каталонцев и галисийцев в испанцев".
     Он был опрометчиво  оптимистичен.  У  неистово  сражавшихся  за  свою
независимость басков были другие планы, и волны терроризма - взрывы  бомб,
ограбления  банков,   демонстрации,   организованные   ЕТА   -   Еускадита
Аскатасуна, - не стихали.
     - Я найду его, - тихо сказал человек, сидевший справа от Мартинеса.
     Слова эти принадлежали полковнику Рамону Акоке, возглавлявшему ГОЕ  -
группу особого назначения, созданную для борьбы с баскскими  террористами.
Полковнику было за шестьдесят. Он был огромного роста, со шрамом на лице и
холодными бесцветными глазами. Во время гражданской войны, будучи  молодым
офицером, он служил у Франсиско Франко и до сих пор  оставался  фанатичным
приверженцем его философии: "Мы несем ответственность только перед Богом и
историей".
     Акока  был  отличным  офицером  и   одним   из   помощников   Франко,
пользовавшихся у него наибольшим доверием. Полковник тосковал по  железной
дисциплине,  он  был  сторонником  незамедлительного  наказания  тех,  кто
нарушал  закон.  Он   пережил   неразбериху   гражданской   войны,   когда
националисты,  объединившись   с   монархистами,   мятежными   генералами,
землевладельцами, высшими церковными иерархами и фашистскими фалангистами,
воевали   с   отрядами   республиканского    правительства,    включавшими
социалистов, коммунистов, либералов, баскских и каталонских  сепаратистов.
Это было страшное время разрушений и убийств, безумие, вовлекшее  в  войну
людей и военную технику из дюжины стран и стоившее  страшных  человеческих
потерь. И вот баски вновь воюют и убивают.
     Полковник  Акока  возглавлял  группу   по   борьбе   с   терроризмом,
действовавшую безжалостно и целеустремленно.
     Его сотрудники работали без огласки, пользуясь  маскировкой,  никогда
не фотографировались, и имевшаяся на них информация не предавалась огласке
во избежание мести террористов.
     "Если кто-то и сможет остановить Хайме Миро, то это полковник Акока",
- думал  премьер-министр.  Загвоздка  была  только  в  одном:  кто  сможет
остановить полковника Акоку?
     Идея поручить руководство операцией полковнику Акоке принадлежала  не
премьер-министру. Как-то ночью ему позвонили по личному телефону.  Он  тут
же узнал голос.
     - Мы очень обеспокоены  действиями  Хайме  Миро  и  его  террористов.
Предлагаем вам поставить полковника Акоку во главе ГОЕ. Вам понятно?
     - Да. Я немедленно позабочусь об этом.
     Связь прервалась.
     Голос  принадлежал  одному  из  членов  ОПУС  МУНДО  -   организации,
являвшейся тайным советом, в состав которого  входили  банкиры,  адвокаты,
главы  крупнейших  корпораций  и  министры   правительства.   По   слухам,
организация располагала огромными денежными средствами, но  информация  об
источниках их поступлений и о том, как и на что  они  расходовались,  была
тайной.  Задавать  слишком  много  вопросов  по  этому  поводу   считалось
неразумным.
     Премьер-министр поставил полковника Акоку  во  главе  группы  особого
назначения, выполнив данную ему инструкцию. Но этот громила оказался  ярым
фанатиком. Его ГОЕ установила царство террора. Премьер-министр вспомнил  о
баскских мятежниках, схваченных людьми Акоки в окрестностях  Памплоны.  Их
осудили и приговорили к повешению. Но именно Акока настоял на  том,  чтобы
их казнили с помощью варварской гарроты  -  железного  обруча  со  штырем,
который,  постепенно  стягиваясь,  ломал  жертве  позвоночник  и  разрывал
спинной мозг.
     Схватить Хайме Миро стало навязчивой идеей полковника Акоки.
     - Мне нужна его голова, - сказал Акока. - Как только  я  отрублю  ему
голову, баскское движение умрет.
     "Это преувеличение",  -  подумал  премьер-министр,  хотя  не  мог  не
признать, что в этом была немалая доля правды.  Хайме  Миро  был  от  Бога
наделен даром увлекать за собой людей, он был фанатично предан своему делу
и потому опасен.
     "Однако, - думал премьер-министр,  -  полковник  Акока  по-своему  не
менее опасен".
     - Ваше превосходительство, трудно было предположить, что  в  Памплоне
случится такое, -  это  был  Примо  Касадо,  генеральный  директор  службы
национальной безопасности. - Хайме Миро, он...
     - Я знаю, кто он, - оборвал премьер-министр. - Меня  интересует,  где
он.
     Он повернулся к полковнику Акоке.
     - Я напал на его след, - сказал полковник. От его  голоса  в  комнате
повеяло холодом. - Я бы хотел напомнить вам, ваше превосходительство,  что
мы боремся не с одним человеком. Против нас все баски. Они снабжают  Хайме
Миро и его террористов  едой,  оружием,  предоставляют  им  убежище.  Этот
человек для них герой. Однако не  стоит  беспокоиться.  Скоро  этот  герой
будет повешен. Конечно, после того как я предам его справедливому суду.
     "Не мы, а я. Интересно, заметили  ли  это  остальные.  Да,  -  нервно
подумал премьер-министр, - с этим полковником надо будет что-то делать".
     Премьер-министр встал.
     - На сегодня все, господа.
     Поднявшись, все стали уходить, кроме полковника Акоки.
     Леопольдо Мартинес принялся расхаживать по кабинету.
     - Проклятые баски! Почему им мало быть просто испанцами? Что  им  еще
надо?
     - Они жаждут власти, - сказал Акока. - Им нужна автономия, свой язык,
свой флаг...
     - Ну нет. По крайней мере, пока я занимаю свой пост, этому не бывать.
Я им не позволю растаскивать Испанию по кускам. Правительство решает,  что
они могут иметь и что не могут. Они - лишь толпа, которая...
     В кабинет вошел один из его помощников.
     - Простите, ваше превосходительство, - сказал он извиняющимся  тоном.
- Приехал епископ Ибанес.
     - Пусть войдет.
     Глаза полковника сузились.
     - Уверяю вас, что за всем этим стоит церковь. Пора их проучить.
     "На  церковь  вообще  нельзя  полагаться,  как  показывает  вся  наша
история", - с горечью подумал полковник Акока.
     В начале гражданской  войны  католическая  церковь  была  на  стороне
националистов. Папа римский поддерживал генерала  Франко  и  позволял  ему
заявлять, что Бог на его стороне. Но  когда  гонениям  стали  подвергаться
баскские церкви, монастыри и священники,  Церковь  тут  же  изменила  свою
позицию.
     Церковь потребовала предоставить баскам и каталонцам больше  свободы.
"Вы должны прекратить казни баскских священников", - заявила она.
     Генерал  Франко  пришел  в  ярость.  Как  смеет   церковь   указывать
правительству?
     Началась изнурительная война. Войска  Франко  нападали  на  церкви  и
монастыри, убивали монахов и священников. Епископов  сажали  под  домашний
арест,  а  священники  по  всей  Испании  штрафовались  правительством  за
бунтарские проповеди. И только когда церковь пригрозила Франко отлучением,
он прекратил свои нападки на нее.
     "Проклятая церковь! - думал Акока. - После смерти  Франко  она  опять
стала всюду совать свой нос".
     -  Пора  показать  церкви,  кто  управляет  Испанией,  -  сказал  он,
повернувшись к премьер-министру.
     Епископ Кальво  Ибанес,  тощий  и  хилый,  с  облачком  белых  волос,
обрамлявших  его  голову,  внимательно  посмотрел  на  присутствовавших  в
кабинете сквозь стекла своего пенсне.
     - Buenas tardes. - Добрый вечер.
     Полковник  Акока  почувствовал,  как  переполнявшее  его  раздражение
готово было выплеснуться наружу. От одного вида  духовников  его  начинало
подташнивать. Он считал их иудиными козлами, ведущими своих глупых  козлят
на бойню.
     Епископ стоял,  ожидая,  когда  ему  предложат  сесть.  Но  этого  не
произошло. Его даже не представили полковнику. Ему выказывалось  нарочитое
пренебрежение.
     Премьер-министр взглянул на полковника, предлагая начать ему.
     - До нас дошла тревожная информация, - резко заговорил Акока.  -  Нам
сообщили,  что  баскские  мятежники  устраивают  сборища  в   католических
монастырях. Нам сообщили также,  что  с  позволения  церкви  в  монастырях
хранится оружие повстанцев, - продолжал он  стальным  голосом.  -  Помогая
врагам Испании, вы сами превращаетесь в ее врагов.
     Внимательно посмотрев на него, епископ повернулся к  премьер-министру
Мартинесу.
     - Ваше превосходительство, при всем уважении к вам  должен  заметить,
что все мы - дети Испании. Баски не являются вашими врагами. Все, что  они
просят, - это свободы...
     - Они не просят, - прорычал Акока. - Они требуют!  Они  разбойничают,
грабят банки и убивают полицейских по  всей  стране.  И  вы  осмеливаетесь
говорить, что они нам не враги?
     - Я признаю, что непозволительные эксцессы имели место. Но  иногда  в
борьбе за свою веру...
     - Они ни во что не верят, кроме самих себя. Им все равно, что  станет
с Испанией. Как сказал один из наших великих писателей: "Никого в  Испании
не заботит общее благо.  Каждая  сторона  преследует  свои  интересы  -  и
церковь, и баски, и каталонцы. И всем наплевать на остальных".
     Епископ заметил, что полковник Акока несколько  исказил  высказывание
Ортеги-и-Гассета - в оригинале упоминались еще армия и правительство, - но
он благоразумно промолчал. Он вновь обратился к премьер-министру в надежде
на более конструктивную беседу.
     - Ваше превосходительство, католическая Церковь...
     Премьер-министр почувствовал, что Акока перестарался.
     -  Не  поймите  нас  превратно,   епископ.   В   принципе,   конечно,
правительство полностью поддерживает католическую церковь.
     Полковник Акока не унимался.
     - Но мы не можем допустить, чтобы церкви и  монастыри  использовались
против нас. И если баски будут продолжать прятать там оружие и  устраивать
свои сборища, вам придется отвечать за последствия.
     - Я уверен, что полученные вами  сведения  недостоверны,  -  спокойно
сказал епископ. - Однако я непременно и незамедлительно проверю это.
     - Благодарю вас, епископ, - буркнул  премьер-министр.  -  На  этом  и
порешим.
     Премьер-министр Мартинес и полковник Акока  подождали,  пока  епископ
ушел.
     - Что вы скажете? - спросил Мартинес.
     - Ему известно, что происходит.
     Премьер-министр вздохнул. "У меня сейчас хватает проблем и без  того,
чтобы портить отношения еще и с церковью".
     - Если церковь на стороне басков, то она против нас, - жестко  сказал
полковник. - Я хотел бы проучить этого епископа, с вашего позволения.
     Премьер-министр был поражен фанатизмом,  блеснувшим  в  глазах  этого
человека.
     - А вы действительно располагаете сведениями,  что  церковь  помогает
повстанцам? - спросил он несколько осторожнее.
     - Разумеется, ваше превосходительство.
     Невозможно было определить, насколько этот  человек  говорил  правду.
Премьер-министру было известно, как сильно  Акока  ненавидел  церковь.  "А
может, и неплохо было бы поставить  церковь  на  место  при  условии,  что
полковник  Акока  не  переусердствует".  Премьер-министр  Мартинес   стоял
задумавшись.
     Молчание нарушил Акока.
     - Раз церковь  укрывает  террористов,  значит,  церковь  должна  быть
наказана.
     Премьер-министр неохотно кивнул.
     - Где думаете начать поиски?
     - Вчера Хайме Миро  и  его  людей  видели  в  Авиле.  Они,  вероятно,
скрываются там в местном монастыре.
     Премьер-министр принял решение.
     - Обыщите его! - сказал он.
     Это решение послужило  началом  цепи  событий,  которые  потрясли  не
только Испанию, но и весь мир.



                                 3. АВИЛА

     Ничто не  нарушало  тишины,  мягкой  и  спокойной,  подобной  легкому
снегопаду, ласковой, как шепот летнего ветерка, безмолвной, как звезды.
     Цистерцианский монастырь  строгого  послушания  располагался  у  стен
Авилы - самого высокогорного города Испании, в 112 километрах от  Мадрида.
Монастырь был построен как хранилище безмолвия. Устав  его  был  принят  в
1601  году  и  оставался  неизменным  на   протяжении   веков:   литургия,
религиозные обряды, строгое уединение, епитимья  и  безмолвие.  Постоянное
безмолвие.
     Монастырь представлял собой простое сооружение, состоявшее из  группы
сложенных  из  неотесанного  камня  домов   вокруг   главного   здания   с
возвышавшейся над ним церковью. Свет, проникавший через открытые  арки  на
центральный дворик, падал на выложенный большими каменными плитами пол, по
которому бесшумно скользили монахини. В монастыре было сорок монахинь, они
жили в кельях и молились в  церкви.  Это  был  один  из  семи  монастырей,
сохранившихся в Испании, в  то  время  как  сотни  других  были  разрушены
гражданской войной, когда Церковь в очередной раз  подвергалась  гонениям,
что уже не раз случалось в Испании на протяжении многих веков.
     Жизнь в цистерцианском монастыре  строгого  послушания  была  целиком
посвящена молитвам. Это было место, где не существовало ни времен года, ни
времени как такового, и те,  кто  попадали  сюда,  навсегда  удалялись  от
внешнего мира. Цистерцианская жизнь заключалась в созерцании  и  покаянии,
богослужения совершались ежедневно, и уединение было абсолютным и полным.
     Все сестры одевались одинаково, и их одежда, как и все  в  монастыре,
была частью вековой символики. Плащ с капюшоном символизировал  невинность
и простоту; холщовая туника - отказ от мирских забот и смирение; наплечник
- небольшой кусок  шерстяной  ткани,  накинутый  на  плечи,  -  готовность
трудиться. Довершал облачение монахини апостольник  -  льняное  покрывало,
накинутое на голову, обрамляющее лицо и складками спускающееся на шею.


     В обнесенном стеной монастыре система лестниц и  коридоров  соединяла
между  собой  трапезную,  молельную,  кельи  и  часовню.  Повсюду   царила
атмосфера холодной и чистой пустоты. Решетчатые, с  толстым  стеклом  окна
выходили в сад, окруженный высокой стеной. Каждое окно  было  за  железной
решеткой  и  находилось  выше  уровня  глаз,  чтобы  ничто  не   отвлекало
затворниц. Трапезная была длинной и строгой, ее окна всегда  были  закрыты
ставнями и занавешены. Свечи в старинных подсвечниках бросали  причудливые
тени на стены и потолок.
     В течение четырех столетий ничто  не  менялось  в  стенах  монастыря,
кроме лиц его обитательниц. У сестер не было никаких личных вещей:  следуя
примеру Христа, они желали быть неимущими.  И  сама  церковь  была  лишена
какого-либо убранства,  если  не  считать  бесценного  креста  из  чистого
золота, подаренного ей много лет назад неким богатеем, готовившимся  в  то
время к вступлению в орден. Поскольку этот  крест  никак  не  сочетался  с
общей строгостью обстановки, его хранили в шкафчике трапезной. Над главным
престолом церкви висел простой деревянный крест.
     Женщины,  посвятившие  свою  жизнь  Господу,  вместе   жили,   вместе
работали, вместе ели, вместе молились, но никогда не касались друг друга и
никогда не произносили ни слова, за исключением  тех  случаев,  когда  они
слушали литургию  или  же  когда  преподобная  мать-настоятельница  Бетина
обращалась к ним в уединении своего кабинета. Но даже там,  насколько  это
было возможно, использовался древний язык жестов.
     Преподобной матери уже минуло семьдесят, но у нее  было  живое  лицо,
она сохранила бодрость и силы и наслаждалась счастливой и мирной жизнью  в
монастыре,   жизнью,   посвященной   Господу.    Она    была    ревностной
покровительницей  своих  монахинь  и,  когда   приходилось   прибегать   к
наказаниям, сама испытывала большие страдания, чем наказуемые.
     Монахини ходили по коридорам и галереям с опущенными глазами,  сложив
на груди спрятанные в рукава руки, помногу раз проходя мимо своих  сестер,
не произнося ни слова и не выказывая никаких  знаков  внимания.  И  только
звон колоколов нарушал  тишину  монастыря  -  звон,  который  Виктор  Гюго
называл "оперой колоколен".


     Разные дороги привели сюда сестер. Они были  из  семей  аристократов,
фермеров, военных... Из разных стран пришли они  в  монастырь.  Богатые  и
бедные, образованные и невежественные, ничтожные и благородные -  все  они
теперь были равны в глазах Господа,  объединенные  желанием  быть  вечными
невестами Христа.
     В монастыре были спартанские условия жизни. Зимой стоял пронизывающий
холод   и   бесчувственный   бледный   свет   едва   просачивался   сквозь
свинцово-серые  окна.  Монахини  спали  одетыми  на  соломенных   тюфяках,
покрытых грубыми шерстяными  простынями.  У  каждой  была  своя  крошечная
келья, в которой находились лишь соломенная постель и  деревянный  стул  с
прямой спинкой. Вместо умывальника в углу кельи на полу  стояли  маленький
глиняный кувшин  и  таз.  Монахиням,  за  исключением  преподобной  матери
Бетины, запрещалось заходить друг к другу в  кельи.  Все  свое  время  они
проводили в работе и молитвах. Для каждой работы -  вязания,  переплетного
дела, ткачества, хлебопечения - было отведено свое место. Восемь  часов  в
день посвящалось молитвам. Помимо основных молитвенных часов были и другие
молитвы: благодарения, псалмы и литании.
     Предутренние молитвы читались в  то  время,  когда  одна  часть  мира
спала, а другая занималась грехом.
     За ними на рассвете следовали утренние молитвы, в которых  восходящее
солнце приветствовалось подобно величественному сияющему лику Христа.
     Заутренняя была  обращением  к  Господу  за  благословением  на  дела
насущные.
     Терция, посвященная святым Августином  Духу  Святому,  совершалась  в
девять часов утра.
     Секста - в 11.30 - призывала умерить пыл человеческих страстей.
     Нона читалась про себя в три часа пополудни - в час смерти Христа.
     Потом служили вечерню.
     И завершался день ночным богослужением  -  молитвой  на  исход  души,
равно как и на отход ко сну,  выражавшей  преданность  и  смирение.  Manus
tuas,  domine,  commendo  spiritum  meum.  Redemisti  nos,  domine,  deus,
veritatis.
     В то время как  во  многих  религиозных  орденах  самобичевание  было
упразднено, в цистерцианских монастырях, как мужских, так и  женских,  оно
по-прежнему сохранялось. По крайней мере раз в неделю, а  то  и  ежедневно
монахини истязали свою плоть специальным кнутом двенадцатидюймовой  длины,
представлявшим из себя тонкий вощеный  шнур  с  шестью  завязанными  узлом
хвостами, приносившим страшные мучения. Им стегали себя по спине, бокам  и
ягодицам. Цистерцианский аббат-отшельник Бернар  из  Клерво  проповедовал:
"Тело Христа истерзано... и тела наши должны быть подобны израненному телу
Господню".
     Жизнь в монастыре была еще строже тюремной, и все  же  его  обитатели
пребывали в  состоянии  какой-то  самозабвенной  радости,  которой  им  не
доводилось  испытывать  в  миру.  Они  отреклись  от   физической   любви,
собственности, свободы выбора, но, отказавшись от всего этого, они  вместе
с тем отреклись и  от  алчности,  соперничества,  ненависти,  зависти,  от
всевозможного  гнета  и  искушений,  присущих  мирской  жизни.  В   стенах
монастыря повсюду царили мир и атмосфера неописуемой  радости  единения  с
Богом.  И  сердца  тех,  кто  жил  здесь,   были   наполнены   безмятежным
спокойствием. Если монастырь и был похож на тюрьму, то тюрьма эта  была  в
раю Божьем, добровольно выбранная теми, кто пришел сюда, чтобы остаться  и
познать счастливую вечность.


     Сестра Лючия была разбужена звоном монастырского колокола. Вздрогнув,
она открыла глаза, некоторое время не понимая,  где  находится.  Маленькая
келья, в которой она спала, была погружена в зловещий мрак. Звук  колокола
извещал о том, что было три часа утра и что начиналась ночная служба, в то
время как мир еще спал.
     "Проклятье! Эти порядки меня угробят", - подумала сестра Лючия.
     Она лежала на своей крошечной  неудобной  койке,  умирая  от  желания
закурить.  Потом  с  трудом  заставила  себя  встать.  Тяжелое  монашеское
облачение, в котором она ходила и спала, терлось о  ее  нежную  кожу,  как
наждачная бумага. Она вспомнила все свои шикарные платья,  висевшие  в  ее
квартире в Риме и в замке в Гстаа