высоты, что ли!
   Использует необратимость времени (страх смерти!), сочится через разрывы в
тварном  пространстве;  короче,  находит  пути  именно  там,   где   Господь
добровольно ограничил себя.
   Те люди, животные или демоны, кто  свободною  волей  своею  принял  закон
сатаны, становятся нежитью и теряют высшее благо - смерти и  воскресения  на
Страшном суде. Ибо тот, кто не живет, не может ни умереть, ни воскреснуть.
   Смерть сама по себе не зло, ибо за нею  идет  новая  жизнь.  Зло  и  ужас
вечное жаждание, вечная неудовлетворенность, без надежды  на  конец.  Это  и
есть царство сатаны!
   - Но мог же Господь предвидеть... заполнить...  или  и  вовсе  уничтожить
пустоту?
   - Да, а как ты без пустоты представишь движение?
   Он и уничтожит. На Страшном суде. И тогда наступит полный покой.
   Конец времени.
   - Значит, пока жива земля, всегда будет  зло,  и  всегда,  непрестанно  и
неустанно надобно побарывать лукавого?
   - Всегда!
   - Любовью и верой?
   - Правдою. Сила зла только во  лжи!  -  восклицает  Стефан  со  страстною
силой. - Ложью можно преодолеть ход времени  -  не  того,  Господом  данного
прежде всяких век, а времени в нас, в нашем разумении! Ложью можно доказать,
что и прошлое было не таким,  каким  оно  сохранилось  в  памяти  и  хартиях
летописцев! Оболгать святых и опозорить мертвых героев; внушить, что те, кто
отдавал душу за други своя,  искал  в  жизни  лишь  низкой  корысти...  Даже
доказать, что бывшего как бы и не было совсем!
   Ложью легко обратить свободную  волю  в  несвободную,  подчиненную  маре,
мечтам, утехам плоти и  прочим  прелестям  змиевым...  Да  попросту  внушить
смертному, что все совершается  помимо  воли  его,  по  непреложным  законам
предопределения!
   Ложь созиждит великое малым,  а  малое  содеет  великим;  ложь  сотворяет
бывшее небывшим, а небывшее награждает призрачным  бытием  на  пагубу  всему
живущему!
   Знай, что наивысший святой сатаны - Иуда,  предавший  учителя!  Тот,  кто
следует примеру Иуды, свободен даже и от греха, ибо все, что он творит, надо
звать благом. Эти люди пребывают по ту сторону добра  и  зла.  Им  позволено
все, кроме правдивости и милосердия! И они долго живут... Здесь на земле.  У
них ведь нет вечной жизни!
   - Меня сейчас посетила ужасная мысль, Стефан! Не мнишь  ли  ты,  что  наш
князь Иван Данилыч тоже...
   - Ты хочешь, чтобы я здесь, сидючи в этом лесу, приговорил к  смерти  или
жизни вечной великого князя московского? - невесело усмехнулся Стефан.
   - Нет, Олфоромей, не мыслю! - подумав, ответил он. -  Мнится  мне,  князь
Иван строго верует в Господа и, творя зло, ведает, что  творит.  Надеюсь  на
то. Верую!
   - Веришь ли ты тогда, что покаянием можно снять  с  души  любое  бремя  и
избегнуть возмездия за злые дела на Страшном суде?
   - Об этом знает только Господь! Не в воле смертных подменять собою высший
суд и выносить решения  прежде  Господа...  В  сем,  брате,  еще  одно  наше
расхождение с латынскою ересью!
   И запомни, Олфоромей,  дьявол  всегда  упрощает!  Он  сводит  духовное  к
тварному (мол, тварное  важнее,  первее  духовного,  да  и  вовсе  оно  одно
существует на свете), сложное  к  простому,  живое  к  мертвому,  мертвое  к
косному, косное раздробляет в незримые частицы, и те исчезают в "эйнсофе", в
бездне, в пустоте небытия!
   Только силою пречестного креста спасена земля от уничтожения злом и  ныне
готовится  к  встрече  Параклета,  утешителя,  который  идет  к  нам  сквозь
пространство, время и злобность душ людских, идет и вечно приходит, и  вечно
с нами, и все же мы чаем его повседневно и зовем в молитвах своих!
   Это тайна, не открытая нашему скудному разуму.
   Стефан кончил, как отрубил. Наступила звенящая тишина.
   - Стефан, ежели ты прав, - медленно отвечает Варфоломей, - и я  правильно
понял тебя, то борьба со злом заключена в вечном усилии естества,  в  вечном
духовном творчестве, ежели хочешь, да и в вечном  борении  с  собою?  И  еще
все-таки в любви, в сострадании ко всему живущему!
   Иначе, без любви, я не могу помыслить  себе  духовного  подвига.  И  еще,
наверно, в неложной памяти о прошлом... Так я понимаю твои слова о правде  и
лжи?
   Но ты так и не сказал мне твердо, брат мой! Зло  первее  всего  от  нашей
свободной воли или от сатаны? Должно ли прежде укреплять себя в Господе?
   Или, прежде всего, молитвами отгонять нечистого?
   - Ты хочешь спросить, прав ли, что собираешься в монастырь?
   - Я не об этом  хочу  спросить  тебя,  Стефан!  -  с  упреком  перебивает
Варфоломей. - Путь мой давно означен! Мне вот здесь,  теперь,  сидя  в  этом
лесу и на этом древе, перед ликом всего того срама,  что  ныне  творится  на
русской земле, надо понять, виноваты ли прежде всего люди,  сами  русичи,  в
зле мира? И не только теперь, а и через века и века, на кого  ляжет  вина  в
бедствиях родимой земли? Ведь ежели зло, это  действенное  "ничто",  как  ты
говоришь, то только от смертного зависит не дать ему воли!
   Стефан медлит. И лес молчит и тоже ждет, что скажет старший  на  заданный
младшим вечный и роковой вопрос.
   - Да, виновны! - глухо отвечает наконец Стефан. - Ежели ты  так  требуешь
ответа... Но, Господи! - роняет он с болью, закрывая лицо руками.
   - Пощади соплеменников моих! Так хочется найти причину зла  вовне  самого
себя!
   В этот-то миг громко хрустнула ветка под чужою ногою. Оба  брата  враз  и
безотчетно вздрогнули. Незнакомец, фрязин по виду, - верно,  из  купеческого
каравана,  давеча  заночевавшего  в  городке,  легко  перешагнул  поваленное
дерево, выступив  сквозь  призрачную  фигуру  иудея,  и  уселся  на  коряге,
напротив них, прямо на  колена  растаявшего  богумила,  усмешливо  и  быстро
оглядев того и другого спорящих русичей.
   Непрошеный гость был высок, худ, с длинным  большелобым  лицом  и  слегка
козлиною, похотною складкою рта. Темную,  поблескивающую  одежду  незнакомца
нельзя было рассмотреть в сумерках.
   - Достойные молодые люди! - воскликнул он высоким скрипучим голосом.
   - Вы так шумите, что я, неволею, выслушал все ваши ученые  рассуждения  и
решил присоединиться к беседе. Вы! И вы также!  -  он  слегка,  не  вставая,
поклонился братьям, каждому  в  особину,  -  говорили  тут  о-о-очень  много
любопытного! Но, увы! Должен и огорчить,  и  успокоить  вас  обоих!  Дьявола
вовсе нет!
   (Только после подумалось Варфоломею, почему ни он, ни Стефан не вопросили
незнакомца: кто он и откуда, и почему так хорошо понимает русскую  молвь,  и
как очутился в лесу, в отдалении от  Радонежа?  Теперь  же  оба  невольно  и
безвольно заслушались диковинного гостя своего.)  -  Я  попытаюсь  примирить
ваши недоумения!  -  начал  незнакомец.  -  Вам,  конечно,  неведомо  учение
божественного Эригены? Да, да! Британского  мниха,  -  кстати,  соплеменника
любезного вашим сердцам Пелагия, - изложенное им в сочинении: "De  divisione
Nature" - "О разделении природы". Неизвестно? Так вот,  Эригена  утверждает,
как и вы, молодой человек, что Бог создал мир из самого себя. Но Бог слишком
огромен! Это сама вселенная! Божественный мрак! Он, если хотите,  кхе-кхе  -
потеет творением своим! И, конечно, вовсе  не  подозревает  о  созданном  им
мире! Возможно даже, будучи бесконечен, не имея ни начала, ни  конца  он  не
ведает и о своем собственном существовании!
   Люди же, сотворенные Богом, и сами творят из разума своего виденья, мысли
и - образы! (Гость повел руками округло, и Варфоломей подивился тому,  какие
у незнакомца долгие персты, и какие длинные  ногти:  верно,  не  работал  ни
разу!) - Вы сами, молодые люди, только  что  весьма  приятно  сочиняли,  или
создавали! - поправился он,  -  мысленный  мир.  Из  тварного  и  временного
производили духовное и вечное! Ибо идеи, "образы вещей", как говорил великий
Платон, вечны! Да, да! Идеи, они суть ваши создания! А весь  окружающий  нас
мир, увы, ничего не творит, а лишь ждет  приложения  сил  человека!  Каковое
приложение сил и порождает иногда, гм-гм!  некоторые  неудобства,  или  даже
жестокости, или то самое "зло", причина которого так  заинтересовала  вашего
братца, кажется, если не ошибаюсь? И вы, достойные молодые люди, я вижу,  не
тратили тут времени даром, а создавали... Гм! Ну, не  создавали,  а  рубили,
рушили, то есть творчески изменяли окружающий  вас  мир,  -  "сотворенное  и
нетворящее", как говорит Эригена!
   Вопросите себя: зло ли вы приносили миру  или  пользу?  Быть  может,  лес
станет еще гуще расти на этом месте  сто  лет  спустя?  А  быть  может,  тут
образуется с годами зловонное болото? Во всяком случае, лес вам необходим, а
значит, была причина, из которой проистекает  следствие,  а  из  него  новая
причина и так далее.  Все  обусловлено  в  мире,  молодые  люди!  Все  имеет
необходимую причину свою! Зачем же вмешивать кого-то. Бога или Дьявола,  или
возлагать ответственность на самого человека за то, чему причиною неизбежные
и  вечные  законы  бытия?  Не  надо  казнить  себя  и  отыскивать   какое-то
действенное зло в мировых событиях, молодые люди! Не надо! Лучшее  лекарство
от ваших бед - полное спокойствие совести! Произнесите только:
   "сие от меня не зависит", - и вы почуете сразу, как вам приятно и  просто
станет жить!
   И последнее! - незнакомец наклонился к ним и понизил голос до шепота:
   - Последнее, что называет удивительный Эригена  в  ряду  четырех  стихий,
образующих мир, это души покойников "несотворенное и нетворящее",  по  вашим
словам "нежить", а точнее мертвецы, уходящие назад, в божественный  мрак,  и
особенно любезные Господу! Ибо нет  ни  рая,  ни  ада,  ничего  нет,  и  нет
никакого Дьявола и мире, ибо Бог, как вы  сами  недавно  изволили  заметить,
злого не творит! Ха! Ха! Ха! Ха! Ха!  -  Раскатился  он  довольным  хохотом,
окончив свою речь и видя  смятенное  недоумение  обоих  братьев.  И  тотчас,
словно большая птица с криком и  тяжелым  хлопаньем  крыльев,  ломая  ветви,
пронеслась по темному лесу и исчезла во тьме. Только  замогильный  мяукающий
крик филина жалобно прозвучал в отдалении.
   - Стефан! - воскликнул Варфоломей, первым пришедши в себя. - Что это?
   Кто это был, Стефан? - требовательно вопросил он.
   Но мрачен и дик был взгляд Стефана, и ничего не  ответил  он  на  братний
призыв. Варфоломея словно облило  всего  загробным  холодом.  Вздрогнув,  он
прошептал:
   - Господи, воля твоя!
   Рука, которую он поднял, чтобы перекреститься, словно налилась свинцом, и
ему с трудом удалось сотворить крестное знамение.
   Мрак уже вовсе сгустился. И деревья стояли тяжелые и сумрачные, сурово  и
недобро остолпляя вечных губителей своих.
   - Стефан! - позвал Варфоломей в темноту. - Почему ты не сказал ему сразу:
"Отойди от меня, сатана"?!

Глава 9

   Так и не удалось Кириллу на новом месте поправить свои дела господарские.
Семья все больше опрощалась. Да и Тормосовы, да и Юрий,  сын  протопопов,  и
сам Онисим, некода думный боярин ростовский, все они стали тут, в  Радонеже,
простыми вотчинниками, рядовыми держателями земли. Все  прочее  зависело  от
рабочих рук, деловой сметки, въедливости в труде. Этими добродетелями, слава
Господу, сыновья Кирилловы обижены не были. Трудились все, ежегодно подымали
новые росчисти, и по труду в доме есть и достаток, и хлебный запас.
   Чередою проходят Рождество, Святки, Масленая, Пасха, Троица с качелями  и
хороводами, пахота, сев, покос, жатва  хлебов.  А  годы  идут,  и  та  самая
Протопопова внучка,  Нюша,  что  с  озорными  смешинками  в  глазах  почасту
забегает в Кириллов терем и теребит Варфоломея, то упрашивая его  что-нибудь
сделать ей, то выманивая на улицу, начинает чиниться, не  бегает  вприпрыжку
уже, а плавно выступает, трепетно опуская ресницы, и хорошеет день ото дня.
   Стефан начинает вдруг невесть с чего хмурить чело при  Нюшиных  приходах,
безотчетно строжеть, а затем - тяжко и молча  гневать  на  себя  за  что-то,
непонятное Варфоломею. Старшие словно и не замечают ничего. Не замечает,  не
понимает ничего и Варфоломей. Он так сроднился, так сжился с их  общим,  как
думалось ему, ладным согласием: дружбою с Нюшей и общим со Стефаном решением
о пустынножительстве, что ничто мирское, казалось ему, уже не должно бы было
коснуться ни его, ни Нюши, ни тем паче брата  Стефана.  Прозрение  пришло  к
нему нежданно, в один летний вечер, и потрясло Варфоломея до  самой  глубины
естества, до тяжкого, неисходного отчаяния.
   Он возвращался с корзиной из лесу. Низилось солнце. Уже багряные,  схожие
со  старинным  золотом  столбы  вечерних  лучей,  пробившись  понизу  сквозь
мохнатый заплот могучих елей, легли на черничник и травы.
   Пламенно-темные  стояли  на  закате  стволы  дерев.  Варфоломей  невольно
замедлил шаги, следя тот миг, когда алые светы, багрец и черлень  угаснут  и
сиреневый холод, легчая, обоймет небеса и наполнит туманом кусты. На опушке,
прямь заката, стояли двое, и Варфоломей не сразу узнал Стефана  с  Нюшею,  а
признав, остоялся растерянно и застыл.
   Стефан стоял высокий, тонкий  в  закатном  огне,  непривычно-неуверенный,
круто склонив чело и судорожно комкая  пальцами  кожаные  завязки  плетеного
пояса, а Нюша -  в  вечной  позе  всех  любимых,  чуть  наклонившая  голову,
покорная и загадочно-недоступная, с цветком в рассеянных и  чутких  пальцах,
слегка отклонив задумчивое лицо от закатных лучей, вся уже  словно  овеянная
бархатною лиловою голубизною наступающей ночи.
   Варфоломей глядел, выпустив корзину из рук, и  не  шевелился.  В  нем  не
пробудилось ревности (это чувство было еще и чуждо ему), но  зато  поднялась
глубокая обида на брата, что предал то высокое, о коем говорил он  сам  и  о
чем Варфоломей мыслит теперь самой глубиною души.  Обида  и  горечь,  горечь
одиночества захлестнули его,  словно  волною.  Он  отступил,  еще  отступил,
стараясь не хрустнуть веткою, не выдать ничем своего невольного  присутствия
тем двоим, на закате. Отступил еще и еще,  и,  поворотясь,  пустился  бежать
стремглав прочь, в  лесную  глухомань,  с  ослепшими  от  слез  глазами,  не
разбирая уже ни дороги, ни преград на пути...
   Варфоломей бежал по лесу, и ветки хлестали его по лицу.  Бежал  отчаянно,
надеясь хотя устать, но сильное сердце не давало одышливости, и чуть  только
он останавливался, застывал, внимая красному гаснущему  пламени  заката  меж
еловых стволов, как тотчас перед его мысленным взором вставали те двое: брат
с опущенной долу головою и Нюша в задумчивом ожидании, с забытым  цветком  в
руке... И в нем тотчас подымалось волною отчаяние на измену брата и Нюши,  и
он опять пускался бежать через корни, коряги, кочки и водомоины, спотыкаясь,
падая, обрывая рубаху и лицо о колючие  ветви,  сбивая  пышные,  с  болотным
запахом, папоротники, и с надрывным отчаянием чуял, что беда бежит вместе  с
ним, не  отступая  ни  на  шаг.  Смеркалось.  Уже  угасли  последние  потоки
расплавленного дневного светила, уже  мохнатые  руки  туманов  поднялись  из
болот, и глухо вдалеке ухнул филин, и он все бежал и шел, шатаясь от горя  и
усталости, и снова бежал, неведомо куда и зачем.
   Наконец сами ноги привели его на высоту, на сухую горушку, и тут, упав  в
жесткий брусничник и белый мох, он затрясся, исходя звучными в ночной тишине
одинокими рыданиями. Неведомо почему, безотчетно,  русич  даже  и  так  вот,
чтобы упасть и завыть от горя, выберет место  высокое,  "красное"  место  из
тех, которые исстари зовут "ярами", в честь древнего славянского бога-солнца
Ярилы, выберет высоту и выйдет  на  высоту.  Не  память  ли  то  о  гористой
прародине  далеких  пращуров,  с  которой,  разойдясь  широким  разливом  по
равнинам Руси, все равно выбирали русичи для поклонения солнцу (и  выбирали,
и насыпали сами!) высокие крутые горушки, где и водили  хороводы  в  Ярилину
честь? И позже хороводы  водили  всегда  на  "горках",  и  любовь  к  высоте
осталась, хотя и в том, что церкви Божии ставили на местах высоких, красных,
на холмах и  крутоярах  великих  русских  рек.  Да  и  селились  на  высоте,
предпочитая ходить вниз к реке за водою, лишь бы оку была открыта неоглядная
ширь земли и небес.
   На таком вот пригорке, с коего, верно, открывалась днем замкнутая чередою
лесов уединенная долина, а теперь лишь сквозистая тьма  облегала  окрест,  и
лежал Варфоломей, затихая в рыданиях, лежал и думал, успокаиваясь  понемногу
и начиная смутно понимать, что потеряно далеко не все, что измена брата  еще
ничего не изменила в его, Варфоломеевой, судьбе, и от  мыслей  о  Стефане  и
Нюше, он, невестимо, обратился к тому, чей великий пример всегда и  во  всем
предстоит мысленным очам христианина.
   Исус ведь был, хотя и сын Божий, в земном бытии своем  такой  же,  как  и
все, человек. И как человек сомневался в назначении своем, страдал,  мучился
(наверное, как и я сейчас!). И молил даже: "да минет меня  чаша  сия!"  -  в
последнюю ночь, оброшенный  (ученики  и  те  заснули,  несмотря  на  просьбу
учителя!). И муку принял один... Словно знак, завещанный грядущему! Что  же,
значит, и всякий смертный может повторить путь  Спасителя  от  начала  и  до
крестного конца? Может и - значит - должен? И вот зачем и почему  Христос  и
вочеловечился, родился, страдал, молил и погиб на кресте! И поэтому можно! -
Он  даже  приподнял  голову,  ослепленный  вспыхнувшей  мыслью,   безотчетно
вперяясь в окрестный мрак. - Можно и должно! Должно быть равным Христу,  это
не гордыня, а требование Божие!
   Быть равным Господу! В трудах, в скорбях (не в чудесах, конечно,  то  уже
была бы гордыня!), в повторении - вечном, как таинство святого причастия,  в
вечном повторении крестного пути!
   Теперь он увидал и широту ночного окоема, и игольчатую бахрому  лесов  на
закатной, охристо-желтой полосе, поразился тому, как близко увиденное сейчас
к тому, что не по-раз снилось ему ночами. Вот, в такой же лесной пустыне, на
таком же холме! И пусть Стефан... Только поможет ему... Пусть он  будет  для
него Варфоломея, словно Иоанн Предтеча. А Нюшу он будет  любить.  И  беречь,
раз ее любит Стефан! Она ведь не виновата ни в чем!
   Снова прокричало в отдалении. Сизые руки туманов тянулись уже к  вершинам
елей, и бледно-желтое мертвенное сияние осеребрило вершины.
   Всходила луна.

Глава 10

   До самой свадьбы Стефана Варфоломей виделся с Нюшею с глазу на глаз всего
один раз. На людях она то гордо  проминовывала  его  глазами,  то  хохотала,
начинала дурачиться, словно девочка... То вдруг замирала, испуганно глядя  в
пустоту.
   И уже не становилось тайною, что дело идет к свадьбе, и уже  пересылались
родичи, - только бы уже стало и помолвку объявить  в  церкви,  и  заваривать
пиво...
   Варфоломей шел по заулку над речкой с удочкой в руках  и  связкой  ивовых
прутьев, и тут нежданно повстречал Нюшу.  Оба  стали  враз,  как  вкопанные.
Словно и не видели доселева один другого, словно сегодняшним  еще  утром  не
пробегала Нюша мимо него по-за церковью, даже не поглядев на Варфоломея,  не
выделив его из негустой толпы парней... А тут, как нарочно, и вокруг  никого
не случилось, и - не пройти, не пробежать, гордо задрав нос, и  дышится  уже
неровно и жарко, как после игры в горелки... Что содеять и что сказать?  Как
бы лучше было им и вовсе никогда не встречаться!
   Она дернулась, хотела пройти - и остоялась, совсем рядом - вот, только бы
за руки взять. Варфоломей, Стефан - оба они сейчас  сплелись,  перемешались,
перепутались у нее в голове.
   - Здравствуй! - тихо промолвил он, лишь бы что-то сказать, и чуя,  как  у
него сохнет во рту и ноги наливает мутная слабость.
   -  Ты...  -  начала  было  Нюша,  подняла  на  Варфоломея  ждущие  глаза,
потупилась снова и вновь подняла (да не молчи ты, не молчи, когда кричать  в
пору!). Он же - только  смотрел  на  нее,  словно  бы  издалека-издалека,  с
дальнего берега.
   - Ты... - спросила Нюша с отчаяньем в голосе. - Ты... правда... во  мнихи
пойдешь? И не женисси никогда?
   - Да. - И торопливо, чтобы она не сказала