глое лицо, пышную косу, небрежным жгутом положенную на голове,
и ее скромное белое платье с пучком алого мака у корсажа, - он
почувствовал, что эта девушка властительно войдет в его душу и
останется в ней навсегда. Его поражала ее строгая, суровая и как
бы скучающая красота. Она почти не улыбалась, а когда ей было
весело, это показывали только ее глаза да нос, слегка морщившийся
и поднимавший ее верхнюю, смеющуюся губу.

В то время за Авророй, кроме "гусара смерти" Жерамба, тщетно
ухаживали еще несколько светских женихов: Митя Усов, двое
Голицыных и другие. В числе последних был, между прочим,
известный богатством, высокий, пожилой и умный красавец вдовец,
некогда раненный турками в глаз еще при Суворове, премьер-майор
Усланов. Он везде, на балах и гуляньях, подобно влюбленному
Жерамбу, молча преследовал недоступную красавицу. Остряки так и
звали их: "Нимфа Галатея и циклоп Полифем".

Все поклонники новой Галатеи, однако, остались за флагом.
Победителя предвидели: то был Перовский. Дальнейшее знакомство,
через Тропинина, сблизило его с домом княгини. Он даже чуть было
не посватался. Это случилось после пасхальной обедни, которую
княгиня слушала в церкви Ермолая. Аврора приняла его в пальмовой
гостиной бабки, присела с ним у клавикордов, и он, под вальс
Ромберга, уже готовился было сделать ей предложение. Но Аврора
играла с таким увлечением, а он так робел перед этою гордою,
строгою красавицей, что слова не срывались с его языка, и он
уехал молчаливый, растерянный.

Илья Борисович Тропинин давно угадывал настроение своего друга.
Неразговорчивый, близорукий и длинный, с серыми, добрыми,
постоянно восторженными глазами, Илья Тропинин был родом из
старинной служилой семьи небогатых дворян-москвичей. Сирота с
отроческих лет, он, как и Базиль, был рано увезен из родного
дома. Помещенный опекуном в пансион, он здесь, а потом в
Московском университете близко сошелся с Перовским как по
сходству юношески-мечтательного нрава, так и потому, что охотнее
других товарищей внимательно выслушивал пылкие грезы Базиля о их
собственной военной славе, которая, почем знать, могла сравняться
со славою божества тогдашней молодежи - Бонапарта. Тулон,
пирамиды и Маренго не покидали мыслей и разговоров молодых
друзей.

Они зачитывались любимыми современными писателями, причем,
однако, Базиль отдавал предпочтение свободомыслящим французским
романистам, а Илья, хотя также жадно-мечтательно упивался их
страстными образами, подчас по уши краснел от их смелых, грубо
обольстительных подробностей и, впадая потом в раскаяние, налагал
на себя даже особую епитимью. Базиль нередко, после такого
чтения, под подушкой Тропинина находил либо тетрадь старинной
печати церковных проповедей, или полупонятные отвлеченные
размышления отечественных мистиков. В свободные часы Тропинин
занимался рисованием. Он очень живо схватывал и набрасывал на
бумагу портреты и чертил забавные карикатуры знакомых, в
особенности театралов.

- Нет, боюсь женщин! - смущенно говорил в такие мгновения Илья,
мучительно ероша свои русые волосы, в беспорядке падавшие на
глаза. - Так, голубчик Вася, боюсь, что, по всей вероятности,
никогда не решусь жениться, пойду в монастырь.

Когда друзья были еще в пансионе, Тропинина там называли
"схимником", уверяя, что в его классном ящике устроено из
образков подобие иконостаса, перед которым он будто бы,
прикрываясь крышкой, изредка даже служил молебны.

Университет еще более сблизил Перовского и Тропинина. Они
восторгались патриотическими лекциями профессоров и пользовались
особым расположением ректора Антона Антоновича
Прокоповича-Антонского, о котором шутники, их товарищи, сложили
куплет:



Тремя помноженный Антон,
А на придачу Прокопович...



Ректор, любивший поболтать с молодежью, расставаясь с Перовским и
Тропининым, сказал первому: "Ты будешь фельдмаршалом!" - а
второму: "Ты же - счастливым отцом многочисленной семьи!" Ни раз
впоследствии, под иными впечатлениями, приятели вспоминали эти
предсказания. По выходе из университета Перовский изредка из
Петербурга переписывался с Тропининым, который тем временем
поступил на службу в московский сенат. Они снова увиделись зимой
1812 года, когда Базиль и также служивший в колонновожатых в
Петербурге двоюродный брат Тропинина по матери, Митя Усов,
получили из своего штаба командировку в Москву для снятия копий с
военных планов, хранившихся в московском архиве. Базиль, чтобы не
развлекаться светскими удовольствиями, получив планы, уговорил
Митю уехать с ним в можайскую деревушку Усовых Новоселовку, где
оба они и просидели над работою около месяца, а на масленой,
окончив ее, явились ликующие в Москву и со всем увлечением
молодости окунулись в ее шумные веселости.

Илья Тропинин в это время, вопреки своим юношеским уверениям, был
уже не только женат и беспредельно счастлив, но и крайне
расположен сосватать и женить самого Перовского. Встреча Базиля с
свояченицей Тропинина Авророй Крамалиной помогла Илье ранее, чем
и сам он того ожидал. Перовский на пасху стал то и дело
заговаривать об Авроре, а в мае, как замечал Илья, он был уже от
нее без ума, хотя все еще не решался с нею объясниться.





                                IV



Весть о призыве офицеров к армии сильно смутила Перовского. Он
объяснился с главнокомандующим и, для устройства своих дел,
выпросил у него на несколько дней отсрочку. За неделю перед тем
он заехал на Никитский бульвар, к Тропинину. Приятели, посидев в
комнате, вышли на бульвар. Между ними тогда произошел следующий
разговор:

- Итак, Наполеон против нас? - спросил Тропинин. - Да, друг мой;
но надеюсь, войны все-таки не будет, - ответил несколько
нерешительно Перовский.

- Как так?

- Очень просто. О ней болтают только наши вечные шаркуны, эти
"неглиже с отвагой", как их зовет здешний главнокомандующий. Но
не пройдет и месяца, все эти слухи, увидишь, замолкнут.

- Из-за чего, однако, эта тревога, сбор у границы такой массы
войск?

- Меры предосторожности, вот и все.

- Нет, милый! - возразил Тропинин. - Твой кумир разгадан наконец;
его, очевидно, ждут у нас... Поневоле вспомнишь о нем стих
Дмитриева: "Но как ни рассуждай, а Миловзор уж там!" Сегодня в
Дрездене, завтра, того и гляди, очутится на Немане или Двине, а
то и ближе...

- Не верю я этому, воля твоя, - возразил Перовский, ходя с
приятелем по бульвару. - Наполеон - не предатель. Не надо было
его дразнить и посылать к нему в наши представители таких пошлых,
а подчас и тупых людей. Ну, можно ли? Выбрали в послы
подозрительного, желчного Куракина! А главное, эти мелкие уколы,
постоянные вызовы, это заигрыванье с его врагом, Англией...
Дошли, наконец, до того, что удалили от трона и сослали, как
преступника, как изменника, единственного государственного
человека, Сперанского, а за что? За его открытое предпочтение
судебникам Ярослава и царя Алексея гениального кодекса того, кто
разогнал кровавый Конвент и дал Европе истинную свободу и мудрый
новый строй.

- Старая песня! Хорошая свобода!.. убийство, без суда, своего
соперника Ангиенского герцога! - возразил Тропинин. - Ты
дождешься с своим божеством того, что оно, побывав везде, кроме
нас, и в Риме, и в Вене, и в Берлине, явится, наконец, и в наши
столицы и отдаст на поругание своим солдатам мою жену, твою
невесту - если бы такая была у тебя, - наших сестер...

- Послушай, Илья, - вспыхнув, резко перебил Перовский, - все
простительно дамской болтовне и трусости; но ты, извини меня, -
умный, образованный и следящий за жизнью человек. Как не стыдно
тебе? Ну зачем Наполеону нужны мы, мы - дикая и, увы,
полускифская орда?

- Однако же, дружище, в этой орде твое мировое светило усиленно
искало чести быть родичем царей.

- Да послушай наконец, обсуди! - спокойнее, точно прощая другу и
как бы у него же прося помощи в сомнениях, продолжал Базиль. -
Дело ясное как день. Великий человек ходил к пирамидам и
иероглифам Египта, к мраморам и рафаэлям Италии, это совершенно
понятно... А у нас? чего ему нужно?.. Вяземских пряников, что ли,
смоленской морошки да ярославских лык? или наших балетчиц? Нет,
Илья, можешь быть вполне спокоен за твоих танцовщиц. Не нам
жалкою рогатиной грозить архистратигу королей и вождю народов
половины Европы. Недаром он предлагал Александру разделить с ним
мир пополам! И он, гений-творец, скажу открыто, имел на это
право...

- О да! И не одного Александра он этим манил, - возразил
Тропинин, - он тоже великодушно уступал и богу в надписи на
предположенной медали: "Le ciel а toi, la terre a moi". ("Небо
для тебя, земля - моя".) Стыдись, стыдись!..

Перовский колебался, нить возражений ускользала от него.

- Ты повторяешь о нем басни наемных немецких памфлетистов, -
сказал он, замедлясь на бульварной дорожке, залитой полным
месяцем. - Наполеон... да ты знаешь ли?.. пройдут века,
тысячелетия - его слава не умрет. Это олицетворение чести, правды
и добpa. Его сердце - сердце ребенка. Виноват ли он, что его
толкают на битвы, в ад сражений? Он поклонник тишины, сумерек,
таких же лунных ночей, как вот эта; любит поэмы Оссиана,
меланхолическую музыку Паэзиелло, с ее медлительными, сладкими,
таинственными звуками. Знаешь ли - и я не раз тебе это говорил, -
он в школе еще забивался в углы, читал тайком рыцарские романы,
плакал над "Матильдой" крестовых походов и мечтал о даровании
миру вечного покоя и тишины.

- Так что же твой кумир мечется с тех пор, как он у власти? -
спросил Тропинин. - Обещал французам счастье за Альпами, новую
какую-то веру и чуть не земной рай на пути к пирамидам, потом в
Вене и в Берлине - и всего ему мало; он, как жадный слепой
безумец, все стремится вперед и вперед... Нет, я с тобой не
согласен.

- Ты хочешь знать, почему Наполеон не успокоился и все еще полон
такой лихорадочной деятельности? - спросил, опять останавливаясь,
Перовский. - Неужели не понимаешь?

- Объясни.

- Потому, что это - избранник провидения, а не простой смертный.
Тропинин пожал плечами.

- Пустая отговорка, - сказал он, - громкая газетная фраза, не
более! Этим можно объяснить и извинить всякое насилие и неправду.

- Нет, ты послушай, - вскрикнул, опять напирая на друга, Базиль,
- надо быть на его месте, чтобы все это понять. Дав постоянный
покой и порядок такому подвижному и пылкому народу, как французы,
он отнял бы у страны всякую энергию, огонь предприятий, великих
замыслов. У царей и королей - тысячелетнее прошлое, блеск родовых
воспоминаний и заслуг; его же начало, его династия - он сам.

- Спасибо за такое оправдание зверских насилий новейшего Атиллы,
- возразил Тропинин, - я же тебе вот что скажу: восхваляй его как
хочешь, а если он дерзнет явиться в Россию, тут, братец, твою
философию оставят, а вздуют его, как всякого простого разбойника
и грабителя, вроде хоть бы Тушинского вора и других самозванцев.

- Полно так выражаться... Воевал он с нами и прежде, и вором его
не звали... В Россию он к нам не явится, повторяю тебе, -
незачем! - ответил, тише и тише идя по бульвару, Перовский. - Он
воевать с нами не будет.

- Ну, твоими бы устами мед пить! Посмотрим, - заключил Тропинин.
- А если явится, я первый, предупреждаю тебя, возьму жалкую
рогатину и, вслед за другими, пойду на этого архистратига вождей
и королей. И мы его поколотим, предсказываю тебе, потому что в
конце концов Наполеон все-таки - один человек, одно лицо, а
Россия - целый народ...

Вспоминая теперь этот разговор, Перовский краснел за свои
заблуждения.



                                V

Новые настойчивые слухи окончательно поколебали Перовского
относительно его кумира. Он за достоверное узнал, что Наполеон
предательски захватил владения великого герцога Ольденбургского,
родственника русского императора, и собирался выгнать остальных
государевых родных из других немецких владений. Вероломное
скопление французов у Немана тоже стало всем известно. Смущенный
Перовский стал непохож на себя.

Вечером следующего дня устроилась прогулка верхами за город. В
кавалькаде участвовали Ксения с мужем и Аврора с Перовским и
Митей Усовым. Лошади для мужчин были взяты из мамоновского
манежа. Выехали через Поклонную гору в поле. За несколько часов
перед этою поездкой прошел сильный с грозою дождь.

Вечер красиво рдел над Москвой и окрестными пологими холмами.
Душистые зеленые перелески оглашались соловьями, долины -
звонкими песнями жаворонков. Аврора ездила лихо. Ее собственный,
красивый караковый в "масле" мерин Барс, пеня удила, натянутые ее
твердою рукой, забирал более и более хода, мчась по мягкой,
росистой дороге проселка. Серый жеребец Перовского, не отставая,
точно плыл и стлался возле Барса. Ускакав с Перовским вперед от
прочих всадников, Аврора задержала коня.

- Вы скоро едете? - спросила она.

- На несколько дней получил отсрочку.

- Что же, полагаю, вам тяжело идти на прославленного всеми гения?
- спросила Аврора, перелетая в брызгах и всплесках через
встречные дождевые озерца. - Оставляете столько близких...

Проскакав несколько шагов, она поехала медленнее.

- Близкие будут утешены, - ответил Базиль, - добрые из них станут
молиться.

- О чем?

- Об отсутствующих, путешествующих, - ответил Перовский, - так
сказано в писании.

- А о болящих, дома страждущих, помолятся ли о них? - спросила
Аврора, опять уносясь в сумрак дороги, чуть видная в волнистой
черной амазонке и в шляпке Сандрильоны с красным пером.

- Будут ли страдать дома, не знаю, - ответил, догнав ее Базиль, -
говорят же: горе отсутствующим.

- Горе, полагаю, тем и другим! - сказала, сдерживая коня, Аврора.
- Война - великая тайна.

Сзади по дороге послышался топот. Аврору и Перовского настигли и
бешено обогнали два других всадника. То были Ксения и Митя Усов.

- А каковы. Аврора Валерьяновна, аргамачки? - весело крикнул
Митя, задыхаясь от скачки и обдав Перовского комками земли. - Мне
это, Базиль, по знакомству дал главный мамоновский жокей
Ракитка... Ксения, в красной амазонке и вьющейся за плечами
вуали, мелькнула так быстро, что сестра не успела ее окликнуть.
Тропинин мерным галопом ехал сзади всех на грузном и длинном
английском скакуне с коротким хвостом.

- Что за милый этот Митя, - сказала Аврора, когда Перовский опять
поравнялся с нею, - ждет не дождется войны, сражений...

- И золотое сердце, - прибавил Перовский. - Сегодня он писал
такое теплое письмо к своему главному командиру, моля иметь его в
виду для первого опасного поручения в бою. И что забавно -
убежден, что в походе непременно влюбится и осенью обвенчается.

Всадники еще проскакали с версту между кудрявыми кустарниками и
пригорками и поехали шагом.

- Как красив закат! - сказал, оглядываясь, Перовский. - Москва
как в пожаре... кресты и колокольни над нею - точно мачты
пылающих кораблей...

Аврора долго смотрела в ту сторону, где была Москва.

- Вы исполните мою просьбу? - спросила она.

- Даю слово, - ответил Перовский.

- Скажите прямо и откровенно, как вы смотрите теперь на
Наполеона?

- Я... заблуждался и никогда себе это не прощу.

Глаза Авроры сверкнули удивлением и радостью.

- Да, - сказала она, помолчав, - надвигаются такие ужасы... этот
неразгаданный сфинкс, Наполеон...

- Предатель и наш враг; жизнь и все, что дороже мне жизни, я
брошу и пойду, куда прикажут, на этого врага.

Аврора восторженно взглянула на Перовского. "Я не ошиблась, -
подумала она, - у нас одни идеалы, одна мысль!"

- Вы правы, правы... и вот что...

Аврора вспыхнула, хотела еще что-то сказать и замолчала. Хлестнув
лошадь, она быстро перескочила через дорожную канаву и понеслась
полем, вперерез обогнавшим ее всадникам. Все съехались у
стемневшей рощи. Возвращались в Москву общею группою, при месяце.
Под Новинским Базиль увидел, в глубине знакомого двора, окна
своей квартиры, где он в последнее время пережил столько сомнений
и страданий, и, указав Авроре этот дом, стал было у ворот
прощаться с нею и с остальными, но его упросили, и он поехал
далее. Княгиня ждала возвращения катающихся и, под их оживленный
говор, просидела с ними до ужина.

- Вы не договорили, хотели еще что-то мне сказать? - спросил
после ужина Перовский Аврору.

Она молча присела к клавикордам. В полуосвещенной зале раздались
пленительные звуки ее сильного, грудного, бархатного контральто.
Аврора пела любимый сердечный романс старого приятеля бабки,
Нелединского-Мелецкого:



Свидетели тоски моей, Леса, безмолвью посвященны...



- Дорогой Василий Алексеевич, - обратилась Ксения к Перовскому, -
спойте тот... ну, мой любимый.

Перовский расстегнул воротник мундира, подошел к клавикордам,
оперся руками о спинку стула Авроры и под ее игру запел романс
того же автора:



Прости мне дерзкое роптанье, Владычица души моей...



Все были растроганы. Базиль от сердечного волненья, глядя на
склонившиеся к нотам шею и плечи Авроры, блаженствуя, смолк.
Тропинин отирал слезы.

- Ах, как ты, Вася, поешь, - проговорил он, - как поешь! Ну можно
ли с такою душою защищать Наполеона?..

Аврора глазами делала знаки Илье Борисовичу. Ее носик весело
сморщился, подняв над зубами смеющуюся губу. Илья этих знаков не
видел.

Перовский и Тропинин уехали. Ксения осталась ночевать с сестрой.
Проводив мужчин и простясь с бабкой, сестры ушли из залы в темную
угловую молельню и молча сели там. Вдруг Аврора встала,
возвратилась в залу и со словами: "Нет, не могу!" - опять села за
клавикорды. Плавные звуки ее любимой шестнадцатой сонаты
Бетховена огласили стихшие комнаты. Сыграв сонату, она
задумалась.

- О чем ты думаешь? - спросила, обнимая сестру, Ксения. Аврора,
не отвечая, стала опять играть.

- Ты о нем? - спросила Ксения. - Да, он уедет, и я
предчувствую... более мы не увидимся.

- Но почему же, почему? - спросила Ксения, осыпая поцелуями
плакавшую сестру. - Он вернется; от тебя зависит подать ему
надежду.

Аврора не отвечала. "И зачем я узнала его, зачем полюбила? -
мыслила она, склоняясь к клавишам и, в слезах, продолжая играть.
- Лучше бы не родиться не жить!"





                                VI



Уйдя к себе наверх, Аврора отпустила горничную и стала
раздеваться. Не зажигая свечи, она сняла с себя платье и
шнуровку, накинула на плечи ночную кофту и присела на первый
попавшийся стул. Месяц светил в окна бельведера. Аврора,
распустив косу, то заплетала ее, то опять расплетала, глядя в
пустое пространство, из которого точно смотрели на нее
задумчиво-ласковые глаза Перовского.

- Ах, эти глаза, глаза! - прошептала Аврора. Красного дерева, с
бронзой, мебель этой комнаты напомнила ей нечто далекое, дорогое.
Эта мебель ее покойной матери напомнила ей улицу глухого
городишки, дом ее отца и ее первые детские годы при жизни матери.

Мать Авроры, дочь Анны Аркадьевны, когда-то страстно влюбилась в
красивого и доброго, небогатого пехотного офицера и, получив
отказ княгини, бежала из ее дома и без ее согласия обвенчалась с
любимым человеком. Это был Валерьян Андреевич Крамалин.
Чувствительная и нежная сердцем беглянка дала своим дочерям
романтические имена Авроры и Ксении. Аврора не помнила военной,
скитальческой и полной всяких лишений жизни своих родителей. Зато
она помнила, как ее и ее сестру любила мать, и живо представляла
себе то время, когда ее отец, выйдя в отставку, служил по
дворянским выборам. У него в уездном городе был над обрывом реки
собственный небольшой деревянный домик с мезонином, огородом и
чистеньким, уютным садиком, где Крамалины, по переезде в город,
развели такие цветники, что ими любовались все соседи.

Авроре были памятны все уголки этого тенистого сада: полянка, где
сестры играли в куклы; клумба цветущих сиреней и жимолости, где
она впервые увидела и поймала необычайной красоты золотистую, с
голубым отливом, бабочку; горка, с которой был вид на город и
обширные окрестные поля, и старая береза, под которой Аврора с
сестрой, уезжая впоследствии из этого дома, со слезами зарыли в