Кто и где его нашел? - спрашиваю я. Выдвигается комнатный лакей.
   - Господин граф приказали вставить новые свечи  ко  гробу  графини,  я  и
вошел в капеллу, а он и лежит у самых дверей.
   - Верно выйти хотел, смерть почуял, - раздаются голоса.
   - Да не иначе, как почуял, через всю капеллу притащился к дверям.
   - В руке у него было два цветка, мертвые розы. Вчера  ребята  из  деревни
целую корзину их принесли, весь катафалк засыпали.
   - Верно, беднягу покачивало; он и оперся и зацепил их.
   - Хорошо еще, что покойницу графинюшку не столкнул,  -  рассказывают  мне
один перед другим слуги.
   Я слушал, и в голове у меня гудело  и  в  первый  раз  в  душе  проснулся
какой-то неопределенный ужас.
   Смерть была налицо, и делать мне, собственно говоря, было нечего.
   Но все-таки я велел перенести труп в комнату и раздеть.
   Первое, что я осмотрел, была шея, и на ней я без  труда  нашел  маленькие
кровяные пятнышки - ранки.
   Тут у меня впервые  зародилась  мысль,  что  ранки  эти  имеют  связь  со
смертью. До сих пор не придавал им значения, я их почти не осматривал.
   Теперь дело другое. Ранки были небольшие, но глубокие, до самой жилы.
   Кто же и чем наносил их?
   Пока я решил молчать.
   Монаха похоронили. Графиню спустили в склеп. Для большей  торжественности
ее спустили не по маленькой внутренней лестнице, а  пронесли  через  двор  и
сад.
   И в день похорон члены ее оставались мягкими и мне казалось, что  щеки  и
губы у ней порозовели.
   Не было ли это влияние разноцветных окон капеллы или яркого солнца?
   На выносе тела было много народа.
   После погребения, как полагается, большое угощение как в замке, так  и  в
людских.

***

   Когда прислуга подняла "за упокой  графини",  начали  шуметь  и  выражать
неудовольствие на старого американца.  Он  ни  разу  не  пришел  поклониться
покойнице. И утром, на выносе тела, его так же  никто  не  видел.  Напротив,
многие заметили, что дверь и окно сторожки были плотно заперты.
   Под  влиянием  вина  посыпались  упреки,  а  затем  и  угрозы  по  адресу
американца.
   Смельчаки тут же решили избить его. Толпа под предводительством  крикунов
направилась в сад к сторожке.
   Американец, по обыкновению, сидел на крылечке.
   С ругательствами, потрясая кулаками, толпа окружила его.
   Он  вскочил,  глаза  злобно  загорелись,  и,   прежде   чем   наступающие
опомнились, он заскочил в сторожку и захлопнул дверь.
   - А так-то ты, американская морда, -  кричал  молодой  конюх  Герман.  Он
вскочил на крылечко и могучим ударом ноги вышиб дверь.
   Ворвались в сторожку, но она была пуста. Даже искать было негде, так  как
в единственной комнате только и было, что кровать, стол и два стула.
   - Наваждение, - сказал Герман, пугливо оглядываясь.
   Всем стало жутко. Все так и шарахнулись от сторожки.
   Выбитую дверь поставили на место и молча  один  за  другим  выбрались  из
сада.
   В людской шум возобновился.
   Обсуждали вопрос, куда мог деться старик. Предположениям  и  догадкам  не
было конца.
   Многие заметили, что комната в сторожке имела нежилой вид. Стол и  стулья
покрыты толстым слоем пыли, кровать не оправлена. Где же жил  американец,  и
как, и куда он исчез?
   И опять слово  "наваждение"  раздалось  в  толпе.  Чем  больше  говорили,
промачивая в то же время горло вином  и  пивом,  тем  запутаннее  становился
вопрос.
   И скоро слово "оборотень" пошло гулять из уст в уста.
   Прошла неделя.
   Отец твой почти безвыходно находился в склепе, часто даже в часы обеда не
выходил оттуда.

***

   Смертность как в замке, так и в окрестностях прекратилась.
   Дверь сторожки стояла по-прежнему прислоненной, - видимо, жилец ее  назад
не явился.
   Из города поступило какое-то заявление, и отец твой должен был, хочешь не
хочешь, уехать туда дня на три, на четыре.
   На другой день его отъезда снова разразилась беда.
   После опросов дело выяснилось в таком виде: после людского завтрака кучер
прилег на солнышко отдохнуть и приказал конюху Герману напоить  и  почистить
лошадей.
   К обеду конюх не пришел в людскую, на это не обратили внимания.  К  концу
обеда одна из служанок сказала, что, проходя мимо конюшен, слышала  топот  и
ржание лошадей.
   - Чего он там балует, черт, - проворчал кучер и пошел в конюшню.
   Вскоре оттуда раздался его крик: "Помогите, помогите". Слуги бросились.
   Во втором стойле, с краю, стоял кучер с бичом в руках,  а  в  ногах  его,
ничком, лежал Герман.
   Кучер рассказал, что, придя в конюшню, он увидел, что  Герман  развалился
на куче соломы и спит.
   - Ну я его и вдарил, а он упал мне в ноги да, кажись, мертвый!
   Германа вынесли.
   С приходом людей лошади успокоились: только та, в  стойле  которой  нашли
покойника, дрожала всеми членами, точно от сильного испуга.
   Позвали меня. Я тотчас отворотил ворот рубашки и  осмотрел  шею.  Красные
свежие ранки были налицо!
   Что Герман был мертв, я был уверен; но ради прислуги проделал все способы
отваживания. Затем приказал раздеть и внимательно осмотрел труп.
   Ничего. Здоровые формы Геркулеса! Так как никто не заявлял претензии -  я
сделал вскрытие трупа.
   Прежние мои наблюдения подтвердились: крови у здоровенного Геркулеса было
очень мало.
   Не успел я покончить возню с мертвецом, как из деревни пришла весть,  что
и там опять неблагополучно.

***

   Умерла девочка, пасшая стадо гусей. Мать принесла ей обедать и  нашла  ее
лежащей под кустом уже без признаков жизни.
   Тут в определении смерти не сомневались, так  как  мать  ясно  видела  на
груди ребенка зеленую змею.  При  криках  матери  гадина  быстро  исчезла  в
кустах.
   Все-таки я пошел взглянуть  на  покойницу  под  благовидным  предлогом  -
помочь семье деньгами.
   Покойница, уже убранная, лежала на столе. Выслав мать, я  быстро  откинул
шейную косынку и приподнял голову.
   Зловещие ранки были на шее!
   Ужас холодной дрожью прошел по моей спине... Не схожу ли я  с  ума?!  Или
это и впрямь "наваждение"!
   Всю ночь я проходил из угла в угол. Сон  и  аппетит  меня  оставили.  При
звуке шагов или голосов я ждал известия о новой беде...
   И она не замедлила.
   Умер мальчишка-поваренок. Его послали в сад  за  яблоками,  да  назад  не
дождались...
   Опять я проделал с трупом все, что  полагалось,  проделал,  как  манекен,
видя только одни ранки на шее.
   Наконец вернулся твой отец. Ему рассказали о  случившемся;  он,  к  моему
удивлению, отнесся ко всему совершенно холодно и безразлично.
   Тогда я осторожно ему рассказал мои наблюдения о роковых  ранках  на  шее
покойников. Он только ответил:
   - А, так же, как у покойницы жены, и ушел на свое дежурство в склеп.
   Я опять остался один перед ужасной загадкой.
   Вероятно, я недолго бы выдержал, но, на мое счастье, вернулся Петро: хотя
ранее и предполагалось, что он останется с тобою в Нюрнберге.
   За недолгое время отсутствия он сильно постарел  с  виду,  а  еще  больше
переменился нравственно: из веселого и добродушного он стал угрюм и нелюдим.
   В людской ему сообщили все наши злоключения  и  радостно  прибавили,  что
американец исчез и что он был совсем и не американец, а оборотень.
   Один говорил, что видел собственными  глазами,  как  старик  исчез  перед
дверью склепа, а двери и не открывались.

***

   Другой тоже собственными глазами видел, как американец, как летучая мышь,
полз по отвесной скале,  а  третий  уверял,  что  на  его  глазах  на  месте
американца сидела черная кошка.
   Были такие, что видели дракона. Только тут возник спор.
   По мнению одних, у дракона хвост, по мнению других  -  большие  уши;  кто
говорил, что это змея, кто, что это птица. И после многих  споров  и  криков
решили:
   - Дракон, так дракон и есть!..
   Петро обозвал всех дураками, ушел в свою комнату.

Глава 18

   На другое утро Петро долго разговаривал с твоим отцом, о чем -  никто  не
знает. Только после разговора он вышел из кабинета, кликнул двух  рабочих  и
именем графа приказал разбирать сторожку американца.
   Люди повиновались неохотно.
   Сняли крышу и начали разбирать стены. При ярком дневном свете  еще  яснее
выступило, что сторожка была необитаема.
   Скоро от сторожки остались небольшая печь и труба.
   Доски и бревна, достаточно еще  крепкие,  Петро  распорядился  пилить  на
дрова и укладывать на телеги.
   Печь и трубу он  приказал  каменщику  ломать,  не  жалея  кирпича.  Когда
повалили трубы, мы с твоим отцом стояли в дверях склепа.
   Из трубы вылетела большая черная  летучая  мышь  и  метнулась  к  нам.  Я
замахнулся палкой, тогда она, круто повернув, исчезла за стеной замка.
   - Ишь, паскуда, гнездо завела, - проворчал каменщик.
   Теперь мне стало ясно, откуда взялась черная летучая мышь на груди  твоей
матери в день ее смерти. Всем известно, что летучие мыши любят  садиться  на
белое; вот ее и привлекло белое платье покойницы.
   А что мышь была черная, а не серая, как обыкновенно, и что бросилась  мне
тогда же в глаза, объяснялось теперь тем, что она пачкалась об сажу в трубе.
***

   Телеги с дровами Петро отправил в церковный двор  для  отопления  церкви,
как дар от графа. Кирпич вывезли далеко в поле.
   Площадку Петро сам вычистил и сровнял, ходя как-то по кругу и все  что-то
шепча.
   На другой день из деревни привезли большой  крест,  сделанный  из  осины,
конец его был заострен колом.
   Крест вколотили  посредине  площадки.  Петро  кругом  старательно  разбил
цветник, но, к удивлению и смеху слуг, засадил его чесноком.
   На мой вопрос, что все это значит, твой отец махнул рукой и сказал:
   - Оставьте его.
   В один из следующих дней отец твой, спускаясь по  лестнице,  оступился  и
зашиб ногу. Повреждение было пустячное, но  постоянное  сидение  в  затхлом,
сыром склепе и не правильное питание сделали то, что пришлось его уложить  в
постель на несколько дней.
   В тот же день, после обеда, когда я читал ему газеты, прибежал  посыльный
мальчик и просил меня спуститься вниз.
   Сдав больного на руки Пепе, я спустился в сад. Там был полный переполох!
   Подняли без памяти молодого садовника Павла. Он тихо и жалобно стонал,  и
казалось, вот-вот замолкнет навеки.
   Я приказал перенести его в мою аптеку. Все слуги, кроме моего  помощника,
были удалены. Смотрю, роковые ранки  еще  сочатся  свежей  кровью!  Тут  для
оживления умирающего, хотя бы на час, я  решил  употребить  такие  средства,
какие обыкновенно не дозволены ни наукой, ни законом. Я хотел во что  бы  то
ни стало приподнять завесу тайны.
   Влив в рот  больного  сильное,  возбуждающее  средство,  я  посадил  его,
прислонив к подушкам. Наконец он открыл  глаза.  При  первых  же  проблесках
сознания я начал его расспрашивать.
   Вначале невнятно, а потом все яснее и  последовательнее  он  сообщил  мне
следующее:
   По раз заведенному обычаю, после обеда все рабочие имеют час отдыха.
   Он лег под акацию, спать ему не хотелось, и он стал смотреть  на  облака,
вспоминая свою деревню. Ему показалось, что одно  облако,  легкое  и  белое,
закрыло ему солнце. Повеяло приятным холодком.., смотрит, а  это  не  облако
уже, а женщина  в  белом  платье,  точь-в-точь  умершая  графиня!  И  волосы
распущены и цветы на голове.
   Парень хотел вскочить. Но она сделал знак рукою не шевелиться, и  сама  к
нему наклонилась, да так близко, близко, стала на колени  возле,  одну  руку
положила на голову, а другую на шею... "И так-то мне стало чудно, хорошо!  -
улыбнулся больной. - Руки-то маленькие да холодненькие! А сама так и смотрит
прямо в глаза.., глазищи-то, что твое озеро - пучина без дня... Потом  стало
тяжело. Шея заболела, а глаз открыть не могу, - рассказывал больной, - потом
все завертелось и куда-то поплыло. Только слышу голос старшого:
   "Павел, Павел". Хочу проснуться и не могу, - продолжал Павел. - На груди,
что доска гробовая, давит,  не  вздохнуть!  -  и  опять  слышу:  "Рассчитаю,
лентяи!"
   Тут я уже открыл глаза. А графиня-то  тут  надо  мной,  только  не  такая
добрая и ласковая, как бывало, а злая,  глаза,  что  уголья,  губы  красные.
Смотрит, глаз не спускает, а сама все пятится, пятится и.., исчезла..,  а..,
голос его все слабел, выражения путались, и тут он снова впал в обморок.
   Употребить второй  раз  наркотик  я  не  решился,  да  и  зачем,  я  знал
достаточно.
   Сдав больного помощнику, я поспешил в сад, к обрыву: мне нужен был воздух
и простор...
   Немного погодя, туда же пришел Петро.
   Помолчали.
   - Это  не  иначе,  как  опять  "его"  дело!  -  сказал  Петро  как  бы  в
пространство.
   - Кого "его", о ком ты говоришь? - обрадовался я, чувствуя в  Петро  себе
помощника.
   - Известно, об этом дьяволе, об американце.
   - Слушай, Петро, дело нешуточное, расскажи, что думаешь?
   - Ага, небось сами тоже думаете.., а ранки-то у  Павла  на  шее  есть?  -
спросил он меня.
   - Есть.
   - Ладно, расскажу, слушайте.
   Как приехал американец  в  первый-то  раз  да  Нетти,  бедняга,  на  него
бросилась, - начал Петро, - так и у меня сердце екнуло: "не быть добру", что
это, с покойником приехал, а лба, прости Господи, не перекрестит, глаза  все
бегают, да и красные такие. И стал я за  ним  следить..,  и  все  что-то  не
ладно. Ни он в церковь, ни он в капеллу. Не заглянет, значит.
   Живет в сторожке один, ни с кем  не  знается,  а  свету  никогда  там  не
бывает. Да и дым оттуда не идет: не  топит,  значит.  Как  будто  и  не  ест
ничего, а сам полнеет да краснеет. Что за оказия?
   А тут все смерти да смерти.., доктора... Вот и вы тоже, говорят, крови  в
покойниках мало.
   Тут мне и пришло на ум - оборотень он, по-нашему  вурдалак.  Это  значит,
который мертвец из могилы выходит да кровь у живых людей сосет.  Принялся  я
следить пуще прежнего... - Петро замолчал.
   - Ну и что же ты нашел?
   - Да тут-то и беда, батюшка, доктор. Ничего больше-то не нашел, на месте,
с поличным ни разу не поймал. Хитер был! А так всяких мелочей много, да  что
толку, сунься расскажи, не поверили бы, - горестно говорил Петро.
   Одна графинюшка, покойница, смекала кое-что, недаром  же  она  просила  и
потребовала, чтобы увезли Карло да подальше. Какое такое  ученье  в  семь-то
годков! - закончил он.
   Снова молчание.
   Вернулся я, а графини уже и в живых нет!  Может,  и  тут  без  "него"  не
обошлось? Вы, доктор, не уезжали, так как думаете?
   Я предпочел промолчать.
   Знаю я от старух, - продолжал Петро, - что "он" не любит осинового кола и
чесночного запаха. Колом можно его к земле  прибить,  не  будет  вставать  и
ходить. А чесночный запах, что ладан, гонит  нечистую  силу  назад,  в  свое
место.
   Говорят еще старухи, что каждый вурдалак имеет свое укромное место, где и
должен каждый день полежать мертвецом, - это ему так от Бога положено, вроде
как запрет. А остальное время он может прикинуться чем хочет,  животным  ли,
птицей ли. На то он и оборотень, - ораторствовал Петро.
   Сторожку я уничтожил, свез на дрова, в церковь; кол забил,  чеснок  скоро
зацветет, а "он".., все озорничает... - печально окончил старик.
   - Что делать?  Привез  дьявол  из  Америки  старого  графа  да  проклятое
ожерелье, с которого и болезнь к нашей графинюшке прикинулась;  нет  ли  тут
закорюки?
   Как, по-вашему, доктор? - и Петро пытливо посмотрел на меня.
   - Не знаю! - пожал я плечами.
   Вот что я надумал, - продолжал Петро. - На каменный  гроб  старого  графа
положу крест из омелы, говорят это хорошо, да кругом навешу чесноку,  а  вот
вы, от имени графа, скажите всем слугам, что склеп будет убирать один Петро,
и ходить туда запрещено-де, а то озорники  все  поснимут,  да  и  разговоров
наделаешь. А надо все в тайне, чтобы "он" не догадался да не улизнул.
   Я обещал.
   Петро усиленно принялся за изготовление креста.
   За те дни, пока он возился, на деревне умерло двое детей и у нас на  горе
мужик-поденщик.
   Наконец все готово.
   На закате солнца, когда все слуги замка сильнее заняты уборкою  на  ночь,
мы с Петро спустились в склеп и он все сделал, как говорил:  положил  крест,
навесил чеснок. Сверху же гроб мы закрыли черным сукном, чтобы  не  обратить
на него внимания графа.
   - А слышите, как воет и стонет, - обратился ко мне Петро.
   Я прислушался, правда, что-то выло, но трудно было определить, что и где.
   Скорее всего это был ветер в трубе или в одной из отдушин склепа.
   Петро был весел, он верил в успех! А у меня были  данные  очень  и  очень
бояться за будущее.
   И что же, в эту же ночь погиб личный лакей графа. Его нашли  умирающим  в
постели и он мог только прошептать: графиня, гра...
   Пока слуги судили и рядили, подошел Петро, поднял голову покойника  и  со
стоном опустился на пол. Он был бледен, как мел.
   Испуг и обморок Петро были  последней  каплей  в  неспокойном  настроении
наших слуг.
   Большинство, вместо того чтобы помочь старику, бросились вон из комнаты и
через час же несколько человек попросили расчета. К вечеру ушли поденщики.
   Смех и песни замолкли. Слуги шептались и  сговаривались  о  чем-то,  ясно
чувствовалось: еще один смертельный случай, и мы останемся одни. К вечеру...
***

   - Господа, - прервал доктор, - как ни интересны все эти чудеса в  решете,
а все же спать надо. Скоро два часа ночи. Я полагаю, что все наши вампиры  и
оборотни уже нагулялись и завалились  спать.  Итак,  я  ухожу,  -  и  доктор
решительно встал с места.
   - Делать нечего, подождем до завтра, - сказал один из гостей.
   Не бойтесь, ни Карл Иванович, ни его "сказки" не сбегут, - шутил доктор.
   - А разве вы думаете, что все это сказки? - спросил удивленно Жорж К.
   - Какое вы еще дитя, Жорж, если могли в этом сомневаться, - заметил  один
старик.

Глава 19

   День прошел очень оживленно. Катались  верхами,  много  гуляли  по  лесу,
молодежь занималась гимнастикой и борьбой. Никто ни разу  и  не  вспомнил  о
вчерашнем чтении.
   Вечером усталые, голодные, но в хорошем  расположении  духа  все  были  в
сборе.
   Сытно поужинав, приступили к Карлу Ивановичу дочитать "сказки".
   Тот, против обыкновения, очень неохотно взял свой портфель и долго в  нем
разбирался.
   - Ну-с, какой ерундой вы нас сегодня угостите? - спросил доктор.
   - Быть может, можно  сегодня  и  не  читать?  -  точно  обрадовался  Карл
Иванович, закрывая портфель.
   - О, нет, нет, мы хотим знать конец, - запротестовала молодежь.
   - Вы кончили на том, Карл Иванович, что все слуги  из  замка  убежали  от
страха, - напомнил Жорж К.
   Карл Иванович вздохнул и начал.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПИСЬМА К АЛЬФУ

   К вечеру Петро объявил, что не отойдет от двери склепа, пока не  выследит
"проклятого дьявола"...
   Ночь прошла тихо. Даже утром и  днем  Петро  отказался  сойти  со  своего
поста.
   Он взял у меня только кусочек хлеба.

***

   И день прошел хорошо.
   Минули еще сутки.
   Что делать с добровольным сторожем? Он ест один хлеб и совсем не спит.
   Долго ли он выдержит?
   Еще сутки.
   Никакие уговоры, никакие доводы не помогают.
   Я решился оставить упрямца еще на ночь, а утром подсыпать сонного порошка
в вино и заставить его выпить.
   Приготовив покрепче снотворное, я сидел у себя  в  комнате.  Пробило  два
часа.
   Вдруг в комнату,  пошатываясь,  входит  Петро.  Он  иссиня-бледен,  точно
мертвец, волосы всклокочены, сам  весь  дрожит.  Беспомощно  опустившись  на
стул, он залился слезами.
   Первых его слов разобрать было невозможно, до того стучали его зубы.
   Наконец я уловил:
   - Графинюшка.., ужас.., наша графинюшка ходит.., мертвец...
   - Успокойся, Петро, расскажи все по порядку, я и сам думаю,  что  виноват
не американец, а графиня, - сказал я, стараясь казаться спокойным.
   - Наша графинюшка, это ангел-то во плоти и вурдалак,  вампир...  -  и  он
снова зарыдал.
   Когда припадок прошел, Петро сообщил мне следующее:
   И в эту ночь, как и ранее, он сидел на скамейке против входа в склеп и не
спускал глаз с двери. Ключ от нее лежал у него в