, что так скоро наступил вечер, Базиль,
отирая пот, пришпорил лошадь к лесу, проехал еще с версту и
вправо, между деревьями и каким-то прудом или озером, увидел в
колоннах большой военный отряд. В сумерках он разглядел, что тут,
кроме русских, были и неприятели. Он замялся. Подъехав еще ближе,
Перовский увидел генерала Сикорского и, к своему удивлению, рядом
с ним начальника французских аванпостов. То был, как он потом
узнал, генерал Себастьяни. Базиль велел вестовому подождать себя
у леса, а сам, взяв под козырек, направился к Сикорскому и
передал ему приказ Милорадовича.

- Да что, батюшка, - с неудовольствием крикнул кругленький и
живой, с быстрыми движениями и точно испуганными,
раскрасневшимися глазами Сикорский, - мы, видит бог, не медлили,
вовремя узнали о перемирии и шли, как все. Было сказано: через
Яузу - на Яузе же не один мост, а эти господа (он указал на
сердито молчавшего Себастьяни) отрезали нашу крайнюю бригаду и
вздумали ее не пропускать. Теперь вот с ним кое-как, впрочем,
объяснились: несговорчивый, собака, насилу его уломал. Так
передайте его превосходительству, сами видите, безостановочно
идем вслед за ним...

Раздалась французская команда. Задержанные неприятельским
авангардом, донской казачий и драгунский полки прошли в интервалы
между развернутым по полю французским отрядом. Перовский дождался
их прохода и поспешил к лесной опушке, у которой он оставил
вестового; но последнего там уже не было. Базиль возвратился на
дорогу и стал кликать казака; никто не отзывался. В темноте
только слышался топот подходившей к мосту русской бригады. Базиль
поскакал туда. Но французы, между мостом и лесом, уже протянули
свою сторожевую ночную цепь.

- Qui vive? (Кто идет?) - раздался оклик часового.

- Парламентер, - отвечал Перовский. Часовой не пропустил его.
Подъехал офицер, расставлявший пикеты, и пригласил Базиля к
генералу. Себастьяни, видевший, как Перовский, за несколько
минут, говорил с своим дивизионным, велел было пропустить его
через цепь. Но едва Перовский отъехал за пикет, он послал
вестового возвратить его.

- Здесь невдали неаполитанский король, - сказал он, - вы говорите
по-французски, образованны - королю будет приятно с вами
поговорить... Ваш кордон за мостом, вблизи... еще успеете...
Прошу вас на минуту повременить...

Перовский нехотя последовал за Себастьяни, окруженным
адъютантами. Они ехали шагом. Лес кончился, потянулось поле.
Вдали виднелись огоньки. Переехав через канаву, все приблизились
к обширной избе, стоявшей за лесом, среди огородов. У двери
толпились офицеры. Солдаты, с горевшими факелами в руках,
встретили подъехавшего генерала.





                              XVIII



Себастьяни спустился с седла, велел принять лошадь Перовского и
предложил ему подождать, пока он снесется с Мюратом. Базиль вошел
в пустую и едва освещенную с надворья избу. За окнами слышался
говор, шум. Подъезжали и отъезжали верховые. Какой-то высокий, с
конским хвостом на каске, француз сунулся было в избу, торопливо
ища на ее полках и в шкафу, очевидно, чего-либо съестного, и с
ругательством удалился. Через полчаса в избу вошел Себастьяни.

- Неаполитанский король занят, - сказал он, - ранее утра он не
может вас принять. Переночуйте здесь...

- Не могу, - ответил, теряя терпение, Базиль, - меня ждут; я сюда
привез приказания высшего начальства и обязан немедленно
возвратиться с отчетом... Не задерживайте меня...

- Понимаю вас... Только ночью, в такой темноте и при неясности
нашего обоюдного положения, вряд ли вы безопасно попадете к
своим.

- Но разве я - пленный? - спросил, поборая досаду, Базиль, - Вы,
генерал, лучше других можете решить; вы видели, что я был прислан
к начальнику прошедшей здесь бригады.

- Полноте, молодой человек, успокойтесь! - улыбнулся Себастьяни,
садясь на скамью за стол, - даю вам честное слово старого
служаки, что рано утром вы увидите короля Мюрата и вслед за тем
вас бережно проведут на ваши аванпосты. А теперь закусим и
отдохнем; мы все, не правда ли, наморились, надо в том
сознаться...

Вошедший адъютант внес и развязал покрытый пылью кожаный чехол со
съестным и флягою вина. Не евшему с утра Перовскому предложили
белого хлеба, ломоть сыру и стакан сотерна.

- Москва пуста, Москва оставлена жителями, - произнес, закусывая,
Себастьяни, - знаете ли вы это?

- Иначе и быть не могло, - отвечал Базиль.

- Но наш император завтра входит в ваш Кремль, поселяется во
дворце царей... Этого вы не ждали?

- Наша армия не разбита, цела...

- О, если бы ваш государь протянул нам руку! Он и Наполеон стали
бы владетелями мира. Мы доказали бы коварной Англии, пошли бы на
Индию... Впрочем, пора спать, - прибавил Себастьяни, видя, что
Базиль не дотрагивается до еды и ему не отвечает. Перовского
провели через сени в другую комнату, уже наполненную лежавшими
вповалку штабными и ординарцами. Он разостлал свою шинель и,
подсунув под голову шляпу, не снимая шпаги, лег в углу. При свете
факелов, еще горевших на дворе, он увидел в избе, у окна,
молодого французского офицера замечательной красоты. Черноволосый
и бледный, с подвязанною рукою и с головой, обмотанною
окровавленным платком, этот офицер сидел, согнувшись, на скамье и
разговаривал с кем-то в разбитое окно. Он не заметил, как в
потемках вошел и лег Базиль.

- Мне, представьте, однажды удалось видеть его в красной с
золотом бархатной тоге консула! - говорил по-французски, но с
иностранным акцентом голос за окном. - Как он был хорош! Здесь
он, разумеется, явится в небывалом ореоле, в одеянии древних
царей.

- Но увидим ли мы свою родину? - возразил тихим, упавшим голосом
раненый офицер. - Отец мне пишет из Макона - налоги страшно
растут, все давят; у сестры отняли последнюю корову, а у сестры
шестеро детей...

- Великий человек, - продолжал голос за окном, - сказал недаром,
что эта дикая страна увлечена роком. Вспомните мое слово, он
здесь освободит рабов, возродит Польшу, устроит герцогства
Смоленское, Виленское, Петербургское... Будут новые герцоги,
вице-короли... Он раздаст здешние уделы генералам, а Польшу -
своему брату Жерому.

- Ох, но вы - не генерал; ваши земляки храбры, не спорю, но армия
Кутузова еще цела, а фортуна слепа, - ответил раненый, припадая
от боли плечом к окну.

- Вы намекаете на случайности, - произнес голос за окном, - а
забыли изречение нового Цезаря: "Le boulet, que me tuera, n'est
pas encore fondu" ("Бомба, которая меня убьет, еще не отлита").
Великий человек должен жить и будеть жить долго, воюя
по-рыцарски, за угнетенных... Ведь Рига уже взята, Макдональд, по
слухам, в Петербурге... Не верите? Если же и этого будет мало,
уже выпущено на миллионы фальшивых ассигнаций, найдут и выдвинут
нового самозванца... народ и без того толкует, что жив и покойный
царь Павел...

Раненый более не отвечал. В комнате стихло. Факелы за окном
погасли. "Неужели все это правда? - думал в темноте Базиль. -
Неужели просвещенный народ и этот гений, этот недавний мой кумир,
пойдут на такие меры? Быть не может! Это выдумка, бред
раздраженных бородинскою неудачею мечтателей и хвастунов".
Перовский долго не мог заснуть. Ему пришла было в голову мысль -
незаметно, впотьмах, выйти из избы, достигнуть леса и бежать; он
даже встал и начал пробираться через спавших в избе, но,
расслышав вблизи оклики часовых, снова лег на шинель и крепко
заснул. Загремел зоревой барабан. Все проснулись. Начинался
рассвет тихого и теплого, чисто летнего дня. Себастьяни сдержал
слово и с своим адъютантом послал Перовского к Мюрату.



Итальянский король провел ночь уже в Москве. Перовский и его
проводник верхом направились в Замоскворечье, где, как им
сказали, была квартира Мюрата. На Пятницкой, у церкви Климента,
Базиль стал искать глазами и узнал дом, с зелеными ставнями и с
вышкой, матери Квашнина. Возле этого дома толпились оборванные
французские солдаты, таща из ворот мебель и разный хлам. В
раскрытые окна виднелись потные и красные, в касках и
расстегнутых мундирах, другие солдаты, расхаживавшие по комнатам
и горланившие из окон тем, кто стоял на улице. "Неужели грабеж?..
Бедный Квашнин!" - подумал с изумлением Базиль, видя, как
приземистый и малосильный, с кривыми ногами и орлиным носом,
французский пехотинец, отмахиваясь от товарищей, с налитым кровью
лицом тащил увесистый узел женского платья и белья, приговаривая:
"Это для моей красавицы, это в Париж!" ("C'est а та belle, c'est
pour Paris!") Проехав далее, проводник Базиля узнал от встречного
офицера, что штаб-квартира Мюрата не в Замоскворечье, а у Новых
рядов, на Вшивой горке. Перовский и адъютант повернули назад и
скоро подъехали к обширному двору золотопромышленника и заводчика
Баташова. У въезда в ворота стояли конные часовые; в глубине
двора, у парадного подъезда, был расположен почетный караул. На
крыше двухъярусного дома развевался королевский, красный с
зеленым, штандарт. В саду виднелись разбитые палатки, ружья в
козлах и у кольев нерасседланные лошади, бродившие по траве и еще
не уничтоженным цветникам. На площадке крыльца толпились
генералы, чиновники и ординарцы. Все чего-то как бы ждали. У
нижней ступени, в замаранном синем фраке, в белом жабо и со
шляпой в руках, стоял, кланяясь и чуть не плача, седой толстяк.

- Что он там городит? (Q'est-ce qu'il chant, voyons?) - крикнул с
досадой, не понимая его, дежурный генерал, к которому толстяк,
размахивая руками, обращался с какою-то просьбой.

- Вот русский офицер, - поспешил указать генералу на Перовского
подъехавший адъютант Себастьяни, - он прислан сюда к его
величеству.

- А, тем лучше! - обратился генерал к Перовскому. - Не откажите
объяснить, о чем просит этот старик.

Проситель оказался главным баташовским приказчиком и дворецким.

- Что вам угодно? - спросил его Базиль, не слезая с коня. -
Говорите, я им переведу.

- Батюшка ты наш, кормилец православный! - вскрикнул, крестясь,
обрадованный толстяк. - Вы тоже, значит, пленный, как и мы?

- Нет, не пленный, - покраснев, резко ответил Базиль. - Видите, я
при шпаге, следовательно, на свободе... В чем дело?

- Да что, сударь, я - здешний дворецкий, Максим Соков... Налетели
эти, нечистый их возьми, точно звери; тридцать одних генералов, с
ихним этим королем, и у нас стали с вечера, - произнес дворецкий,
утирая жирное лицо. - Видим - сила, ничего не поделаешь! Ну,
приготовили мы им сытный ужин; все как есть пекарни и калачни
обегали - белого хлеба нет, один черный, самому королю всего
чвертку белой сайки добыли у ребят. И озлились они на черный
хлеб, и пошло... Всяк генерал, какой ни на есть, требует себе
мягкой постели и особую опочивальню. А где их взять?

Максим с суровым упреком поглядел на французов.

- Король изволил откушать в гостиной и лег в господской спальне,
- продолжал он, - прочих мы уложили в столовой, в зале и в
угольной. И того мало: не хотят диванов и кушеток, подавай им
барские перины и подушки, а наших холопских не хотят, швыряют...
Всю ночь напролет горели свечи в люстрах и в кенкетах... нас же,
сударь, верите ли, как кошек за хвост тягали туда и сюда...
Убыток и разор! А нынче утром, доложу вашей чести, как этот
генералитет и вся чиновная орава проснулись разом, - в доме, в
музыкантском флигеле, в оранжереях и в людской, - один требует
чаю, другой кричит, - закуски, водки, бургонского, шампанского...
Так сбили с ног, хоть в воду! Базиль перевел жалобы дворецкого.

- Oui, du champagne! (Именно, шампанского!) - весело улыбнувшись,
подтвердил один из штабных. - Но что же ему нужно?

- Баб тоже, ваше благородие, сильно обижали на кухне и в саду, -
продолжал, еще более укоризненно поглядывая на французов,
дворецкий. - те подняли крик. Сегодня же, смею доложить, - и вы
им, сударь, это беспременно переведите, - их солдаты отняли у
стряпух не токмо готовый, но даже недопеченный хлеб... Где это
видано? А какой-то их офицер, фертик такой, чумазенький - о, я
его узнаю! - пришел это с их конюхами, прямо отбил замок у
каретника, запряг в господскую венскую коляску наших же серых
рысаков и поехал в ней, не спросясь... Еще и вовсе, пожалуй,
стянет... Им, озорникам, что?.. У иного всего добра - штопаный
мундирчик да рваные панталошки, а с меня барин спросит... скажет:
"Так-то ты, Соков, глядел?.."

Перовский перевел и эти жалобы.





                               XIX



Слушатели хохотали, но вдруг засуетились и стихли. Все бросились
к верхним ступеням. На площадке крыльца показался стройный,
высокого роста, с римским носом, приветливым лицом и веселыми,
оживленными глазами еще моложавый генерал. Темно-русые волосы его
на лбу были коротко острижены, а с боков, из-под расшитой золотом
треуголки, падали на его плечи длинными, волнистыми локонами. Он
был в зеленой шелковой короткой тунике, коричневого цвета
рейтузах, синих чулках и в желтых польских полусапожках со
шпорами... На его груди была толстая цепь из золотых одноглавых
орлов, из-под которой виднелась красная орденская лента; в ушах -
дамские сережки, у пояса - кривая турецкая сабля, на шляпе -
алый, с зеленым, плюмаж; сквозь расстегнутый воротник небрежно
свешивались концы шейного кружевного платка. То был
неаполитанский король Мюрат. Дежурный генерал доложил ему о
прибывшем русском офицере. Приветливые, добрые глаза устремились
на Перовского.

- Что скажете, капитан? - спросил король, с вежливо приподнятою
шляпой молодцевато проходя к подведенному вороному коню под
вышитым чепраком.

- Меня прислал генерал Себастьяни. Вашему величеству было угодно
видеть меня.

- А, да!.. Но простите, мой милый, - произнес Мюрат, натянув
перчатки и ловко занося в стреми ногу, - видите, какая пора. Еду
на смотр; возвращусь, тогда выслушаю вас с охотой... Позаботьтесь
о нем и о коне, - милостиво кивнув Базилю, обратился король к
дежурному генералу. Сопровождаемый нарядною толпою конной свиты,
Мюрат с театральной щеголеватостью коротким галопом выехал за
ворота. Дежурный генерал передал Перовского и его лошадь
ординарцам. Те провели Базиля в угловую комнату музыкантского
флигеля, окнами в сад. Долго сюда никто не являлся. Пройдя по
комнате, Базиль отворил дверь в коридор - у выхода в сени
виднелся часовой; он раскрыл окно и выглянул в сад - невдали, под
липами, у полковой фуры, прохаживался, в кивере и с ружьем,
другой часовой. В коридоре послышались наконец шаги. Торопливо
вошел тот же дворецкий Максим. Слуга внес за ним на подносе
закуску.

- Ах, дьяволы, прожоры! - сказал дворецкий, оглядываясь и бережно
вынимая из фрачного кармана плетеную кубышку. - Я, одначе,
кое-что припрятал... Откушайте, сударь, во здравие... настоящий
ямайский ром. Перовский выпил и плотно закусил.

- Петя, - обратился дворецкий к слуге, - там, в подвале, ветчина
и гусиные полотки; вот ключ, не добрались еще объедалы, будь им
пусто... да свежее масло тоже там, в крыночке, у двери... тащи
тихонько сюда... Слуга вышел. Максим, утираясь, сел бочком на
стул.

- Будет им, извергам, светло жить и еще светлее уходить! - сказал
он, помолчав.

- Как так? - спросил Базиль.

- Не знаете, сударь? Гляньте в окно... Москва горит.

- Где, где?

- Полохнуло сперва, должно, на Покровке; а когда я шел к вам,
занялось и в Замоскворечье. Все они высыпали из дома за ворота;
смотрят, по-ихнему галдят. Базиль подошел к окну. Деревья
заслоняли вид на берег реки, но над их вершинами, к стороне
Донского монастыря, поднимался зловещий столб густого, черного
дыма.

- Много навредили, изверги, много, слышно, загубили неповинных
душ, - сказал дворецкий, - будет им за то здесь последний,
страшный суд.

- Что же, полагаешь, жгут наши?

- А то, батюшка, как же? - удивленно взглянул на него Максим. -
Не спасли своего добра - лучше пропадай все! Вот хоть бы и я: век
хранил господское добро, а за их грабительство, кажись, вот так
взял бы пук соломы, да и спалил их тут, сонных, со всеми их
потрохами и с их злодеем Бонапартом!

"Вот он, русский-то народ! - подумал Базиль. - Они вернее и проще
нас поняли просвещенных наших завоевателей". Вбежал слуга.

- Дяденька, сундуки отбивают! - сказал он. - Я уж и не осмелился
в подвал.

- Кто отбивает, где? - вскрикнул, вскакивая, Максим.

- В вашу опочивальню вошли солдаты. Забирают платье, посуду,
образа... Вашу лисью шубу вынули, тетенькин новый шерстяной
капот...

- Ну, будут же нас помнить! - проговорил дворецкий. Он,
переваливаясь, без памяти бросился в коридор и более не
возвращался. Из подвального яруса дома послышались неистовые
крики. Во двор из ворот сада, с фельдфебелем, быстро прошла кучка
солдат. Грабеж, очевидно, на время прекратили. Настала тишина.
Прошло еще более часа. Мучимый сомнениями и тревогой за свою
участь, Базиль то лежал на кушетке, то ходил, стараясь угадать,
почему именно его задержали. Ему в голову опять пришла мысль о
побеге. Но как и куда бежать? Загремели шпоры. Послышались шаги.
Явился штабный чиновник. Он объявил, что неаполитанский король,
задержанный в Кремле императором Наполеоном, возвратился и теперь
обедает, а после стола просит его к себе. Перовского ввели в
приемную верхней половины дома. Здесь он опять долго дожидался,
слыша звон посуды в столовой, хлопанье пробок шампанского и
смешанные шумные голоса обедающих. В кабинет короля он попал уже
при свечах. Мюрат, с пасмурным лицом, сидел у стола, дописывая
какую-то бумагу.

- Какой день, капитан! - произнес он. - Я пас долго оставлял без
обещанной аудиенции. Столько неожиданных неприятных хлопот...
Садитесь... Вы - русский образованный человек... Нам непонятно,
из-за чего нас так испугался здешний народ. Объясните, почему
произошло это невероятное, поголовное бегство мирных жителей из
Москвы?

- Я затрудняюсь ответить, - сказал Базиль, - мое положение... я в
неприятельском стане...

- Говорите без стеснений, я слушаю вас, -
покровительственно-ласково продолжал Мюрат, глядя в лицо пленнику
усталыми, внимательными глазами. - Нам, признаюсь, это совершенно
непонятно!

Перовский вспомнил угрозы дворецкого и пучок соломы.

- Москва более двухсот лет не видела вторжения иноземцев, -
ответил он, - не знаю, как еще Россия встретит весть, что Москва
сдана без сопротивления и что неприятели в Кремле...

- Но разве мы - варвары, скифы? - снисходительно улыбаясь,
произнес Мюрат. - Чем мы, скажите, грозили имуществу, жизни
здешних граждан? Нам отдали Москву без боя. Подобно морякам,
завидевшим землю, наши войска, при виде этого величественного
древнего города, восклицали: "Москва - это мир, конец долгого,
честного боя!.." Мы вчера согласились на предложенное перемирие,
дали спокойно пройти вашим отрядам и их обозам через город, и...
вдруг...

- Наша армия иначе была готова драться в каждом переулке, в
каждом доме, - возразил Перовский, - вы встретили бы не сабли, а
ножи.

- Так почему же за перемирие такой прием? Что это, скажите,
наконец, за пожар? Ведь это ловушка, поджог! - гневно поднимаясь,
произнес Мюрат.

- Я задержан со вчерашнего вечера, - ответил, опуская глаза,
Перовский, - пожары начались сегодня, без меня.

- Это предательство! - продолжал, ходя по комнате Мюрат. -
Удалена полиция, вывезены все пожарные трубы; очевидно, Растопчин
дал сигнал оставленным сообщникам к общему сожжению Москвы. Но мы
ему отплатим! Уже опубликованы его приметы, назначен выкуп за его
голову. Живой или мертвый, он будет в наших руках. Так нельзя
относиться к тем, кто с вами был заодно в Тильзите и в Эрфурте.

- Ваше величество, - сказал Перовский, - я простой офицер;
вопросы высшей политики мне чужды. Меня зовет служебный долг...
Если все, что вам было угодно узнать, вы услышали, прошу вас -
прикажите скорее отпустить меня в нашу армию. Я офицер генерала
Милорадовича, был им послан в ваш отряд.

- Как, но разве вы - не пленный? - удивился Мюрат.

- Не пленный, - ответил Перовский. - Генерал Себастьяни задержал
меня во время вчерашнего перемирия, говоря, чтобы я переночевал у
него,