- Так точно-с... блуждал, то в мундире французского или
итальянского офицера, то в крестьянской одежде, по пожарищу,
пробирался и в дома, занятые врагами, все высмотрел и нашел, что
легко и возможно разом положить человеческий предел не только
занятию первопрестольной, но, можно сказать, и самой войне, всем
бедствиям России и человечества.

- Вот как! - сказал Ермолов. - Кончить войну?

- Да-с, войну, - ответил Фигнер, - и это моя тайна...

"Что он, этот чухонец или жид, нелегкая побрала бы его,
сумасшедший? или нахал и себе на уме, дерзкий хвастун? - подумал
Ермолов, гневно глядя на стоявшего перед ним незнакомца. - Уж не
новый ли воздушный шар Лепиха придумал, или что-нибудь вроде этой
галиматьи? возись еще с этим штафиркою!"

- Вы произнесли такие слова... - сказал он. - Легкое ли дело
разом кончить громадную войну? Тут ухищрения стратегии, великих,
сложных сил... а у вас... Впрочем, в чем же эта ваша, столь
заманчивая, великая панацея?

Молча слушавший насмешливые возражения Ермолова Фигнер ступил
ближе к нему.

- Решаясь на самоотверженное и, смею выразиться, - проговорил он,
- беспримерное по отваге дело, я все обдумал строго и со всех
сторон... Но мой план, как и всякое человеческое предприятие,
может не удаться... Могу ли поэтому знать наперед, смею ли питать
надежду, что в случае неудачи этого плана, а вследствие того и
неизбежной моей гибели, царь и отечество не оставят без призрения
моей осиротелой семьи? Я человек недостаточный... мне довольно
одного вашего слова. ..

- Что же вам нужно прежде всего для исполнения вашего
предприятия? - спросил нетерпеливо Ермолов.

- Мой тезка, Александр Никитич Сеславин, предложил мне вступить в
его отряд, он ждет ответа; но я надумал другое. На основании
общего устава о партизанских отрядах я попросил бы дозволить мне
действовать самостоятельно, а именно, предоставить в мое
распоряжение и по моему личному выбору хотя бы человек
семь-восемь казаков.

- Ваша семья будет обеспечена, - сказал, подумав, Ермолов, -
теперь говорите, для чего вам казаки и в чем ваш план?

Серые, круглые глаза Фигнера зажглись странным блеском, и он сам
оживленно вытянулся и точно вырос. Его лицо побледнело, нижняя
челюсть слегка затряслась.

- Мой план очень прост и несложен, - произнес он, судорожно
подергивая рукой, - вот этот план... Я - кровный враг идеологов!
О, сколько они нанесли вреда! их глава и вождь...

Он остановился, пристально глядя на Ермолова, и, казалось, не
находил нужных слов.

- Я задумал, - проговорил он, помолчав, - и моя мысль
бесповоротна... я решился истребить главную и единственную
причину всего, что делается... а именно, убить Наполеона...

- Что вы сказали? - спросил, привстав, Ермолов. - Убить вождя
французов...

"Да, он не в здравом уме! - подумал, разглядывая Фигнера,
Ермолов. - А впрочем, почему же не в здравом? Не отчаянный ли
скорее фанатик, гонимый непреоборимою душевною потребностью? Да и
не он один. Лунин тоже предлагал отправить его парламентером к
Наполеону и вызывался, подавая ему бумагу, заколоть его
кинжалом". Ермолов поднялся со скамьи.

- Так вы действительно на это решились? - спросил он, все еще
недоумевая, что за человек стоял перед ним в эту минуту.

- Решился и не отступлю, - ответил Фигнер.

- Как же вы полагаете исполнить ваше намерение? Одно дело -
задумать, а другое - исполнить задуманное.

- Что бог даст: либо выручит, либо выучит! Я снова переоденусь,
смотря по надобности, нищим или мужиком, проберусь в Кремль или в
другое место, где будет злодей, и глаз на глаз лично нанесу ему
удар. Пособники мне будут нужны только для предварительных
разведок и приготовлений.

- Вы говорите, у вас семья? - спросил Ермолов. - Жена и пятеро
детей, мал мала меньше.

- Где они?

- Решась проникнуть в Москву, оставил их в Моршанске.

- Как вы проникли в Москву?

- С французским паспортом; они сами мне его дали, назвав меня
cultivateur, помещиком.

- Что вы делали там?

- Следил за выходом оттуда неприятельских фуражиров, разбивал их
под Москвой с охотниками и отнимал их подводы... в делах штаба
должны быть обо мне упоминания.

- Да, о вас доносили. И вы готовы на такой шаг, не боитесь?

- На всякую беду страха не напасешься - бог не выдаст, боров не
съест! - ответил Фигнер. - Брут убил своего друга Цезаря, мне же
корсиканский кровопийца не друг... Я день и ночь молился, клялся.

" Рисуется немчура, - подумал Ермолов, - а впрочем, посмотрим".

- Что же вы желаете получить в случае удачи? - спросил он. -
Говорите прямо.

Фигнер слегка покраснел. Его глаза глядели холодно и спокойно.

- Ничего, - ответил он. - Я приношу себя в жертву отечеству.
Россия вскормила меня; душою я русский.

- А родом?

- Остзеец.

- Есть с вами бумаги?

- Вот они...





                             XXXVIII



"Чудеса! - раздумывал, просмотрев бумаги, Ермолов, - ферфлюхтер,
а говорит с пафосом и русскими пословицами, даже слова как-то
особенно старательно отчеканивает". Он задал еще несколько
вопросов Фигнеру. Тот на все отвечал здраво и обдуманно. "Как
быть? - терялся в догадках Ермолов, - умолчать об этом гусе перед
светлейшим невозможно... Что бы ни вышло впоследствии,
ответственность падает на меня первого... ну, да его с этою
затеей, вероятно, без уважения сплавит сам князь". Ермолов
кликнул адъютанта, сдал ему на руки Фигнера и, снова надев мокрую
фуражку, пошел по лужам и скользкой грязи к главнокомандующему.
Адъютант было предложил оседлать для него коня; Ермолов, с
досадой махнув рукой, отправился опять пешком. У ворот квартиры
Кутузова провожатый вестовой наткнулся на княжеского денщика,
шедшего притворять ставни.

- Все спят-с! - сказал денщик, разглядев при свете фонаря фигуру
Ермолова, вынырнувшего из темноты.

- А сам светлейший? - спросил Ермолов,

- Тоже в постели, хотя свечи у них еще горят.

- Доложи.

Денщик через сени вошел в темную приемную, оттуда в спальню
Кутузова. Ермолов был приглашен в комнату, из которой вышел всего
полчаса назад. Кутузов, в одной рубахе, сидел на постели, спустив
на коврик босые ноги, прикрытые бухарским халатом. Перед ним на
круглом столике лежала карта России, утыканная булавками, с
головками из красного и черного сургуча, изображавшими русские и
французские войска. Он перед приходом Ермолова рассматривал эту
карту. Комната, по обычаю старого князя, любившего теплоту, была
жарко натоплена.

- Что, голубчик? - спросил он, устремив навстречу входившему
Ермолову не совсем довольный, утомленный взгляд. - Все ли у вас
благополучно?

- Слава богу, ничего нового; но вот что случилось...

Ермолов неторопливо и в подробностях передал светлейшему о
прибытии и предложении Фигнера.

- Я счел священным долгом, - заключил он, - не мешкая обо всем
доложить... Что прикажете? Фигнер у меня, ждет решения.

- Так вот что, - произнес Кутузов, натягивая себе на плечи
сползавший с него халат, - штука казусная... все ли ты терпеливо
выслушал и расспросил?

- До точности, ваша светлость.

- А как полагаешь, он не насчет перпетуум-мобиле, не из желтого
дома? приметил ты, в порядке ли его мозги?

- Мне этот вопрос прежде всего пришел в голову, - ответил
Ермолов, - я его так и этак, на все стороны допрашивал; говорит
толково, в глазах змейки не бегают, нет ничего подозрительного...
Осуществимо ли его предприятие - дело другое. Отважен же он и
смел, кажется, действительно без меры, и его решимость,
по-видимому, искренняя и прямая.

Старчески обрюзглое лицо Кутузова поникло. Он задумался. На
гладко выбритом, жирном и белом его подбородке, от тепла комнаты
или от душевного волнения, выступила испарина. Он нервным
движением пухлой руки тронул себя за подбородок и, задумавшись,
устремил свой единственный зрячий глаз куда-то в сторону, мимо
этой комнаты и Ермолова, мимо этой ночи и всего того, что ей
предшествовало и так доныне подавляло дряхлого телом, но бодрого
духом старого вождя.

- Ведь вот, шельма, придумал! - разведя руками и опять хватаясь
за увлажненное лицо, сказал князь, - а дело, надо признаться, из
ряда вон и во всяком случае необычное. Но на чем основаться?

Князь медленно повернулся на подостланной под него перине.

- Разумеется, бывали примеры в древности, и именно в Риме, во
время воины Пирра и Фабриция, - продолжал он, - только там,
сколько припомню, разыгралось все иначе. Ну, как это было? пришли
и говорят Фабрицию, что некий врач из греков - это в Риме было то
же, что в России наши немцы, - с целью разом прекратить войну
вызвался, без колебания, отравить Пирра. Ну, Фабриций, как
помнишь, выслушал, как и ты, этого немца, да и отослал
врага-предателя в распоряжение самого Пирра. Остроумного
лекаришку Пирр, разумеется, вздернул на первую осину или там,
по-ихнему, смоковницу, что ли... тем дело и кончилось... Ты что
на это скажешь?

Ермолов, нахмурясь, молчал. Догоравшие свечи уныло мигали на
столе. Кутузов взглянул в ближайшее к кровати окно, из которого в
эту ночь опять виднелось зарево над Москвою.

- Мое мнение, - произнес он, - убей этот чухонец и в самом деле
Бонапарта, все скажут - не он, а я да ты, Алексей Петрович,
предательски его ухлопали. Ведь правда?

- Положим, ваша светлость, то было давно и в Риме, - ответил
Ермолов, еще не угадывавший, куда клонит князь, - и прошлое не
всегда урок для настоящего. Но я позволю себе, однако, только
спросить, чем этот новый, вторгшийся к нам Атилла лучше
какого-нибудь Стеньки Разина или Пугачева? Те изверги шли из-за
Волги, этот из Парижа - в том вся и разница; сходства же в
разрушителях много... Владеть отуманенною ими, раболепною толпой,
двигать, при всяческих обманах, полчищами жадных до наживы,
одичалых бандитов, вторгаться, для удовлетворения собственного
самолюбия, в мирную страну, предавая а ней все грабежу, огню и
мечу... Чем же это не отверженец людского общества, чем не Разин
или не Пугачев? Кутузов отодвинул стол, нашел босыми ногами и
надел туфли, медленно поднялся с постели и, оставя халат, в одном
белье начал, заложа руки за спину, вперевалку, прохаживаться по
комнате.

- Именно, отверженец нового сорта! - сказал он, помолчав. - Ты
выразился верно!.. Но как разрешить вопрос? подумай... Если бы я
и ты, лично напав на Наполеона, начали с ним драться явно, один
на один... дело другое... А тут, выходит, точно камнем из-за
угла.

- Как угодно вашей светлости, - почтительно-сухо проговорил
Ермолов, как бы собираясь уйти.

- Да нет, погоди! - остановил его Кутузов. - Мы с тобою
полководцы девятнадцатого века, вот что я хочу сказать. А наши
противники достойны ли этого имени? Я предсказывал, что они будут
есть конину - едят... говорил, что Москва для их идола и их армий
станет могилой - стала... их силы с каждым днем тают... - Князь
опять прошелся по комнате. - Прогоним их, увидишь, - сказал он, -
я не доживу, ты дождешься... Те же французы свергнут своего
кумира и так же бешено и легкомысленно проклянут его и весь его
род, как свергли, казнили и прокляли своего истинного короля...
Жалкая нация...

Кутузов, опершись руками о подоконник, глядел на небо, окрашенное
заревом.

- Опять огонь... догорает, страдалица! Вспомнят они этот пожар, -
сказал он, - поплатятся за эту сожженную Москву!

- Так что же прикажете, ваша светлость, относительно предложения
Фигнера? - спросил Ермолов. - Всякие шатаются теперь, и чистые и
темные люди. Кутузов обернулся к нему и развел руками.

- Дело, не подходящее ни под какие артикулы! - сказал он, - а
впрочем, Христос с ним! Знаешь поговорку - смелого ищи в тюрьме,
труса в попах... Дай ему, голубчик, по положению о партизанах
восемь казаков, бог с ним. Глас народа - глас божий; пусть
творит, что хочет, если на то воля свыше, а приказа убивать... я
ему не даю!



Партизаны Сеславин и Фигнер, по условию, съехались у деревни
князя Вяземского, Астафьева. Фигнер объявил, что ему на время
разрешено действовать самостоятельно, и просил наставлений и
советов у более опытного товарища. Сеславин уступил ему из своего
отряда двух кавалеристов, в том числе молоденького юнкера,
который особенно просился к Фигнеру. Невысокий, черноволосый и
сухощавый, этот юнкер, в казачьей одежде, казался робким
мальчиком, но лихо ездил верхом. Купленный им у казаков донской
конь Зорька был сильно худ, но не знал усталости. Фигнер в ту же
ночь с этим юнкером ускакал по направлению к Москве.





                              XXXIX



 [Иллюстрация] Французы окончательно покинули Москву 11 октября.
               Известие об этом, напечатанное лишь через девять
дней в Петербурге, в "Северной почте" от 19 октября, достигло
Паншина, где в это время проживала с семьей княгиня, лишь в конце
октября. Газетные реляции, впрочем, были уже предупреждены
словесной молвой. Все терялись в догадках, куда скрылась Аврора.
Известий от нее, после письма из Серпухова, не приходило. Княгиня
была в неописанном горе. Ксения и ее муж не знали, как ее
утешить. Прогремели сражения под Тарутином, где был убит ядром
Багговут, под Малоярославцем и Красным, где французы потеряли
почти всех своих шедших с ними пленных. Не допущенный русскими к
Калуге, Наполеон поневоле бросился на опустошенную им же самим
дорогу к Смоленску. Французская армия, гонимая отдохнувшими и
окрепшими русскими войсками, шедшими за нею по пятам, вдвинулась
в пространство между верховьями Днепра и Двины. Озлобленный
неудачами, Наполеон повел эту армию к Березине, теряя от трех,
открытых им в России, стихийных сил - невылазной грязи, страшного
мороза и казаков - тысячи солдат и лошадей. Не менее того на этом
пути вредили неприятелю и отважные партизаны.



Пронеслись вести о подвигах полковника-поэта Давыдова,
Орлова-Денисова, князей Кудашева и Вадбольского, Сеславина,
Фигнера и других отчаянных смельчаков. Называли и другие, менее
известные имена, в том числе дьякона Савву Скворцова, мстившего
за похищенную у него жену. Он в какой-то вылазке, подкравшись из
леса, размозжил дубиною голову французскому артиллеристу,
готовившемуся выпалить картечь в русский отряд, и небольшая
французская батарея стала добычею русских без боя. О партизанах
рассказывали целые легенды. Фигнер, по слухам, не застав
Наполеона в Москве, усилил свой отряд новыми охотниками и
бросился по Можайской дороге. Здесь он отбил обширный
неприятельский обоз, захватил более сотни пленных и, на глазах
французского арьергарда, взорвал целый вражеский артиллерийский
парк. В толках о партизанах стали упоминаться и женские имена. В
обществе говорили об отваге и храбрости девицы Дуровой, принявшей
имя кавалериста Александрова, и о других двух героинях, не
оставивших потомству своих имен. Предводительствуя небольшими
летучими отрядами из гусаров, казаков и доброхотных разночинцев,
смелые партизаны неожиданно появлялись то здесь, то там и день и
ночь тревожили остатки великой французской армии, отбивая у нее
подводы с припасами и московскою добычей, артиллерию и целые
транспорты больных и отсталых. При обозах отбивали и отряды
пленных, которых враги гнали с собою в качестве носильщиков и
прислуги. Победы русских под Красным окончательно расстроили
французскую армию. В этих сражениях, с 3 по 6 ноября, французы
потеряли более двадцати шести тысяч пленными, в том числе семь
генералов, триста офицеров и более двухсот орудий. Началось
сплошное бегство разбитых и изнуренных бездорожьем, голодом и
болезнями остатков Наполеоновых полчищ.

Поля давно покрылись снегом. Начались сильные морозы,
сопровождаемые ветром и метелями. Но вдруг снова потеплело. Стужа
сменилась туманами. Начало таять. По дорогам образовались выбоины
и невылазная грязь. Кутузов, сопровождая свои ободренные победой
отряды, ехал то в крытых санях , то в коляске и даже, смотря по
пути, на дрожках. На дневке, 6 ноября, князь, осматривая верхом
биваки, часу в пятом дня приблизился к лагерю гвардейского
Семеновского полка. Его сопровождали несколько генералов и
адъютантов. Все были в духе, оживленно и весело толковали об
окончательном поражении корпуса Нея, причем в одном из
захваченных русскими обозов был даже взят маршальский жезл
грозного герцога Даву.

Вечерело. Густой туман с утра плавал над полями, среди него
кое-где, как острова, виднелись опустелые деревеньки и чернели
вершины леса. Светлейший подъехал к палатке командира гвардейцев,
генерала Лаврова, невдали от которой молоденький офицер в
артиллерийской форме снимал карандашом портрет с тяжелораненого,
тут же сидевшего своего товарища. Князь и его свита сошли с
лошадей. Князю у палатки поставили скамью, на которую он, кряхтя
и разминая усталые члены, опустился с удовольствием, поглядывая
на смешавшегося рисовальщика.

- Как ваша фамилия? - спросил Кутузов, подозвав его к себе.

- Квашнин, ваша светлость, - ответил, краснея, офицер, - я это
так-с, карандашом для его отца

- Что же, и отлично. Я вас где-то видел?

- После моего плена в Москве, и ваша светлость еще тогда
удивлялись, как я вынес, - заторопился, еще более краснея,
офицер, - я был тогда ординарцем Михаила Андреича...

- А с кого рисовали?

- Тюнтин, товарищ... оба мы под Красным...

Кутузов более не слушал офицера. Сопровождавшие князя гвардейские
солдаты-кирасиры, сойдя в это время с лошадей, стали вокруг него
с отбитыми неприятельскими знаменами, составив из них для защиты
от ветра, нечто вроде шатра. Кутузов смотрел на эти знамена.
Туман вправо над полем разошелся, и заходящее солнце из-за холма
ярко осветило ряды палаток, пушки, ружья в козлах и оживленные
кучки солдат, бродивших по лагерю и сидевших у разведенных
костров. Денщики полкового командира разносили чай. Кто-то стал
читать вслух надписи над знаменами.

- Что там? - спросил, опять глянув на эти знамена, Кутузов. -
Написано "Австерлиц"? да, правда, жарко было под Австерлицем; но
теперь мы отомщены. Укоряют, что я за Бородино выпросил
гвардейским капитанам бриллиантовые кресты... какие же навесить
теперь за Красное? Да осыпь я не только офицеров - каждого
солдата алмазами, все будет мало. Князь помолчал. Он улыбался.
Все в тихом удовольствии смотрели на старого князя, который
теперь был в духе, а за последние дни даже будто помолодел.

- Помню я, господа, лучшую мою награду, - сказал Кутузов, -
награду за Мачин; я получил тогда георгиевскую звезду. В то время
эта звезда была в особой чести, я же был помоложе и полон
надежд... Есть ли еще здесь кто-нибудь между вами, кто бы помнил
тогдашнего, молодого Кутузова? нет? еще бы... ну, да все равно...
Вот и получил я заветную звезду. Матушка же царица, блаженной
памяти Екатерина, потребовала меня в Царское Село. Еду я;
приехал. Вижу, прием заготовлен парадный. Вхожу в раззолоченные
залы, полные пышными, раззолоченными сановниками и придворными.
Все с уважением, как и подобало, смотрят на храброго и статного
измаильского героя, скажу даже - красавца, да, именно красавца!
потому что я тогда, в сорок шесть лет, еще не был, как теперь,
старою вороной, я же... ни на кого! Иду и думаю об одном - у меня
на груди преславная георгиевская звезда! Дошел до кабинета, смело
отворяю дверь... "Что же со мной и где я?" - вдруг спросил я
себя. Забыл я, господа, и "Георгия", и Измаил и то, что я
Кутузов. И ничего как есть перед собою невзвидел, кроме небесных
голубых глаз, кроме величавого, царского взора Екатерины... Да,
вот была награда!

Кутузов с трудом достал из кармана платок, отер им глаза и лицо и
задумался. Все почтительно молчали.

- А где-то он, собачий сын, сегодня ночует? - вдруг сказал князь,
громко рассмеявшись. - Где-то наш Бонапарт? пошел по шерсть - сам
стриженый воротился! не везет ему, особенно в ночлегах. Сеславин
сегодня обещал не давать ему ни на волос передышки, а уж
Александр Никитич постоит за себя. Молодцы партизаны, спасибо
им!.. Бежит от нас теперь пресловутый победитель, как школьник от
березовой каши.

Дружный хохот присутствовавших покрыл слова князя. Все загово