ел и  Зураб.  Он напомнил об аргонавтах,  которых манило золотое
руно и Черное море. Море, оказывается, любил и Цицишвили после путешествия в
Стамбул  и  приключения у  дервишей.  Даже  кахетинец  Джорджадзе  постоянно
потирал ладони; ему уже мерещились чайки, кружащиеся над тюками кахетинского
шелка, завалившего фелюги.
     - Благоумыслил  Моурави  водворить  в  отечестве  вожделенный  мир.  Да
воссоединятся глаголющие единым языком! - торжественно произнес Трифилий.
     - Аминь! - восхитился митрополит Никифор.
     - Царь  Картли  и  Кахети  да  будет  главою одноплеменных княжеств,  -
улыбнулся Моурави.  -  Замыслил я  принять  приглашение на  охоту  раньше  в
Самегрело к Левану,  затем в Абхазети к Шервашидзе. Дабы не обидеть Гуриели,
погощу и у него.  И завершу поездку,  преклонив колено перед царицей Имерети
Тамарой.
     Мдиванбегам показалось, что стены палаты уже раздвинулись от Никопсы до
Дербента.  Они  почувствовали себя  мощными правителями и  вершителями судеб
новой,  объединенной Грузии. А царь? Царь, как испокон веков, будет покорным
исполнителем их воли.
     Зураб сиял: отныне его желания войдут не только узкой тропой к пшавам и
хевсурам,  но широкой дорогой -  по ту сторону перевала Сурами.  Он внезапно
вскочил, обнял Саакадзе и звучно расцеловал.
     - Кто будет тебе сопутствовать, мой Георгий?
     - Если пожелаешь, ты, мой Зураб.
     - А еще кто, Моурави? - забеспокоился царевич Вахтанг.
     - Если окажешь честь, ты, мой царевич...
     Домой Саакадзе возвращался веселый,  довольный. Даже густая темнота ему
казалась  бархатом,   мягко  обволакивающим  улочки.   Джамбаз  шел   ровно,
расплескивая под копытами свет фонаря, которым Эрасти освещал путь.
     Совместный ужин мдиванбегов в  покоях Газнели прошел в приятной беседе.
А главное - примирение с Зурабом.
     Наутро Саакадзе вызвал мелика и  приказал выступать каравану.  В Батуми
товар перегрузить на  купленные у  турок фелюги и  с  попутным ветром идти в
Стамбул.
     Снова купцы и амкары музыкой, вином и пляской провожали своего мелика и
торговых   послов.   Двести   тяжело   нагруженных   верблюдов,   позванивая
колокольчиками,  величаво  переступая длинными ногами,  выходили из  Тбилиси
через Дигомские ворота.
     Снова  слуги  вытаскивали  тяжелые  сундуки,  развешивали  разноцветные
куладжи, трясли пыль из плащей, чистили огромные цаги, наводя лоск на сафьян
и каменья,  подбирали конские уборы по цвету одежд, грузили на вьючных коней
подарки...
     Саакадзе  с  каменной площадки замка  увидел  мрачно  расхаживающего по
двору Автандила и подозвал его:
     - Как живешь, мой сын?
     - Скучно, скучно живу!
     - Почему? Всем весело, только тебе скучно?
     - Что я,  хуже Матарса?  Он на поле доблести тысячами ворочает,  а  мне
одну сотню еле доверили.  Гиви и Дато в Стамбул собираются,  а мне что - как
сумасшедшим грекам, спину на солнце греть? Ростом куда-то исчез, подхватив у
меня Арчила,  -  наверное,  послан на опасное дело.  Весь праздник одному! А
Автандил Саакадзе что?  Молокосос!  Он может только пыль от бурок глотать...
Скучно живу, скучно!
     - Еще  успеешь  повеселиться.   Куда  торопишься?   -  Внезапно  что-то
припомнив,  Саакадзе привлек голову Автандила и  нежно отбросил прядь с  его
лба. - Ни явное, ни тайное дело от тебя не уйдет.
     - Отец, дорогой, ты видел мою сотню? Пошли меня кости размять!
     - Кстати,  о  твоей сотне вспомнил.  Подготовь ее,  будешь сопровождать
меня в Имерети,  Самегрело и Гурию. Новые ностевские бурки не забудь раздать
молодцам! - крикнул он уже вслед умчавшемуся Автандилу.


        "ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ"

     Высланные  заранее  гонцы  оповестили  светлейшего  Дадиани,  владетеля
княжества Самегрело,  о скором прибытии Великого Моурави, царевича Вахтанга,
князя Зураба Эристави Арагвского.
     Одновременно прискакали гонцы  Саакадзе и  ко  двору имеретинского царя
Георгия III,  и  в  замок  Гуриели Мамия II,  и  в  Сухуми -  к  светлейшему
Шервашидзе Абхазскому.
     Хотя  значение  Имерети  как  царства  было  выше  и  следовало  раньше
отправиться в  Кутаиси,  -  да и  по пути он ближе,  -  но Саакадзе,  не без
умысла, решил посетить сначала Гурию и Самегрело.
     Долгое  пребывание в  Иране  отодвинуло от  него  царства и  княжества,
расположенные по  ту сторону Сурами.  Замыслив объединение Грузии,  Саакадзе
считал   необходимым  разведать   их   состояние:   воинское,   торговое   и
политическое,  нащупать слабые стороны и мечом или убеждением, - или и тем и
другим,  -  осуществить задуманное.  Многое он  уже знал от  лазутчиков,  но
сейчас,  объездив Гурию,  несмотря на грозность крепостей Лихаури, Ланчхути,
Аскана  и  пышность,  с  какой  встретили картлийцев гурийские вельможи,  не
укрылась  от  него  нищета  народа,  бедствующего от  кровавой  междоусобицы
сиятельных сородичей...  Все  же  Саакадзе  предпочел  действовать медленно.
"Может,  даже  выгоднее сперва,  -  думал он,  -  использовать войска Гурии,
Абхазети,  Имерети,  особенно Самегрело, для отражения иранской опасности. И
до встречи с  шахом грузинские царства должны быть сильны желанием не только
совместно разбить шаха,  но и захватить его земли.  А потом...  потом Грузия
будет  объединена,   даже  если  бы   для  этого  пришлось  уничтожить  всех
владетелей!"
     На  ста двадцати ступенях,  по  которым поднимался Саакадзе,  а  за ним
Автандил,  на  верхнюю  площадку круглой башни  Гурианта,  стояли  гурийцы в
красных  куртках,  туго  обхватывающих плечи.  За  шелковыми поясами торчали
дорогие  рукоятки кинжалов,  лазских  ножей  и  турецких пистолетов.  Особым
образом повязанные на головах башлыки сверкали позументами. Гурийцы смотрели
независимо, даже когда почтительно склоняли клинки.
     Каменные плиты  покрывал легкий ковер,  словно застывшая морская волна.
Саакадзе остановился между зубцами башни и  не спускал глаз с  длинной синей
дороги,   уходящей  в   беспредельную  даль.   Там,   за   поросшими  густой
растительностью горами  Гурии,  крылатыми  парусами  шумело  море.  Караваны
кораблей,  подгоняемые ветром,  возвращались в  Грузию  с  грузом  золота  и
оружия.  Но  рубежи Имерети и  Самегрело пересекали этот  простор,  золото и
оружие скапливались в хранилищах Гуриели...
     Саакадзе не пришлось самому напоминать о дружбе. Едва опустились они на
скамью,  Гуриели обрушился с упреками на владетеля Самегрело, отнявшего жену
у родного дяди, своего воспитателя. Но не одним этим подвигом знаменит Леван
Дадиани.  Он не постеснялся отрезать нос у первой жены, княгини абхазской. И
теперь готов выколоть глаза любому человеку по  малейшему подозрению -  будь
то тавади или родной брат.
     На  осторожное замечание Саакадзе,  что  буйство Левана можно объяснить
заговором на его жизнь и  корону,  Гуриели еще больше вспылил и так взмахнул
рукой, словно собирался снести виднеющееся вдали Кобулети.
     - Не  только Леван такой счастливый,  -  кричал Гуриели,  -  на каждого
владетеля покушаются,  и если у всех выклевывать глаза, подданных не хватит!
Но не у  себя лишь свирепствует одержимый.  Подкрадывается то к Гурии,  то к
Имерети.  А  его разбойники-рабы с удовольствием идут на кровавое дело,  ибо
набивают свои буйволиные животы только награбленным,  а когда нет чужого, то
их кишки высыхают и нередко лопаются.  Вот почему он,  Мамия Гуриели, просит
Великого Моурави заключить военный союз  с  ним  и  немедля идти  войной  на
проклятого Левана,  а им с восторгом поможет Шервашидзе Абхазский,  которому
Леван подбросил безносую сестру. Георгий Имеретинский тоже сочтет за счастье
отомстить отвратительному соседу  за  непрерывные набеги.  А  предки Левана?
Разве не они притащились из Египта, где, наверно, стучали ослиными копытами?
     Саакадзе нравился способ Гуриели передавать свои мысли. Он сожалел, что
отсутствуют Зураб и Димитрий. Любил острое слово и царевич Вахтанг - правда,
как приправу к вину.
     - Мужество батони  Мамия,  -  сказал Саакадзе,  -  вызывает восхищение.
Гурия стеснена Турцией,  Самегрело и  Имерети и  не  только сумела сохранить
независимость, но и сама некоторых беспокойных может проучить. Нет сомнения,
если понадобится, то для общей пользы я, Моурави, помогу обуздать заносчивых
соседей.  Но сейчас другое замыслил -  примирить Гурию, Имерети и Самегрело,
сблизить их  военным союзом  с  Картли и  Кахети и  проучить более  опасных,
исконных врагов всей Грузии.
     Мамия сразу остыл и  стал уверять,  что он сам об этом давно подумывал,
ибо Леван Дадиани храбр и  разумен,  с  ним можно научить османов учтивости.
Эти  золоторожцы не  знают меры  своим вожделениям,  им  по  душе  церковная
утварь,  но и  золото чужих замков их волнует,  и  даже против ковров они не
спорят.  Но особенно возмутительно их сладострастие:  стоит только стать для
битвы лицом к  Левану,  как  за  спиной уже  шарят нечестивые руки османов и
тащут гуриек, как охотник фазанов.
     Саакадзе вежливо обрадовался,  что батони Мамия не  знает аппетита шаха
Аббаса,   иначе  османы  показались  бы  ему  приятными  детьми,   шаловливо
довольствующимися  пустяками.   "Иранский  лев"   давно  подстерегает  земли
Западной Грузии, и только османы удерживают на цепи кровожадного властелина!
     Мамия заволновался: он тоже думает заручиться силой османов и задобрить
султана,  а по молодости Мурада -  султаншу,  послать ей покрывало,  вышитое
гурийками, - да закроет она им глаза свои на Гурию!
     С помощью весел Саакадзе удалось,  наконец,  направить баркас с мыслями
Мамия по  желанному течению и  условиться о  встрече в  Имерети для военного
разговора в Окрос-Чардахи - Золотой галерее.
     Два  дня Мамия Гуриели хвастливо показывал гостям достопримечательности
Гурианта.  На  прощание он устроил празднество "бедис-гамоцда" -  "испытание
счастья".  Этот праздник приходился на субботу первой недели великого поста,
но,  как клялся Мамия, приезд Моурави равносилен счастливому дню, поэтому он
переносит "испытание счастья" ближе к рождеству.
     На  зубчатых  стенах  Гурианта  громоподобно затрубили  длинные  прямые
трубы,  эхом  отзываясь в  далеких ущельях.  В  течение трех  часов  трубачи
сменяли друг друга,  и страшный рев поднимал с ложа даже больных князей. Они
вскакивали  на  коней  и  в  сопровождении  разодетых  азнауров  мчались  на
праздничный призыв.
     Предупрежденные  начальниками  поваров,   окрестные   крестьяне   также
устремились к замку, таща на ослах, а то и прямо на спинах, плетеные корзины
с  маслом,  рыбой,  сыром,  фруктами,  медом и всем другим,  что не было еще
съедено предыдущими гостями.
     В полдень старший виночерпий,  окруженный чашниками,  торжественно ввел
гостей  в  зал  пиршества.  Князья чинно  расселись по  достоинству фамилий,
азнауры стали позади, а крестьяне - поодаль, отдельными группами.
     Из-за  тканых  занавесей  появились Мамия,  Моурави,  Зураб,  Димитрий,
царевич  Вахтанг  и  Автандил,   встреченные  пожеланиями.   Почетные  гости
поднялись на возвышение и опустились рядом с владетелем.
     Начался церемониал празднества.  Чашники разнесли легкое  угощение.  По
обычаю, все стоя осушили небольшие чаши за здоровье Мамия Гуриели - батони и
покровителя. Затем в большой медный чан гурийцы в красных куртках влили семь
ведер  вина.  Следом четыре стольника,  по  знаку светлейшей княжны,  внесли
огромный поднос с  выпеченными из теста изображениями людей,  монет,  коней,
оружия, быков, воинов и все это высыпали в чан.
     Дворовый  крестьянин светлейшего Мамия  поклонился на  четыре  стороны,
заложил руки за спину и опустился перед чаном на колени.
     Зрители  напряженно следили  за  искателем счастья.  Какой-то  лихаурец
выпучил  глаза  и  походил  на  филина,  обтянутого позументами.  Азнаур  из
Ланчхути с  трудом  сдерживал прыгающую челюсть.  Пожилой  асканец  до  боли
вытягивал шею,  готовый сам упасть в чан. Но вот крестьянин, пробежав губами
по вину и стараясь незаметно глотнуть как можно больше, ловко вскочил, держа
в зубах фигурку человека.
     Князья  рукоплескали.   Мамия  горделиво  подал  знак,   и  толкователь
провозгласил,  что  у  батони  Мамия  осенью  и  весной  установятся хорошие
отношения с нужными ему людьми.
     Один  за  другим,  по  старшинству своих князей,  подходили крестьяне к
чану. Если испытатель вытаскивал зубами монету - значит, господину предстоит
богатство. Если коня - разбогатеть табунами. Если быка - стадами. Если шашку
- получить богатые трофеи.
     Каждого удачного ловца  встречали похвалами,  рукоплесканиями.  Вино  в
чане заметно убывало. Неудачников преследовали насмешками, а владельцы хмуро
оглядывали своих мебегре, ибо негодники на целый год оставляли их без удачи.
     Когда все "счастье" было выловлено,  начался пир,  -  сначала в зале, а
потом в  саду,  дабы  народ тоже мог  полюбоваться кутежом и  бесшабашностью
господ.
     Димитрий  нервно  покусывал  ус  -  ему  неприятны были  муки  голодных
крестьян,  столпившихся вокруг  кутил,  и  только  строгий  взгляд  Саакадзе
удержал его от резкого замечания.
     Внезапно в  круг  вошел  гуриец в  ободранной одежде и  в  чувяках.  Он
потерял на войне голос и слух,  но сейчас весело показывал,  как дрался он с
османами и, раздирая лохмотья, хвалился двумя ранами.
     Мамия бросил ему две золотые монеты.  Но,  не подняв монет,  глухонемой
печально поник головой и  пошел прочь.  Автандил умоляюще посмотрел на отца.
Эрасти догнал гурийца и подвел к Моурави.  Поднявшись,  Саакадзе снял с себя
шашку и с поклоном преподнес бедняку.
     Сияющий гуриец обеими руками прижал к  груди знак воинского отличия,  и
даже если бы  он  не  был  лишен дара слова,  все  равно не  мог  бы  ничего
вымолвить от волнения.
     А Мамия величаво взирал на гостей: вот как уважает его великий Моурави!
Жалкому нищему, лишь потому, что он гуриец, оказывает почесть!
     Весть об этом подарке разнеслась по всей Гурии.  Народ толпами следовал
за Саакадзе. Встречные бросали ему снопы, выкрикивали пожелания успеха.
     С  трудом  вырвались картлийцы из  жарких  объятий  Гурии  и  въехали в
Великие  ворота  Азии.  Перед  ними  расстилались заманчивые дали  роскошной
расселины с  вечными снегами наверху и  пылающим солнцем внизу,  где  триста
дней  в  году цветут розы.  В  вечерних дымах лежала Самегрело,  обрываясь у
Черного моря.
     Подъехав  к  рубежам  Самегрело,  путники  ловко  обманули бдительность
высланных  им  навстречу молодого  князя  Липариани и  свитских  азнауров  и
свернули в чащу буйно разросшегося леса.
     Саакадзе хотел увидеть настоящую Самегрело,  а  не  ту -  разряженную к
случаю, - которую ему, наверно, только и покажут.
     Поворачивали коней то к ущелью, то в долину, то к верхним плато, словно
заблудившиеся,  которые ищут дорогу.  Так Саакадзе и  сказал,  когда наконец
счел своевременным, чтобы князь с пышной свитой напал на его след.
     Выразив сочувствие,  мегрельцы вывели  долгожданных гостей на  красивую
дорогу к Намусе.
     На  поворотах  дорог  столетние  певцы,  перебирая  струны,  воскрешали
глубокую старину. Из тумана веков приплывали аргонавты. Язон запрягал в ярмо
неукротимых быков, побеждал стражу и усыплял дракона. Там, на берегу Фазиса,
воздвиг ок храм с бронзовым фронтоном -  убежище богини Реи. Оставив Колхиде
идола,  сам,  обогащенный  золотым  руном,  прославленный похищением  Медеи,
поспешил  он  к  другим  бухтам...  Проходили  в  полосатых туниках  женщины
египетской  колонии  на  посев  льна.  Древние  эллины  возводили  мраморные
портики,  вокруг  которых  дикие  козлы  пощипывали зеленую травку.  Помпей,
преследуя Митридата, вступал в бой с амазонками. Византийский крест кренился
под  мусульманским ветром.  Громыхали  броней  крестоносцы.  И  венецианские
корабли бросали якоря...
     Саакадзе внимательно выслушивал певцов,  одаривал их,  думая о  другом:
граничащая на западе с Абхазети,  с ледяной Сванети -  на севере, с Имерети,
по течению Риони,  - на востоке, Самегрело вела постоянные войны, особенно с
имеретинскими Багратидами.
     Вглядываясь  в   накатывающиеся  на   берег   морские  валы,   Саакадзе
сокрушался:  Самегрело, отсеченная часть Грузии, может гнать фелюги в четыре
конца мира,  а  первенствующие Картли и  Кахети зажаты в  горах и  мечутся в
поисках новых  торговых путей.  Настало время пробить выход к  морю.  Грузия
должна вновь воссоединиться от Никопсы до Дербента.
     Проезжая обширные поля, нетронутые леса, пересеченные реками и ручьями,
всадники  восхищались разнообразием природы.  Одичавшие  сады  переходили во
фруктовые рощи с деревьями,  обвитыми виноградной лозой. Среди рощ возникали
болотца с  плоскими берегами,  заросшими гигантскими папоротниками и колючим
кустарником.  Здесь солнце беспощадно опаляет листву,  а  под густой зеленой
сенью стоит вечный сумрак.  Сыро,  душно,  и  желтый туман наполнен зловещим
жужжанием комаров, несущих яд лихорадки.
     Учащенно взмахивали нагайками мегрельцы-проводники,  и  за ними галопом
следовали  всадники.  Золотистые плащи  сотни  Автандила ливнем  проносились
через смертоносные места.
     Больше всего Саакадзе и  его спутников поразила нищета многих деревень,
лишенных улиц и базарных площадей,  церквей и аспарези. На холмах, в долинах
хаотично разбросаны деревянные,  с  соломенными крышами убогие  хижины,  без
окон,  с первобытным очагом, вокруг которого обитатели едят, рассказывают по
утрам сны, гадают, спорят и раскладывают на ночь циновки.
     Вместо дворов перед  хижинами простираются обширные луга,  где  пасется
скот.  Луг  окружен  глубоким рвом  и  плотной высокой изгородью,  посредине
которой  возвышаются большие ворота,  украшенные грубо  вырезанными фигурами
животных. На одном краю луга тенистые деревья, под ними располагаются жители
в месяцы летнего зноя.
     "Зачем рвы?" -  спросил Димитрий.  Мегрельцы разъяснили ему, что только
глупец может надеяться на добрую совесть соседей. Подобно шакалам, они рыщут
в  поисках лазейки,  чтобы ворваться в  дом,  пленить и  продать захваченных
пленников в рабство османам.
     Въехав в  одну  из  таких  деревень,  Эрасти открыл рот  от  изумления,
оглядывая почти голых крестьян:  ни рубах,  ни шаровар,  ни чувяков;  грубый
шерстяной плащ, подпоясанный веревкой, - вот вся их одежда.
     У  ворот  толпились женщины  в  длинных  шальварах,  стянутых тесьмой у
щиколотки, и в балахонах, заменяющих рубашку и платье.
     Когда изредка турецкие корабли,  блистая полумесяцем на корме, пристают
к зеленым берегам,  мегрельцы устремляются к морю, таща коноплю, мед, воск и
льняные семена.
     Но  часто  гонят  на  обмен  османам и  собственных детей и  закованных
невольников -  будь то пленные соседи или захваченные в  стычках имеретины и
гурийцы.  У  въезда в  Намусу по  обочинам дороги выстроилась многочисленная
почетная  стража.  Ударами  копий  о  щиты  всадники приветствовали Моурави.
Вперед  выехал  красивый  мегрелец-азнаур  с  курчавой бородой,  обрамляющей
смуглое лицо. На его широком кожаном поясе, унизанном серебряными пуговками,
висел моток грубой веревки.
     Он  ловко  осадил  коня,  звенящего  позолоченным убором,  спешился  и,
передав высокие пожелания Левана Дадиани,  важно  протянул Моурави,  в  знак
приязни светлейшего, охотничий нож в дорогой оправе.
     Саакадзе  поблагодарил придворного вестника и  согласился провести ночь
под его кровлей, а на заре проследовать в Зугдиди.
     Красные  ковры  земляники покрывали поляны.  Табуны  коней  паслись под
тенистыми грабами.  Сквозь ветви струились сумерки,  высыпая из темно-синего
кисета  золотые  звезды.  Запахи  душицы,  лимонной мяты  и  медовой мелиссы
наполняли влажный воздух.
     Мегрельский азнаур,  развлекая знатных гостей,  рассказывал об  удачных
вторжениях в Абхазети,  где водятся зубры;  о бесснежной Цаишской горе, куда
ходят  облавой  на  медведя;  о  больших стрелах с  железн