населения, мир стал бы гораздо лучше, если  бы  туристы  болтались  в  своих
душевых  кабинка  на  ремешках  от  фотокамер  -  с  выпученными  глазами  и
вывалившимися синими языками.  День  клонился  к  вечеру,  туристы  очистили
улицы, и аборигены Хвойной Бухты принялись изливать свое раздражение друг на
друга. В "Пене дна" известный наблюдатель общественных  нравов  Мэвис  Сэнд,
наполнявшая на вечер полки бара, отметила напряжение, копившееся весь день в
посетителях и в себе самой.
   Историю о том, как Ловкач  Макколл  проиграл  чернявому  незнакомцу,  она
рассказала уже раз тридцать. Обычно Мэвис  очень  нравилось  рассказывать  и
пересказывать события, происходившие в  "Пене  дна"  -  настолько,  что  под
стойкой она держала миниатюрный магнитофон, дабы сохранить для истории самые
лучшие версии. Мэвис взращивала эти истории  до  мифов  и  легенд,  подменяя
забытые факты сфабрикованными подробностями. Часто история, начинавшаяся как
анекдот от силы на один стакан пива, после множества пересказов превращалась
в подлинный трехстаканный эпос - ибо Мэвис  не  давала  стаканам  высохнуть,
когда рассказывала свои истории. Россказни для Мэвис означали просто хороший
бизнес.
   Но сегодня публика вела себя беспокойно. Клиентам хотелось одного - чтобы
Мэвис нацедила им пива и поскорее перешла к сути дела. Под сомнение  ставили
правдоподобие свежей истории, отрицали факты - разве что лгуньей в  лицо  не
называли. История была слишком фантастичной, чтобы приниматься на веру.
   И вскоре Мэвис вышла из себя: желающие послушать новую байку  достали  ее
своими глупыми расспросами. А желающих хватало - в маленьком городке новости
расходятся быстро.
   - Если вам не хочется узнать, что тут было, так нечего  и  спрашивать!  -
рявкнула Мэвис.
   А чего они ждали? Ловкач Макколл - общественное достояние,  герой,  каким
бы скользким и неприятным ни казался с виду. И история его  разгрома  должна
стать эпосом, а не панихидой.
   Даже этот симпатяга, хозяин магазина, торопил ее  с  рассказом.  Как  его
там? Асбест Тосол? Нет, Август Рассол. Полный трындец. Вот  под  кем  она  с
удовольствием провела бы время. Но и он терпением не отличался - выскочил из
бара, так ничего и не выпив. Тут уж она по-настоящему разозлилась.
   Мэвис наблюдала  за  перепадами  своего  настроени