, глуздырь! Потешил меня, а теперя ступай отсель, пока я пса
с цепи не спустил! Ну?! - рявкнул он, шагая к Варфоломею. Варфоломей  поднял
правую руку, примериваясь схватить колдуна, в свою очередь, за воротник.
   - Ты убил, - повторил он сурово и тихо, - и должен покаяти в том!
   - Тебе, што ль, сопливец? - возразил, щурясь, Ляпун и вновь взревел:
   - Вон! В дому моем!! Вон отселе!!! -  И  -  кинулся  вдругорядь.  Но  тут
Варфоломей, изловчась, рванул его к  себе  за  предплечье  и,  развернув  на
прыжке затылком к себе, ринул в дальний угол, в груду копыльев. - А,  так...
ты так...  Ну,  постой,  погоди...  -  бормотал  Ерш,  возясь  на  полу,  не
поворачивая лица к Варфоломею, а руками лихорадочно ища  какое  ни  на  есть
оружие.
   - Оставь, Ляпун! -  возможно  спокойнее  сказал  Варфоломей.  -  Меня  не
убьешь, да и я не с дракою к тебе пришел.
   - Не с дракою? -  лихорадочно  возразил  Ляпун,  стоя  на  коленях  и  не
оборачиваясь. - Не с дракою! А хозяина в ево дому бьешь! Да и  небыль  сплел
на меня. Ково я убил?! - прокричал он, вскакивая и поворачивая к  Варфоломею
искаженное, едва ли не со слезами лицо. -  Ково?  Ну?!  Ково?  бормотал  он,
наступая на Варфоломея. (В руке колдуна приметил Варфоломей длинное сапожное
шило).
   - Тишу Слизня ты убил! - возразил Варфоломей и, сделав шаг вперед,  метко
схватил Ерша за запястье:
   - Брось! - Вывернутое шило со стуком упало и закатилось под кадь.
   Обезоруженный, тяжко дыша, колдун угрюмо,  исподлобья,  давящим  недобрым
взглядом уставился на Варфоломея. Взгляд его именно  давил,  казалось,  имел
весомую тяжесть, и Варфоломей, вспомня, что  баяли  про  дурной  глаз  Ерша,
начал про себя читать Исусову молитву. Минуту и больше пьяный колдун пытался
взглядом устрашить Варфоломея, пока наконец не понял, что  молодой  барчонок
ему не по зубам.
   - Молод, молод, - процедил он сквозь зубы, - а уже...
   - Не пугай, Ляпун, - отмолвил Варфоломей,  выдержав  взгляд  колдуна,  не
пугай! Покайся, лучше!
   - Каяти мне не  в  чем!  И  ты  мне  -  не  указ!  Мертвое  тело  -  дело
наместничье. К Терентию Ртищу иди, коли доводить хочешь. Токо преже  докажи,
что я ево убил, а не кто  другой!  Да  ево  и  не  убили  вовсе,  а  бревном
задавило, слышь?
   - Слышу. Ты  убил.  Был  я  на  месте  и  дерева  те  глядел  сам.  И  не
скоморошничай передо мною! Ты убил, - отмолвил Варфоломей.
   Вновь наступила тишина. Видать, Ерш молча обмысливал сказанное.
   Наконец он поднял  на  Варфоломея  обрезанный  взгляд,  молвив  с  кривой
полуулыбочкой:
   - А хошь и убил, не докажешь! - и опять наступила тишина.
   - Ты сам должен пойти и покаяти в том! - твердо сказал Варфоломей. И не к
Терентию Ртищу сперва, а к батюшке Никодиму, духовному отцу твоему.
   Ляпун шатнулся, подумал, усмехнув задумчиво. Склонил голову набок:
   - С тем и пришел ко мне?
   - С тем и пришел, - как можно спокойнее отмолвил Варфоломея.
   - Молод ты ищо! - возразил  Ляпун,  покачивая  головою.  Он  уже  заметно
отрезвел. - Молод и глуп. Кто ж, по-твоему, сам на  себя  доводит?  Ты  хошь
видал таких? Али, может, тово, в житиях чел? Дак и  все  одно,  не  твое  то
дело! Был бы мних, старец, куды ни шло! А таких, как  ты,  много  ходит,  да
всем, поздно ли, рано, окорот бывает, внял? И не тебе, боярчонку,  о  правде
баять да о душе! Ково за правду ту наградили и чем? Какая мне с того  придет
корысть? Петлю накинут да удавят! Всяк в мире сем за свою выгоду держит!  Ты
мне: покайся! А я тебе:
   - не хочу! Вот и весь сказ! Ну и... иди... Иди, говорю, ну!
   Варфоломей на  мгновение  растерялся.  В  самом  деле,  он  не  мних,  не
священник, и не его право - требовать покаяния от преступника. Но  отступать
было уже нельзя, да он и не собирался отступать, не  затем  брел  сюда  один
зимнею ночью.
   - Пойми, Ляпун, - сказал он возможно строже и спокойнее, - я знаю, что ты
убил Тишу Слизня, и мог бы прийти не к тебе, а  к  наместнику.  Я  пришел  к
тебе, ревнуя о душе твоей, которая, иначе, пойдет в ад.  Не  важно,  накажут
тебя или нет. Сколько тебе осталось лет жить на этом свете? А  там  -  жизнь
вечная. И ты сейчас губишь ту, вечную жизнь, обрекая  душу  свою  на  вечные
муки! Ты должен покаяти пред Господом и получить ептимью от духовного  отца!
Должен спасти свою душу!
   - Дак тебе-то что! - выкрикнул Ляпун. - Моя душа гибнет, не твоя!  Дак  и
катись к... - Он вновь произнес неподобные срамные слова.
   - Я должен заставить тебя покаяти, Ляпун! - ответил Варфоломей.
   Возможно мягче и спокойнее он  заговорил  о  том,  что  знал  и  ведал  с
детства. О Господней благости, о терпении и добре и  о  том  ужасе,  который
ожидает за гробом нераскаянного грешника.
   - Там ничего нет! Понимаешь? Ничего! Даже в котле кипеть,  и  то  покажет
тебе благом великим!
   Он говорил долго, и колдун слушал его  сопя,  но  не  прерывая,  сумрачно
вглядываясь во вдохновенное лицо рослого отрока.
   - Не понимаю я тебя, - молвил он, помолчав, когда Варфоломей  выговорился
и смолк. - Словно и не мних ты, а баешь - чернецу впору...
   Омманываешь меня!  -  возвысил  голос  Ляпун.  -  Прехитро  наговорил,  а
поди-ко!
   - он вдруг сложил дулю и сунул ее под нос Варфоломею:
   - Не хочу и не буду, не хочу! - забормотал Ляпун быстрою частоговоркой. -
Сколь душ изгубил, все мои, вота!
   - Али доведешь?! -  выкрикнул  он,  кривясь,  заглядывая  снизу  вверх  в
отемневшие глаза юноши. - Доведешь?! - переспросил Ерш судорожно,  -  видал,
што ль?! - выкрикнул он в голос.
   - Почто ж ты человека боишься, видавшего преступление  твое,  а  Господа,
который видит все с выси горней, а ангела своего, что за плечами  стоит,  не
боишься и не покаешь ему? - сурово вопросил  Варфоломей.  Крест-от  есть  на
тебе? Перекрестись! - приказал он, возвысив голос.
   Ляпун забегал глазами, поднял, было, руку, коснувшись лба, пробормотал:
   - Чур меня, чур! Да ты юрод, паря, ей  бо,  юрод  и  есть!  бормотал  он,
отступая к стене.
   - Перекрестись, ну! - не отступал Варфоломей, - знаю про тебя все и  зри!
Не страшусь! И глаз твой дурной не волен надо мною! Господь моя крепость!  -
с силой продолжал Варфоломей. - Час твой пришел, уже, молись!
   Ерш, не отвечая, вдруг упал на оба колена и сложил руки перед собой:
   - Чур меня, чур! Господь... Владычица...  Дивий  старец,  камень  заклят,
духи горние, духи подземельные...
   - Перестань! - приказал Варфоломей, морщась, и сам  стал  читать  молитву
над склоненной головою Ляпуна. Тот вдруг согнул шею, весь  затрясся,  словно
отходя от  холода,  забормотал  неразборчивее,  быстрее,  слышалось  только:
"Свят, свят, свят..."
   - Где у тебя икона?! - вопросил Варфоломей. - Помолим вместе  Господа,  а
после дойдешь со мною в дом церковный!
   - Пойду, пойду... - бормотал Ляпун, все ближе подползая на коленях,  пока
Варфоломей, отворотясь от него, отыскивал глазами в красном углу чуть видный
отемнелый лик какого-то угодника. Став  на  колени  и  через  плечо  оглядев
колдуна, Варфоломей повелел ему:
   -  Повторяй!  -  И  начал  читать  покаянный  канон.   Сзади   доносилось
неразборчивое бормотание.
   - Яснее повторяй! - приказал, не оборачиваясь, отрок.
   Страшный удар по затылку ошеломил Варфоломея. Перед  глазами  разверзлась
беззвучная, все расширяющаяся серая пелена и в эту сыпучую  пелену,  в  муть
небытия, рухнул он лицом вперед на враз ослабших ногах.
   Что-то - то ли молодая кровь, то ли промашка Ляпуна, - спасли Варфоломея.
Сильный удар лицом о мостовины пола тотчас привел его  в  чувство.  Вскочив,
еще мало что понимая, и безотчетно оборотясь, он  узрел,  словно  в  тумане,
безумные глаза Ляпуна и вздетый над его головою топор.
   Рассуждать было некогда, следовало или кинуться в двери и бежать,  бежать
стремглав, спасая себя от смерти, или... В какую-то незримую долю  мгновения
он узрел и дверь, и расстояние до нее, измерил мысленно путь от  крыльца  до
калитки и в следующую долю мгновения кинулся к Ляпуну и  вцепился  руками  в
топорище вознесенной для очередного удара секиры.
   Рванув, он вырвал было топор из рук Ерша, но тут же  его  шатнуло,  волна
слабости пробежала от закружившей головы к ногам, и в ту  же  секунду  топор
вновь оказался в руках у Ляпуна. Собрав всю свою волю и  силы,  не  позволяя
убийце отступить для нового замаха, Варфоломей вновь вцепился в скользкое от
крови топорище,  и  началась  страшная,  молчаливо-яростная  борьба,  борьба
воистину не на жизнь, а на смерть. И  только  тяжкое  сопение  да  неуклюжее
топтание сплетенных тел нарушали давящую тишину.
   Едва переступая немеющими ногами, Варфоломей доволокся до середины избы и
приник к тяжелой кади с вонючей жижей, в которой квасилась кожа.
   Ляпун сейчас был сильнее его, и Варфоломею, чтобы  удержаться  на  ногах,
надо было  опереться  о  что-нибудь.  Однако  и  тут  его  выручила  прежняя
выдержка. Одолев слабость в ногах и  не  позволяя  себе  ни  одного  лишнего
движения, Варфоломей, крепко обнявши топорище, за  которое  отчаянно  дергал
Ляпун, начал постепенно отдавливать секиру вниз.
   - Пусти! - хрипел Ляпун, - пусти... Брошу... Слово...
   - Не бросишь... Сам пусти!
   - Вот хрест... Пусти, ну!
   Ляпун изо всех сил рванул топор на себя, не видя, что Варфоломей  зацепил
лезвие за край кади.
   - Пусти! Уйду... Пусти!
   - Ты... убийца... Тебе... не будет спасения, понимаешь? Отдай топор!
   - говорил меж тем Варфоломей, надавливая на рукоять.
   - Убьешь!
   - Не трону... Дурень... Оставь топор... Богом клянусь, не трону я тебя!
   Он одолевал-таки. Ляпун, не отпуская рукояти, клонился все ниже и ниже  и
вдруг, выпустя топорище из рук, стремглав ринулся в угол и распластался  там
по стене.
   - Пощади!
   Варфоломей стоял, еще не понимая своей победы. В голове звенело. От крови
промокло все - и свита, и рубаха. Теплая жижа сочилась у  него  по  спине  и
груди. Он поднял топор. Сжал изо всех сил скользкое топорище  и,  не  отводя
взора от побелевших, полных смертного ужаса глаз Ляпуна, сделал к нему  шаг,
и другой, и третий. В углу, наискосок от  них,  стояла  большая  изрубленная
колода для мяса. И Варфоломей, продолжая глядеть прямо в  лицо  Ляпуну,  изо
всех сил (тьма на миг опять заволокла очи) вонзил топор в  колоду,  погрузив
светлое лезвие почти до рукояти в щербоватое дерево.
   В ушах все стоял  и  ширился  звон.  Ноги  онемели,  и  чуялось  -  стоит
наклониться, и предательская тьма охватит его и увлечет вниз, в небытие.
   - Помни, Ляпун, - сказал он отчетливо и громко, -  из  утра  надоть  тебе
быти у священника и покаяти во гресех своих!
   Ерш все так же пластался по  стене,  недоуменно  смаргивая,  с  безмерным
удивлением и страхом взглядывал то на Варфоломея, то на  угрязшую  в  колоде
секиру. "Почто не убил?" - казалось говорил его взгляд.
   - Помни, Ляпун! - повторил  Варфоломей,  кое-как  нахлобучивая  шапку  на
разрубленную голову. Рывком открыв дверь (его опять повело головокружением),
Варфоломей вывалился в темень ночи, на холод и мороз, сошел, не сгибаясь, по
ступеням и, не обращая уже внимания на беснующегося пса,  деревянно  зашагал
прочь от предательской избы.
   Ноги повели его к дому, но на середине пути  он  остоялся,  чуя  озноб  и
колотье во всем теле, и повернул вспять. Казать  себя  матери  в  этом  виде
нельзя  было.  Петляя  по  тропинкам  осклизаясь,  почти  падая,  Варфоломей
добрался до избушки знакомой костоправки Секлетеи и  уже  тут,  почти  теряя
сознание, торопливо плел что-то, пока  старуха,  ворча,  стаскивала  с  него
кровавый зипун с  рубахою,  осматривала  и  обмывала  рану  на  голове,  жуя
морщинистым ртом и покачивая головой.
   - Эдак-то и не падают, парень! Туточка  без  топора,  аль  бо  секиры  не
обошлось... Ну, молци, молци!
   Лежа ничком, уже в полусознании, чуял он, как  бережно  возится  Секлетея
над его раной...  Домой  он  прибыл  уже  перевязанный,  с  туго  замотанною
головою, в чужой рубахе, в кое-как обмытом от крови зипуне.
   Стараясь не показываться на глаза матери, пробрался в темноте в угол,  на
свое место, и, горячо прошептав: "Господи! Благодарю  тя  за  спасение!  Яко
благ еси и человеколюбец, и весь вся тайная души человеческой..." провалился
в сон, в жар, в полубредовое небытие...
   Скрыть от всех свою рану ему,  конечно,  не  удалось,  хотя  о  том,  что
совершилось, он так никому и не проговорился.
   - Упал затылком о топор! - Вот и все, что из него выудила мать.
   Вызывали лекаря с наместничьего двора, рану вновь  промывали  и  зашивали
(Варфоломей тихо скрипел зубами, было  много  больнее,  чем  давеча  в  избе
Ляпуна и у Секлетеи).
   А потом он лежал горячий и безвольный, и  кружилось,  и  плыло  хороводом
перед очами, и плакала мать, и Нюша прибегала и сидела рядом, вздрагивая  от
тихих слез и трогая прохладными пальчиками его воспаленное чело, и ему  было
хорошо-хорошо от ее касаний и от такого открыто-неложного страха за него.
   На все вопросы о том, что с ним произошло, Варфоломей или упрямо повторял
первую пришедшую в голову ложь,  либо  отмалчивался.  Кажется,  только  один
Стефан и догадал, в чем дело. На третий или четвертый день кто-то из холопов
принес весть, что невестимо исчез колдун, Ляпун Ерш.
   Заколотил дом и пропал неведомо куда.  Варфоломей  со  Стефаном  как  раз
разговаривали. Первый - лежа, второй - сидя на краю братней постели.
   Варфоломей умолк и насторожил уши. Подняв глаза, он  увидел  внимательный
взгляд Стефана и смущенно отвел взор.
   - Это ты его... довел? - хмуро, процедив сквозь  зубы,  вопросил  Стефан,
внимательно оглядев перевязанную голову младшего брата. Варфоломей  смолчал.
Стефан задумался, слегка ссутулив плечи.
   - Видишь, с ними, с такими,  по-христиански  нельзя.  Тут  нужна  власть,
закон. Иного не понимают. Темные они!
   - А как же - первые -  христиане  -  обращали  -  язычников?  -  медленно
ворочая языком, выговорил Варфоломей.
   - Там иное! - Как же можно сравнить: неведенье истины  или  нежелание  ее
знать!  Ежели  кто  сам  обещался  дьяволу,  того  уже  светом   истины   не
просветишь... А ты, никак, Ляпуна обращать в христианство надумал?
   - Я упал... - нехотя отмолвил Варфоломей.
   - Ну, дак не падай больше! - грубо возразил Стефан, обрывая разговор.
   - Матерь исстрадалась совсем!
   Впрочем, пролежал Варфоломей недолго.  Здоровая  природа  взяла  свое.  А
Ляпун и верно пропал из Радонежа и до времени боле о нем не слыхали.

Глава 7

   Мать как-то обмолвилась, сидючи за шитьем.
   - Скорей бы Стефана оженить, да и вас с Петром тоже! Мы  с  отцом  старые
уже, уйдем в монастырь. Дом без хозяйки - сирота!
   - Я, мамушка, о женитье не думаю! - отмолвил Варфоломей. - Хочу послужить
Господу!
   Мария поглядела внимательно, перекусила нитку.
   - Гляди, сын! В монастыри уходят  больше  в  старости,  к  покою,  опосле
трудов мирских... - Подумала еще, помолчала, добавила тише:
   - Ну, как знаешь, не неволю.
   О женитьбе Варфоломей и вправду не думал. Он рос, вытягивался, становился
шире в плечах, огрубело лицо,  явилась  юношеская,  проходящая  к  мужеству,
неуклюжесть. Но все уходило в силу рук и в пытливость ума.
   И Нюше, внучке Протопоповой, он отвечал вполне чистосердечно, когда  она,
подсаживаясь к нему,  глядела,  как  Варфоломей  большими  руками  ладил  по
просьбе  девушки  тонкую  берестяную  коробочку  для  иголок  и   ниток,   и
заглядывала  любопытно,  и  невзначай  касалась  его  плечом,   и   влажными
пальчиками трогала загрубелые длани юноши ("Какие у  тебя  руки  большие!"),
удивляясь, как это он такими большими  пальцами  выплетает  и  узорит  столь
тонкую крохотулю?  И,  поглаживая  его  словно  бы  рассеянно  по  запястью,
выспрашивала вполголоса:
   - Правда ли, что ты пойдешь в ченцы?
   Варфоломей, сосредоточенно действуя кочедыгом, кивает головой:
   - Да!
   Нюша хмурит бровки, словно облачко набежало на ясный небосклон,  замирает
на миг и вновь начинает ластиться:
   - Расскажи чего-нибудь! - просит она. И он, не отрывая глаз от дела,  сам
любуясь  своим  мастерством,  начинает  вполголоса  сказывать:  про  старцев
египетских,  Герасима  и  льва,  девушку,  прожившую  неузнанной  в  мужском
монашеском платье, про Алексея Божьего человека... А она  сидит,  взглядывая
искоса на него, примолкшая, и клонит голову, изредка  вздыхая,  а  то  вновь
начнет молчаливо водить теплым пальчиком по запястью Варфоломея, то  щиплет,
дурачась, светлый пух бороды, а то захохочет, недослушав,  вскочит,  убежит,
поворотя от двери, позовет лукаво:
   - Бежим в горелки играть!
   С Нюшей ему было хорошо и покойно. Теплело внутри и хотелось так и сидеть
рядом, бесконечно что-то делая, и чтобы она дурачилась,  и  выспрашивала,  и
тепло дышала в ухо, водя соломинкою по шее, и - ничего больше!  Решению  его
идти в монахи Нюша никак не могла помешать. Так он думал. Да так, до поры, и
было на деле. Плотское не волновало пока, не мучило Варфоломея. Быть  может,
еще и потому, что он с детства установил для  себя  строгую,  полумонашескую
жизнь: очень мало спал, умеренно ел и непрестанно трудился. Все, чем будущий
Сергий впоследствии изумлял братью свою, все его многоразличные умения  были
приобретены им теперь, в эти радонежские годы.

***

   В марте валили дерева, возили лес на хоромы. Возили помочью, самим  бы  и
не сдюжить было. Тормосовы подослали людей и сами помогли. С родней-природою
всякий труд в полагоря!
   Когда обтаяло, на дворе уже высилась груда окоренных,  истекающих  смолою
бревен, только катай и  руби,  и  уже  руки  чесались  в  охоту  взяться  за
отглаженное ладонями до блеска темное топорище и повести  ладным  перестуком
спорую толковню секир.
   Снова зеленым пухом овеяло вершины берез,  вновь  стройные  девичьи  хоры
потекли  над  рекою.  На  Троицу  завивали  березку,  парни  угощали   девиц
пряниками, а те их отдаривали яйцами; и снова ладили упряжь, пахали и сеяли,
вновь  чистили  пожни,  выжигали   лес   под   новые   росчисти.   Хозяйство
устраивалось, крепло, и все же для боярской семьи Кирилловой  это  был  путь
вниз.
   Через лето, осенью, когда собрали урожай, свезли  и  обмолотили  снопы  и
засыпали хлеб в житницы, ушел Яков. Честно ушел,  простясь  и  оставя  после
себя налаженный порядок в дому. Ушел к Терентию Ртищу, наместнику.
   - Воин я! - объяснял Яков старому Кириллу. - Место дают старшого, буду  в
дружине, там, авось... И парень у меня растет, куды его?
   - Христос с тобою, Яша! - отмолвил Кирилл. - Не корю! Мне, видно,  уже  в
монастырь пора, а тебе - гляди сам!
   - Тимоху, батюшка, выгнал я, лодырь он, да и на руку нечист. Ты его назад
не бери, горя примешь! - напутствовал своего господина Яков. Даньша, коли не
уйдет, будет тебе вместо меня. Да и Стефан  ноне  уже  с  понятием.  Прости,
боярин! - Яков рухнулся в ноги.  Кирилл  поднял  его,  поцеловались  трижды.
По-хорошему, по совести расстались. И все-таки это было бедой. Рушился  дом.
Вместо прибытков, доходов и кормов оставалось все  меньше  слуг,  наваливало
все больше работы на плечи сыновей, и - где  там  научение  книжное!  Посев,
покос, жнитво, молотьба, навоз,  дрова,  сено...  А  выйдут  льготные  годы?
Прибавят сюда дани-выходы, кормы, повозное, та же  ордынская  дань,  мирские
тяготы... Каково-то будет Стефану - нравный, гордый! И вовсе сыны ся обратят
в крестьян! А случись пора ратная, не иначе идти им простыми кметями, в  том
же городовом полку радонежском броней - и тех нет у его сыновей!
   Кирилл давно начал сдавать, а тут одряхлел как-то сразу. Быть  может,  не
столь от трудов тяжких, сколько от безнадежности этих  трудов.  И  хозяйство
порушилось бы, кабы не дружная  помочь  Тормосовых,  кабы  не  Онисим,  что,
схоронив в одночасье жену и младшего своего, не шутя прилеплялся все боле  и
боле к семье Кирилловой.
   Помочью молотили снопы. С умолота пировали в дому Кирилловом. И вроде  бы
не много лет прошло с тех, прежних, ростовских застолий,