о-современному, - "училищами",  в  коих  могли
учиться и учились даже дети самых бедных граждан, и где на  переменах  между
уроками дети так  же,  как  и  современные  школьники,  выбегали  на  улицу,
баловались, затевали возню и шумные игры.
   Учили  в  этих  школах  или  училищах  чтению  и  письму  (по  Псалтири),
церковному  пению,  -  музыка  была  обязательным  и   серьезным   элементом
тогдашнего преподавания, - счету, то есть математике, а в  старших  классах:
риторике,  красноречию,  истории,  богословию.  Переводя  на  наш   язык   и
современные понятия - философии и  социально-политическим  наукам.  Впрочем,
даже и сами слова "философия"  и  "философ"  уже  существовали  в  тогдашнем
обиходе.  Сверх  того  изучали  греческий  язык,  некоторые,  к   тому   же,
древнееврейский, как язык Библии. Словом, учащиеся,  кончившие  полный  курс
наук, получали неплохое политико-гуманитарное образование.
   Особенностью тогдашних школ было то, что школы не делились на церковные и
гражданские.  Иерархи  церкви  и  светские   деятели   получали   одинаковое
образование, благодаря чему,  в  частности,  правящее  сословие  великолепно
разбиралось  во  всех  церковных  вопросах,  то  есть  владело  всей  суммой
тогдашних идеологических представлений. Изучивши, вдобавок к перечисленному,
своды законов ("Мерило праведное", "Номоканон" и "Правду Русскую"), боярский
или княжеский сын был вполне готов к  сложному  делу  управления  страною  и
руковожения людьми.
   Затрудняюсь сказать, в какой степени и объеме изучалась медицина.
   По-видимому, в этой области нас, как и прочие страны  Европы,  решительно
опережал арабский (да и не только арабский!) Восток. На  Руси,  в  основном,
лечили знахари, которые были, впрочем,  глубокими  знатоками  целебных  трав
(чем мы ныне похвалиться не можем!) и великолепными костоправами.
   Науки практические - зодчество, литейное  дело,  кузнечное  и  кожевенное
производства, столярное, плотницкое, ткацкое и прочие многоразличные ремесла
- имели свои глубокие традиции и свою "школу", свои  навыки,  передававшиеся
изустно, от  мастера  к  мастеру,  так  что  какой-нибудь  недипломированный
древнерусский  инженер-строитель  подчас  знал  много  больше   современного
архитектора, артистически справляясь со всеми видами сложных, совмещенных  и
многоярусных, сводчатых перекрытий, принятых в тогдашних церквах (без  опоры
на упрощающую железобетонную  конструкцию),  знал  тайны  обжига  кирпича  и
растворов, выдерживающих, вот уже ряд веков, наши российские ветра, дожди  и
суровые зимы. Точно так же, как кузнецы, например, ведали секретами  отковки
многослойных, с  твердою  серединой,  "самозатачивающихся"  лезвий,  отлично
умели наводить "мороз", "синь", золотое и серебряное  письмо  на  металл,  -
короче говоря, владели секретами, которые составили бы честь и современному,
вооруженному научным знанием металлургу.
   Мы,   потомки,   зачастую   оказываемся   в    плену    терминологических
несоответствий. Университет для нас - место учебы и  сосредоточенья  научных
сил, а что монастырь XIV столетия сплошь и рядом оказывается тем  же  самым,
нам, как говорится, уже и невдомек. Слово  "инженер"  для  нас  значительнее
древнерусского "мастер",  а  почему?  Тогдашний  мастер  широтою  знаний  и,
главное, практическим навыком работы, "артистизмом", значительно превосходил
современного инженера!
   Все это необходимо помнить, хотя бы для того, чтобы понимать, как  это  и
почему тогдашнее  немногочисленное  население  (по  приблизительным  оценкам
всего три - пять миллионов на всем пространстве  европейской  части  России)
успевало так много сделать, с такою быстротою возводило  порушенные  города,
воздвигало храмы, осваивало и распахивало лесные  пустыни  русского  Севера,
вело торговые операции на расстояниях в тысячи верст, перебрасывая,  скажем,
товары далекой Бухары  или  Кафы  греческой  во  Владимир,  Тверь  и  Псков,
смоленский хлеб в Новгород Великий, а пушнину, кожи,  рыбий  зуб  и  тюленье
сало с севера, с "моря полуночного", в Данию, Италию и Царьград. И речь идет
не только и не  столько  о  небольших  по  объему  и  дорогих  по  стоимости
предметах роскоши. На тысячи поприщ везли железо,  рыбу,  соль  и  зерно.  В
одиннадцатом веке уже Новгород Великий снабжался суздальским хлебом, а в XIV
- XV тот же хлеб везли в Новгород с Кокшеньги и Ваги  через  Двину  и  Белое
море, на расстояние больше  тысячи  километров  со  многими  переволоками  и
перегрузками в пути.
   Все это требовало и высокой техники,  и  высочайшей  степени  организации
труда, и толковой, совестливой, знающей администрации. И  все  это  было,  и
составляло основу и силу Руси, ту силу, на которую опирались русские князья,
"собиравшие" землю.
   Было, увы, и другое в ту пору  на  Руси!  Был  упадок  духа,  разброд  во
князьях, свары и ссоры,  оборотившиеся  полною  неспособностью  организовать
хоть какое толковое сопротивление орде Батыя: многие  города  сдавались  без
бою, воеводы прятались, чая  пересидеть  беду,  великий  князь  Юрий  бросил
стольный город Владимир с семьею вместе на произвол судьбы  и  на  поругание
врагу и позорно погиб на Сити, где монголы не столько ратились  с  русичами,
сколько истребляли бегущих. Редкие всплески героизма пропадали впустую,  ибо
ратники княжеских дружин, не овеянные духом жертвенности,  думали  больше  о
наживе, чем о защите страны, и когда  вместо  грабежа  своих  же  земель  во
взаимных которах им пришлось встретить грозного и сплоченного врага, бежали,
не выдержав ратного испытания.
   Скажем еще, что в те же годы  ростовщичество  иссушало  древний  Владимир
едва ли не страшнее, чем татарское разорение,  что  разброд  власти  тяжелее
всего ложился на плечи смердов, коих зорили все подряд,  что  бояре  старшая
дружина  княжеская  -  тонули  в  роскоши,  в  городах  возводились  дорогие
белокаменные  храмы,  ювелирное   дело   достигло   неслыханной   высоты   и
совершенства, не достижимых уже в последующие века...  (Увы!  Слишком  часто
начало погибели принимаем мы за  расцвет  благодаря  дурманящему  очарованию
поздней культуры!)  И  что  в  этой  богатой,  изобильной,  обширной  стране
граждане, как горестно восклицал епископ Серапион в одном из своих поучений,
буквально съедали друг друга, полностью  забыв  о  христианском  братстве  и
любви... Интеллигент и писатель двенадцатого столетия, безвестный гениальный
автор "Слова о полку Игореве", в предчувствии  бед  грядущих  тщетно  бросал
современникам слова огненного призыва "загородить полю вороты", - голос  его
был услышан только два столетия спустя.
   Татарский  погром  был  истинно  заслуженною  Господнею  карой  за  грехи
тогдашнего русского общества!
   Именно потому главными, основными, трепещущими  общественными  проблемами
тех лет, точнее сказать, тех двух столетий (XII  -  XIV)  были  проблемы  не
бытия, а духа, духовной жизни, осознания Русью  единства  своего  в  братней
любви всех русичей, и своего назначения в мире, осознания  всеми  гражданами
высшей, жертвенной предназначенности своей, без чего  не  вышла  бы  русская
рать на поле Куликово и не  состоялась  бы,  не  возникла  из  небытия  Русь
Московская.

Глава 17

   На том самом старом мерине, который был вручен ему с младшим братишкой  в
общее пользование, Варфоломей и  приехал  в  Ростов,  в  училище,  постигать
впервые чтение и письмо. Вряд ли ему было уже семь лет! К семи-то годам,  да
в таком семействе, он бы и дома уже научился кое-что  разбирать  в  уставном
торжественном  письме  древних  книг,  где  все  буковки   выписывались   по
отдельности, ставились без наклона, не писались, а,  скорее,  вырисовывались
писцом, напоминая современные печатные литеры крупной печати. К  семи  годам
он, верно, уже  научился  читать,  а  отправился  учиться  не  вдолге  после
Туралыковой-Федорчуковой рати, на шестом году жизни,  почему  и  не  понимал
долго объяснений наставника своего.
   Многошумный Ростов ошеломил ребенка. Разумеется, он был тут не раз  и  не
два, но всегда с родителями, в отцовском возке, чаще всего рядом с  матерью,
и тогда, выглядывая,  как  галчонок  из  гнезда,  он  не  находил  город  ни
огромным, ни страшным. Но сегодня все  было  иначе.  Они  одни  подъехали  с
братом Стефаном к коновязям. Множество коней  в  богатых  уборах,  иные  под
шелковыми попонами, множество разодетых стремянных, смех,  шутки,  ржанье  и
конский топ, - все разом ринуло на него, как вражеское нашествие.
   Старик Прокофий принял повод его  коня,  и  Варфоломей  уже  с  некоторым
страхом, выпростав ноги из подвязанных по его росту стремян, сполз с  теплой
и родной спины лошади на пыльную, почти лишенную травы, истоптанную копытами
и усыпанную конским  навозом  землю.  Тут,  почти  ныряя  под  брюха  коней,
увертываясь от беспокойных копыт, он заспешил  вслед  за  Стефаном,  который
широко шагал, почти волоча Варфоломея за собою. Одну потную  ручонку  крепко
вдев в братнину  ладонь,  другою  поддерживал  кожаную  торбу  с  Псалтирью,
писалом и вощаницами (туда же был вложен и берестяной туесок с куском пирога
и парой крутых яиц с завернутою  в  тряпицу  солью),  Варфоломей  беспокойно
вертел головой, стараясь не потерять дороги, не заблудить, ежели бы пришлось
идти  одному,  среди  всех  этих  громадных  теремов,  возвышенных   крылец,
коновязей, телег и заборов, и с невольно  подступившим  отчаяньем  чувствуя,
что, оставь его Стефан в сей час одного, и он уже дороги назад не найдет!
   Но еще  хуже  стало,  когда  поднялись  по  крутым  ступеням,  и  Стефан,
поговорив с кем-то в лиловой шелковой рясе, оставил  его  в  галдящей  толпе
незнакомых, разномастно одетых детей, и его уже кто-то дернул  за  торбу,  в
которую Варфоломей вцепился двумя руками, боясь потерять дорогую Псалтирь, и
кто-то сзади взъерошил ему волосы, и  какой-то  мальчик,  глядя  на  него  с
насмешливым снисхождением, проговорил у него над ухом:
   - "А! Стефанов брат!" - так, будто  бы  это  уже  одно  было  смешно  или
стыдно, - а другой, толкнув его в спину, спросил:
   - "Эй, ты! Отгадай, чего у мерина нет?"  -  Варфоломей  намерился  сперва
дать обидчику сдачи, но, помыслив, решил все  вытерпеть,  и  стал  про  себя
читать: "Дух тверд созижди во мне..." За молитвою, однако,  он  не  услышал,
что всем велено было входить в келейный покой, и  едва  успел  проскочить  в
дверь, уже позади всех, почти под ногами  у  толстого  высокого  наставника,
который неодобрительно свел брови, мало не запнувшись о малыша.
   В низкой палате, уставленной дощатыми скамьями, он  несколько  мгновений,
показавшихся ему невообразимо долгими, не мог никуда  сесть,  ибо  пареньки,
уже занявшие все сиденья, подшучивая над новичком,  тотчас  передвигались  к
краю, как только он неуверенно подходил к очередной скамье. В  конце  концов
ему пришлось, уже под сердитый окрик учителя, сесть на самое первое сиденье,
прямо перед ликом грозного наставника, и слушать, почти не  понимая  ничего,
низкий рокочущий голос, меж тем как  сзади  его  продолжали  пихать  и  даже
чем-то подкалывать в спину, а сидящий рядом мальчик, расставляя ноги,  то  и
дело  задевал  злосчастную  Варфоломееву  Псалтирь,  которую  он,  не  ведая
подвоха, достал из торбы и положил себе на  колени.  Псалтирь,  оказывается,
пока была не нужна, и, охраняя ее от падения, Варфоломей  плохо  слушал  то,
что говорит наставник. Когда же понял оплошку свою, то,  засовывая  ненужную
книгу в торбу, завозился и не поспел встать вместе со всеми, чтобы  прочесть
благодарственную молитву, и так был расстроен этим своим  прегрешением,  что
опять пропустил мимо ушей слова наставника, и позже других извлек  из  торбы
вощаницы и писало. Вощаницы надо было положить на  левое  колено,  а  писало
взять в правую руку, между большим и указательным перстами, щепотью,  а  он,
перепутав все на свете (и ведь дома же  видел  и  знал,  как  держит  писало
Стефан!), положил писало на безымянный перст и долго не мог понять, почему у
него ничего не выходит.
   Варфоломей не видел, сидя на первой скамье, что  у  большинства  новичков
выходит немногим лучше, и думал, что он один такой неумелый и что именно  на
него гневает, сводя густые черные брови,  наставник.  Он  все  время  ожидал
обидного удара тростью, вспотел от усилий, и уже вовсе  ничего  не  понимал,
только слышал высоко над собою рокочущее гудение мощного голоса, и  дрожащей
рукою проводил какие-то разлезающиеся вкривь и вкось  извилины  на  покрытой
воском дощечке, никак не связывая их с тем, что говорил  грозный  учитель  и
повторяли,  хором,  нараспев,  прочие  ученики.  Сверх  того  ему   отчаянно
захотелось по малой нужде, и он даже немножко намочил порты,  пока  сидел  и
терпел, изо всех сил сжимая колени.
   С великою радостью уцепился он за руку Стефана, когда настал  перерыв,  и
старший брат зашел  проведать  Варфоломея.  Он  даже  и  Стефану  постыдился
признаться в своей детской оплошке, слава Богу, что старший брат  понял  все
сам, и свел его туда, куда ходили за нуждою прочие мальчики. Впрочем, Стефан
не долго был  с  ним  вместе,  и  вновь  Варфоломей  остался  один  в  толпе
сверстников, среди коих лишь двое-трое были ему  знакомы.  Младший  Тормосов
сам подошел было к Варфоломею (он, видимо, тоже несколько оробел в толпе).
   Но едва они взялись за руки, как Тормосова тотчас затормошили и  оторвали
от Варфоломея и утащили за собой другие мальчики, а Варфоломей, отброшенный,
прислонился к тыну и, сильно пихнув от себя  очередного  слишком  нахального
приставалу, начал честь шепотом молитву, чтобы не  слышать  грубых  шуток  и
зазорных слов сотоварищей.
   Вскоре буйная дружина малышей устремилась вновь в учебный покой.
   Наставник теперь был иной, и вощаницы, за коими  полез  было  Варфоломей,
совсем не понадобились. Учили пению. Тут дело пошло несколько лучше. Голос у
Варфоломея был чистый и высокий, но и за тем получилась обидная заминка, ибо
тот склад, которым пели дома и коему учила его мать, несколько  рознился  от
принятого в училище.
   После урока пения все достали свои завтраки, у кого что было, и  тут  же,
на скамьях, устроились есть.  Варфоломей,  поискав  глазами,  нашел  бедного
мальчика, у которого был на завтрак  один  только  серый  ржаной  коржик,  и
предложил тому яйцо. С опозданием  узрев  ждущие  глаза  другого  маленького
мальчика, у которого была в руках одна только  корка  хлеба,  отдал  тому  и
второе свое яйцо вместе с солью, а сам,  медленно  и  тщательно  разжевывая,
съел оставшийся у него кусок пирога, запив его водою из ушата, из  коего,  в
очередь, передавая друг другу берестяной ковш, пили и все прочие мальчики.
   После перерыва, хором, читали знакомые молитвы.  После  учились  считать,
перекладывая перед собою нарочито нарезанные ивовые палочки.
   (Варфоломей приметил, что многие ребятки тут же начали играть, возводя из
палочек домики  и  колодцы.)  К  концу  занятий  у  него  от  шума,  духоты,
непривычного многолюдства болела и кружилась голова, и  он  чувствовал  себя
маленьким, несчастным и брошенным. Во сто крат  легче  было  ему  воевать  с
шалунами на деревне!
   Стефан появился перед ним словно спасение Господне или дар  небес,  отвел
младшего  брата  к  коновязям,  где  Варфоломей,  уже  почти   с   рыданием,
вскарабкался на коня, и только тут,  с  седла,  обозрев  людную  площадь,  и
терема, и церкви, и огромный, красивый собор прямо перед собою, почуяв,  что
полный муки  и  страха  день  уже  позади,  приободрился  опять  и,  глубоко
вздохнув, начал приходить в себя.
   И вот они возвращаются  домой.  Кони  идут  рысью.  Варфоломей,  подобрав
поводья, крепко вцепился пальцами в гриву  своего  мерина,  и  только  ждет,
изредка  поглядывая  по  сторонам,  когда  минуют  городские  ворота,  когда
кончатся последние пригородные избы, когда начнутся поля и перелески, когда,
наконец, завиднеют вдали родимые хоромы, где можно будет, соскочив  с  коня,
кинуться в объятия матери и разрыдаться всласть, давая себе отпуск  за  весь
этот долгий, суматошный и мучительно-трудный день.
   Вечером он долго  и  непривычно-взволнованно  рассказывал  Марии,  что  в
училище и ругают, и бьют, и насмешничают, и поют не так,  как  дома,  и  что
мальчики часто говорят неподобные слова, и, словом, все там не так, и что он
больше не хочет в училище, но, конечно, все равно  поедет  туда,  ежели  так
нужно матери и Господу, и будет терпеть эту муку так, как  терпел  поношения
от иудеев Исус Христос.

Глава 18

   Мало у кого первый день в школе проходит иначе, чем у Варфоломея. Но  все
привыкают, кто раньше, кто позже, и к распорядку,  и  к  многолюдству,  и  к
самой учебе, находят приятелей, заводят дружбы, начинают слушать и  понимать
учителя, а не просто смотреть ему в рот.  С  будущим  Сергием,  однако,  все
получилось по-иному.
   Решив "претерпеть" училище, с его ужасами, яко древлии страстотерпцы,  он
начал исполнять свое решение с тем же упорством, с каким когда-то,  малышом,
забирался на лестницу.
   Он не отвечал на приставанья  сверстников,  нарочито  не  слушал  стыдных
шуток и намеков, а в перерывах  между  уроками  строго  выстаивал  у  стены,
бормоча про себя молитву. В эти минуты  особенно  настырно  лезущих  к  нему
сверстников Варфоломей попросту отпихивал, а так как он был  сильнее  многих
сверстников, то шалуны, получив несколько раз  основательный  отпор,  начали
побаиваться  Варфоломея,  и  предпочитали  дразнить  его  издали,  кидая   в
нелюдимого сверстника кочерыжками и огрызками яблок.
   Учился  Варфоломей  поначалу  очень  старательно.  Он  неплохо  запоминал
сказанное, и вообще был памятлив. Многие  молитвы  и  псалмы  Давидовы  знал
наизусть еще с младенческих лет, не уступал другим и  на  уроках  пения,  но
главного, грамоты, одолеть не мог. Зубрил (даже ночами снились ему и кричали
на него голосом наставника страшные буквы), повторяя по сотне раз:
   - "Аз, буки, веди, глаголь, добро, есть, иже..." Чертил писалом на  своих
вощаницах образы всех этих "иже" и "зело",  но  что-то  произошло  с  ним  с
самого первого урока, с первого дня учения, почему он никак не мог, а вернее
сказать, не хотел из всех этих "они", "суть", "твердо"  сложить  ни  одного,
самого простенького слова.
   Он скоро понял, что последовательно произнесенные, одна за другою,  буквы
азбуки составляют вразумительный текст:  "Аз  (то  есть  "я")  буки  ("буки"
рисуют таким вот значком - "Б", - это он тоже усвоил) веди (ведая,  разумея)
глаголь (говори) добро есть"... И так далее, до самого конца. Все это  легко
было  запомнить,  словно  молитву,  и  он  заучил  всю  азбуку-стихотворение
наизусть.
   Но когда наставник впервые попросил его прочесть написание "АЗБОУКА",  то
Варфоломей отчетливо произнес, даже гордясь собою, тем, как  быстро  он  это
выучил:
   - Аз зело буки он ук аз!
   Сзади раздался смех. - "Букион!" - выкрикнул  кто-то  из  его  постоянных
обидчиков. Варфоломей оглянулся. Краска пунцовым пламенем залила ему щеки.
   Звенящим от напряжения голосом он упрямо повторил, чеканя каждый слог:
   - Аз - зело - буки - он - ук - аз! -  И  после  уже,  как  ни  нудил  его
наставник, под громкий смех дружины соучеников читал одно и то же, произнося
все буквы так, как их следовало читать в азбуке.
   Сверстники  скоро  прозвали  Варфоломея  "Букионом".   Наставник,   теряя
терпение, лупил его тростью, свирепо совал ему под нос разогнутую  Псалтирь,
кричал:
   - Ну, а слово "Бог" как ты прочтешь?!
   И Варфоломей, упрямо закусив губы, с глазами, полными злых слез,  глядючи
на соединенные титлом знаки "БГЪ", произносил: "Буки, глаголь"...
   - На что вся классная дружина хором кричала:
   - Букион глаголет! Слушайте, слушайте  святого  Букиона!  (От  жестокости
сотоварищей не укрылось, что "Букион"  на  всех  переменах,  стоя  у  стены,
читает про себя молитвы.) А наставник,  швыряя  в  сердцах  Псалтирь,  снова
брал