ня,  а  тот
сам, сгибая шею, помогает стащить хомут с головы и, освобожденный от  сбруи,
переступив через оглобли, сам, волоча уздечку, уходит в загон к сбившимся  в
кучу коням. Варфоломей догоняет Чубарого, сует ему в рот оставшийся в  мошне
огрызок хлеба, и  пока  конь,  благодарно  кивая  головою,  грызет,  снимает
заледенелую узду. Здесь, за бревенчатою стеною  терема,  уже  не  так  резко
сечет ветер, от коня пышет жаром, и Варфоломей на минуту прижимает ладони  к
потной и мокрой шее Чубарого, чуя,  как  живит  конское  тепло  одеревенелые
пальцы...
   Скоро сено  убрано,  дровни  затащены  под  навес  и  все  четыре  лошади
распряжены  и  поставлены  в  стаю.   Оживленно   переговаривая,   работники
расходятся по клетям. Синяя ночь надвигается на зимний Радонеж. И так славно
сейчас сидеть дома, в тепле, у огня!  Так  славно,  сотворив  молитву  перед
трапезою, греть руки о глиняную латку с горячими постными щами,  так  сладок
душистый ржаной хлеб, который Варфоломей по раз-навсегда заведенной привычке
не глотает торопливо, давясь кусками, как бы  ни  был  голоден,  а  долго  и
тщательно разжевывает, пока весь рот не  наполнит  слюной  и  пока  хлеб  не
превратится в нежную кисловатую кашицу, которая уже как бы сама проникает  в
горло - так жевать научили его за много лет  добровольно  принятые  на  себя
посты.
   -  Стефан,  ты  мне  обещал  сегодня  сказывать  про  Василия   Великого?
спрашивает он вполголоса брата, отрываясь от еды.
   Стефан кивает.
   Снова хлопают двери. Вся облепленная снегом, румяная, сияющая,  нежная  в
своем пуховом платке и шубейке,  забегает  Нюша,  Протопопова  внучка  "Анна
Юрьевна", как полушутя зовет девочку  по  имени-отчеству  деинка  Онисим,  -
ойкает, ласково и звонко произносит: "Хлеб-соль!" - и  таратористо  передает
то, с чем ее послали родители, сама озорными глазами  оглядывая  по  очереди
всех троих братьев, что  сидят  за  столом,  и  каждый  по-своему  -  Стефан
снисходительно, Петя радостно, а Варфоломей застенчиво -  невольно  отвечает
на ее улыбку.  Замечает  кирпично-красное,  промороженное  лицо  Варфоломея,
строит ему в особину милую рожицу,  но  тут  же,  не  выдержав,  прыскает  в
ладошку и, увильнув подолом, с заливистым  хохотом  убегает  вновь  в  синий
холод, только щелк  намороженной  двери  словно  все  еще  хранит,  замирая,
незаботный девичий смех.

Глава 5

   Минуло Рождество. По деревне ходили со звездой, славили младенца  Христа.
И тотчас затем заходили по Радонежу ряженые в личинах и харях, с хвостами  и
рогами, плясали, изображая чертей, таскали бесстудного "покойника" из дому в
дом, "проверяли" визжащих девок. Варфоломей от ряженых спасался на  чердаке.
Даже Нюша "Анна Юрьевна", не могла его выманить оттуда. Он один только и  не
ходил, кажется, в личине по зимним улицам, перепрыгивал через  сугробы,  под
огромным, затканным голубыми алмазами звезд небом.
   На Крещение устраивали йордан - пешали прорубь в речке  в  виде  большого
креста; бабы свекольным соком окрасили ледяные края, и сверху, с горы, дивно
было глядеть на темно-алый, с бурлящею в глубине темной водою ледяной  крест
и  цветную  толпу  радонежан  по  краям,  веселыми  криками   приветствующих
храбрецов, что, перекрестясь, кидались нагишом или в одних рубахах в ледяную
воду и тут же выпрыгивали, красные, словно ошпаренные,  торопливо  влезая  в
шубы и валенки.
   На Масленой, так же, как и в Ростове, катались по улицам на разукрашенных
лентами и бубенцами конях.  Гадали  и  крестились,  бегали  в  церковь  и  к
колдуну.  Жизнь  текла  причудливой  смесью  верований  и  суеверий,  своим,
неуправляемым потоком, притекавшим из прошлого и уходящим  в  иные,  будущие
века... И по книгам, по учительным словам  Иоанна  Златоустого,  узнавалось,
что то же самое было и встарь, и всегда, быть может... Так что же  -  должен
отринуть он этот мир, с гаданьями  и  колдовством?  Проклясть,  яко  древние
манихеи? Или принять все как есть, согласиться и на ведовство, и на нечистую
силу, заговаривать кровь у знахарок и просить домового не гонять и не мучить
по ночам лошадей?
   На Масленой произошло одно событие, не такое уж и важное самое  по  себе,
но заставившее подростка  Варфоломея  впервые  самостоятельно  задуматься  о
праве и правде и о том, как непросто и порою  неожиданно  разрешается  то  и
другое в окружающем его земном бытии.
   Радонежанин  Несторка,  конский  барышник,  на  своем  караковом  жеребце
обогнал в состязаниях праздничную упряжку самого Терентия Ртища, наместника.
   Конь у Несторки был и правда дивный. Варфоломей живо помнил конские бега,
разубранные упряжки, цветную толпу орущих,  свистящих,  машущих  платками  и
шапками радонежан, гривастых, широкогрудых коней в узорных уборах,  сбруи  в
наборной меди и  серебре,  расписные  легкие  сани,  ездоков  в  заломленных
шапках, в красных развевающихся кушаках, вихри снега из-под копыт, и то, как
седоки, обгонявшие соперников, скаля зубы,  приподымались  в  санях,  словно
сами готовясь полететь вослед сумасшедшему конскому бегу... И как в тот миг,
когда сани победителя начинали обходить чужие и морда скачущего коня в  пене
и блеске удил выдвигалась все больше и больше наперед обгоняемой упряжки,  а
переборы конских ног и  просверк  копыт  сливались  в  одно  сплошное,  едва
различимое мелькание, - лавиною нарастал и ширил  дружный  крик  со  сторон:
"Надда-а-ай!". И на крике, на сплошной волне, под бешеный  звон  колокольцев
вырывалась вперед победоносная упряжка, и уже седок, выпрямляясь в рост, сам
орал и вопил, и гнал, слившись с конем и повозкой в единый катящийся клубок,
в снежном вихре к победной мете.
   Несторка пустил своего каракового на третий заезд. Легко обогнав шестерых
соперников, он скоро приблизил к упряжке Ртища и начал обходить ее на виду у
всех, у въезда в Радонеж. Наместничий возчий попробовал  было  не  поддаться
(прочие гонщики уже остались далеко позади), даже  начал  вилять,  не  давая
пути. И тут-то Несторка, издав свой знаменитый разбойничий посвист, выжал из
коня все и еще раз все, караковый жеребец  наддал,  словно  у  него  выросли
крылья, и, мало не раздробив сани о сани, черной молнией пронесся под  носом
игреневого наместничьего иноходца, уже в  виду  церкви  вылетев  вперед,  на
простор укатанной ровной дороги, и тут еще наддал  под  пронзительно-режущий
Несторкин свист, а барышник в сумасшедшем беге коня еще  и  сумел  оборотить
лицо, прокричав сопернику обидное, так  что  тот  аж  сбрусвянел,  бешено  и
безнадежно полосуя бока своего опозоренного скакуна...
   А потом, пока вываживали  взмыленных  коней,  Несторка,  оглядывая  лихим
бесшабашным  глазом  ликующую  толпу,  хвастал,  заламывая   шапку,   смачно
сплевывал на снег, ставши фертом, руки в боки, и сам Терентий Ртищ  подъехал
к нему, улыбаясь  и  хмурясь  одновременно,  прошая  продать  каракового,  а
Несторка  отрицательно  тряс  головой,  с  беспечною  удалью,  через  плечо,
отказывая самому хозяину Радонежа, под веселый смех и поощрительные возгласы
со сторон:
   - Не отдавай! Нипочем не продавай! Ай да Несторка! Ай да хват!
   И  наместник,  набычась,  сердито   вздев   плеть,   отъехал   посторонь,
пристыженный смердом.
   Вечер и еще день барышник взапуски хвастал конем, а еще назавтра молоньей
пролетел слух, что Ртищ отобрал жеребца у Несторки, и не серебром, ни меною,
а за просто так:  явились  наместничьи  люди,  связали  барышника,  чтоб  не
ерепенился, и свели жеребца к Терентью во двор.
   Несторку, который запил с горя, жалели все. Варфоломей по  старой  памяти
прибежал к отцу с просьбою как-то  помочь,  вмешаться,  усовестить  Терентия
Ртища...
   С детских лет, мало не задумываясь о том, видел Варфоломей, как  приходят
к его батюшке мужики из села и даже горожане, купцы и  ремесленники,  а  он,
важный, изодев праздничные порты, садится в точеное креслице и посуживает их
споры и жалобы друг на друга. Отца считали праведным и на суд  его  никогда,
кажется, не обижались. (Самого отца в те  поры  судить  мог  только  князь.)
Бывало, что и мелкие вотчинники обращались к Кириллу как к  думному  боярину
ростовского князя за советом и исправою.
   Кирилл ставил жалобщиков одесную и ошую  себя  и  давал  им  говорить  по
очереди, останавливая, когда спор переходил в брань или взаимные угрозы.
   Отец подолгу и  терпеливо  выслушивал  тех  и  других,  посылал  слухачей
проверить на месте, как и что, ежели дело  касалось  споров  поземельных,  и
решал-таки дело всякий раз к обоюдному согласию тяжущихся.
   И хотя знал, ведал  Варфоломей,  что  ныне  нет  у  родителя-батюшки  той
власти, и даже сам он должен по суду отвечивать  перед  наместником,  а  все
казалось: как же так? Отец ведь! Никак не укладывалось новое их состояние  у
него в голове... И только дошло, когда Кирилл, подняв усталый взор от книги,
скупо и строго отверг Варфоломеев призыв:
   - Ноне не я сужу! Дела те наместничьи, ему и ведать надлежит. А наместник
единому князю повинен. Так вот, сын! - Он  вздохнул,  утупил  очи,  повторил
тише:
   - Так вот... - И уже отворотясь, примолвил:
   - И не думай о том, не тревожь сердца своего...
   Варфоломей вышел от отца повеся голову. Не думать, однако, он не  мог.  У
него мелькнула сумасшедшая мысль - поговорив прежде с Несторкою, идти самому
на Москву, просить милости у великого князя. Хоть и плохо  понимал  он,  как
возможно  ему,  отроку,  минуя  тьмочисленную  стражу,  предстать  пред  очи
великого князя владимирского.
   Барышника он застал у дяди  Онисима,  в  людской,  и  тотчас  понял,  что
никакой разговор с ним  сейчас  невозможен.  Несторка  был  до  предела,  до
положения риз  пьян.  Поминутно  валясь  на  стол,  размазывая  рукавами  по
столешнице хмельную жижу, он белыми, невидящими глазами  обводил  жило  и  в
голос, перемежая ругань икотою, костерил почем попадя Терентия Ртища.
   Онисимовы смерды гыгыкали, слушая барышника, подливали ему пива,  которое
тот не столько пил уже, сколько выливал себе на колени и  грудь,  ухмыльчиво
подзуживая его на новые и новые излияния.
   Варфоломею на его первые горячие  слова,  сказанные,  что  называется,  с
разбегу (не узнавши, верно, молодого боярчонка),  Несторка  ответил  длинною
замысловатою руганью, в коей среди матерных слов был упомянут и суд  княжий,
и Терентий Ртищ, и сам великий князь московский.
   - Дурак он, Терентий твой (было добавлено и зело неподобное определение к
слову дурак), х....ый наместник! Коня отобрал! Ха, ха, ха!
   Пущай подавится моим конем, мозгляк! Да я бы на евонном мести! Да всех...
   В рот...! Бабы там, девок энтих,  -  табунами  бы  шли!  Которую  захочу!
Тотчас ко мне на постелю! Стада конинные! Порты! Рухлядь! Серебро! Вы, вси!
   Ползали б передо мною на брюхах!
   - Ползали, ползали! - охотно, подмигивая Варфоломею,  отозвался  один  из
кметей. - Да ты испей! Авось и сам до дому-то доползешь!
   - А што! Доползу! Пра-слово...  Да  я!  Да  ему...  -  И  снова  полилась
заковыристая матерная брань.
   Варфоломей уже не мог слушать долее гнусной похвальбы пьяного  барышника.
Выйдя на волю, он  почуял,  что  желание  брести  на  Москву  и  искать  там
Несторкиной правды из него улетучилось.
   Возможно, Терентий Ртищ был и прав, что поступил именно  так!  Во  всяком
рази, представив себе на миг обиженного Несторку на  месте  Терентия  Ртища,
Варфоломей почувствовал, как его определенно замутило.
   Суд московский, скорый и не всегда милостивый, который творил в  Радонеже
наместник, быть может, отвечал больше воззрениям  местных  жителей  на  саму
природу власти и был даже  понятнее  им,  чем  торжественные  разборы  дела,
устраивавшиеся его отцом в Ростовской земле!  Да  похоже  было,  что  и  сам
Несторка в глубине души признавал правоту наместника,  ответившего  насилием
на глумливую выхвалу смерда. И что тогда должен  делать  и  что  думать  он,
Варфоломей, похотевший вступиться за обиженного?!

Глава 6

   Постоянно таскаясь в челядню, где  он  обучался  всяческому  рукомеслу  у
всезнающего Тюхи, Варфоломей наслушался всякого. Уже и приметы, и  наговоры,
и значения вещих снов, и вера в птичий грай сделались ему ведомы. Узнавал он
- нехотя, само лезло в уши,  -  из  речей,  что  вели  при  нем,  нимало  не
стесняясь подростка, женки, кто с кем дружит, и кто на  кого  сердце  несет,
какая Фекла или Мотька к кому из мужиков бегает на сторону, и от кого родила
дитю вдовая Епишиха, и для которого дела варит  кривая  Окулька  приворотное
зелье. Он все запоминал молча, не вмешиваясь  ни  в  бабьи  пересуды,  ни  в
толковню мужиков, и, возвращаясь к себе  в  терем,  открывая  твердые  доски
книжного переплета, думал о том, как же теперь совместить, -  не  для  себя,
для них! -  все  это,  слышанное  только  что,  и  высокие  слова  церковных
поучений? Жизнь нельзя было ломать и корежить, это  он  уже  постиг,  скорее
даже не умом, сердцем. И тогда - не самое ли достойное  и  мудрое,  в  самом
деле, - монашеская жизнь? Рядом и не вместе. С миром,  но  не  в  миру.  Для
постоянного, но не стеснительного  руковоженья  и  наставительной  проповеди
Христовых заветов!
   Верно, от этих непрестанных мыслей он и решился однажды на дело, едва  не
стоившее ему головы.
   Про радонежского колдуна, по прозвищу Ляпун Ерш, давно и много говорили в
городке. Водились за ним дела темные, нечистые, даже страшные дела: присухи,
порчи молодых, насыльные болезни,  порча  коней  и  погубление  младеней  по
просьбам гульливых женок... Но последнее, что всколыхнуло весь Радонеж, была
гибель Тиши Слизня, доброго, богомольного мужика,  что  никогда  и  мухи  не
обидел, всем готовый услужить и помочь.
   С Ляпуном они не  ладили  давно.  Тиша  лечил  травами,  пользовал  скот,
почасту ничего не беря за свои труды, и всем тем, а паче, своею  настойчивой
добротою, постоянно становился поперек разнообразных каверз Ерша.
   Тут они вроде бы помирились, и даже положили вместе рубить  дерева.  А  в
самом начале Филипьева поста Тишу Слизня задавило деревом. Слух о  том,  что
дело не так-то просто и что без Ляпуна  тут  не  обошлось,  сразу  потек  по
городку. В лицо, однако ж,  колдуну  никто  не  говорил  ничего,  -  боялись
сглаза. И на рассмотреньи у  наместника  так  и  осталось:  в  погибели  сам
виноват, не поберегся путем.
   Тюха, объясняя Варфоломею событие, ворчал:
   - Дак, ково тут, сам! Посуди: эдак-то стоял Тиша, а эдак - Ляпун.
   Тута дурак не постережется! Стало, прежде подрубил и свалил на ево, так!
   Сходи сам, глянь. И дерева те не убраны, кажись, по сю пору.
   Варфоломей  не  поленился  отыскать  дальнюю   делянку,   где   произошло
несчастье. Осмотрел роковое дерево, в самом деле не убранное до сих пор.
   Тут, на месте, все казало яснее ясного. Только со злого умыслу можно было
так  уронить  дерево,  не  окликнув  напарника.  Люди  Терентия  Ртища  явно
поленились проверить все путем.
   Домой  Варфоломей  возвращался  задумчивый.  Вечером,  в  челядне,  прямо
спросил Тюху,  что  ж  он;  получается,  все  знал,  а  не  повестил  о  том
наместнику?
   - Ишь ты, борзый какой! - возразил Тюха,  покачав  головою.  -  Ляпун-то,
знаешь, колдун, ево и не взять никак! Любой страже глаза отведет,  а  опосле
житья не даст, мне ить из Радонежа бежать придет!
   Когда в этот вечер Варфоломей выходил из челядни, сами ноги повели его  в
конец деревни, а там, по проторенной узкой тропке, к дому  Ляпуна,  нелюдимо
утонувшему в глубоких декабрьских снегах. В сумерках уже  смутно  отделялась
граница леса и неба. Ноги ощупью находили едва заметный человеческий след.
   Кобель рванулся на железной  цепи,  яростно,  с  хрипом,  взвыл,  царапая
лапами снег, когда Варфоломей, осклизаясь на  оледенелых  плахах  крыльца  и
тыкаясь в темных сенях, нашаривал рукоять двери.
   - Кого черт несет, мать перетак!
   Дверь швырком отлетела посторонь. Ляпун Ерш  вывернулся  в  проеме,  дыша
пивным перегаром, косматый, нелюдимо и остро вглядываясь в темноту.
   Варфоломей еще не знал, что скажет или содеет, но тут, услыша брошенное в
лицо:
   - "Пшел!.." - с густым, неподобным  окончанием,  -  попросту,  не  думая,
отпихнул плечом  хозяина  и  полез  в  жило,  скудно  освещенное  колеблемым
огоньком сальника.
   Пахло кровью, паленою шерстью и кожевенным смрадом. Ляпун  Ерш  вцепился,
было, в плечо, Варфоломею и так, вместе с ним, вволокся в избу.
   То ли узнав боярчонка, то ли почуяв силу в госте, хохотнул:
   - Аа! Ростовской, ростовской! Чаво, не куницу ли куплять хошь?
   Клоня башку с павшею на глаза нечесаною космою волос, мерзко  и  блудливо
улыбаясь, он сожидал ответа, сам загораживая гостю проход, в глазах копилась
пьяная злоба.
   - Ничего, - спокойно отмолвил Варфоломей. - Поговорить пришел!
   - Так, так значит! Поговорить! А мне ентих разговорщиков  не  надоть!  он
качнулся, рукою нашаривая что потяжелее.
   - Сядь, Ляпун! - возможно строже произнес Варфоломей. -  Со  мною  ли,  с
Господом, а придет тебе говорить!
   Ерш засопел, вскинул зраком, глумливо протянул:
   - С Го-о-осподом?! Да ты не от ево ли, часом, идешь?
   Лицо Варфоломея начало наливаться темным румянцем. Глаза отемнели.
   Настал тот миг тишины, который приходит перед боем или взрывом бури.
   Перед  ним,  в  глиняном  светильнике,  прыгая,  мерцал  огонек,  неровно
выхватывая из темноты то грубый стол,  заваленный  обрезками  кожи  и  шкур,
деревянными и железными скребками, небрежно сдвинутой  к  краю  прокопченной
корчагой с варевом и полукраюхой черного хлеба, то  -  пузатую,  глинобитную
печь, то полицу с глиняной и медной утварью, то развешанные  над  головою  в
аспидной, продымленной черноте сети,  то  груды  копыльев  и  полуободранные
барсучьи туши на полу.
   Решась, словно кидаясь в прорубь (все, что хотел  сказать  допрежь  того,
вылетело из головы), Варфоломей молвил, как бросил:
   - Тишу Слизня ты убил?! - и - как словно от сказанного - загустел  воздух
в избе. Ляпун качнулся, проминовав чан с  черною  жижей  и  молча,  страшно,
ринул на Варфоломея, схватив его  измаранными  в  крови  руками  за  грудки.
Варфоломея шатнуло взад и вбок, но он устоял и изо всех сил сжал, вывертывая
запястья, руки Ерша. Минуты две оба боролись молча, но вот Ерш  ослаб,  руки
его разжались, и он, в  свою  очередь  отпихнутый  Варфоломеем,  отлетел  до
полу-избы.
   - Уйди-и-и!  -  взвыл  Ляпун  и,  сгребя  первое,  что  попало  под  руку
обугленную деревянную кочергу, - ринул снова на  Варфоломея.  Они  сцепились
вновь. Но теперь Варфоломей ожидал нападения.  Схватя  на  замахе,  и  круто
свернув вбок и книзу, он вырвал кочергу из рук Ерша, и, - ринув его так, что
тот, отлетев за кадь, не удержался на ногах и сел на  пол,  -  грянул  двумя
руками кочергу о край кади, переломив пополам сухое дерево, и кинул  обломки
под порог. - Та-а-ак! - процедил Ляпун, звероподобно следя за Варфоломеем. -
В моем доме меня же... Та-а-ак... - протянул он еще раз,  круто  вскочил  на
ноги и вдруг, вместо того чтобы вновь броситься на Варфоломея, принял руки в
боки и захохотал.
   - Да ты чево? Чево? - сквозь булькающий, взахлеб смех выговорил он,  чево
надумал-то? Будто я? Ето я, значит, Тишку убил?  Ха!  Ха!  Ха!  Ха!  Ха!  он
захохотал вновь и так звонко, что у Варфоломея  на  мгновение  -  только  на
мгновение, - шевельнулась неуверенность в душе: а вдруг все, что  баяли  про
колдуна, обычный сельский оговор. Но тут  он  приметил,  что  глаза  у  Ерша
отнюдь не смеются, а зорко и колюче высматривают. И он  сделал  -  поступив,
впрочем, вполне безотчетно, - самое  правильное:  не  ответив  ничего  и  не
усмехнувши в ответ, стоял и ждал, прямо глядя  в  лицо  Ляпуну,  а  тот  все
хохотал, натужнее и натужнее, и уже видать было, что совсем и  не  до  смеха
ему, и, почуяв, наконец, что более продолжать не след и что  незваный  гость
все одно ему не поверил, он вдруг круто оборвал смех,  примолвив  с  прежнею
яростью:
   - Ну, вот што